енный вином, хотел ударить Силыча. Его рука уже  описала
полукруг в воздухе, но в то время,  когда  должен  был  совершиться  удар,
Силыч быстро наклонился и прошмыгнул  под  рукой  мужика.  После  того  он
выпрямился, встал пред мужиком снова и, скрестив руки, сказал: "Бей еще!".
Последовал второй размах, и опять напрасно... Силыч снова встал пред ним и
опять сказал: "Бей еще!". И на этот раз мужик не мог поймать своим большим
кулаком лицо Силыча. Тогда только Силыч произнес: "С трех  раз  не  попал!
теперь держись за землю, а не то упадешь" и с этими словами сшиб мужика  с
могилы... И вот этакой-то господин заодно с Карасем склонял  "перо,  пера,
перу", долбил "един бог" и т.п. Что же делать? Его поздно отдали в  бурсу,
и до нее он добывал для матери копейку, справляя службы за дьячков,  читая
покойникам, занимаясь славлением  Христа,  молебнами  и  обеднями.  Будучи
учеником, он в семье и среди знакомых  принимался  как  взрослый  человек.
Силыч был вообще человек добрый. Ой никогда не употреблял  своих  здоровых
кулаков на то, чтобы вынудить взятку или: добиться от  кого-нибудь  низкой
послуги. Если же он и давал кому  затрещину,  как,  например,  Карасю  при
первом с ним знакомстве, то из  этого  еще  ничего  не  следует:  в  бурсе
затрещина - все одно, что в лавке мелкая монета. Но поступить  под  защиту
такого господина значило обеспечить себя от всевозможных обид с чьей бы то
ни было стороны... Силыч был и неглуп, и не его беда, что  так  поздно  он
начал склонять "перо, пера, перу"...
   Что такое Паникадило?
   Чтобы  определить  его,  надо  сказать  наперед,  что  такое   _озубки.
Озубками_ в бурсе называются куски хлеба, остающиеся на столе от  обеда  и
ужина, и притом такие куски, которые имеют на себе следы чьих-либо  зубов.
В бурсе есть поверье, что съеденный озубок сообщает  силу  того,  кому  он
принадлежит.  Многие  постоянно  ели   чужие   озубки,   чтобы   сделаться
богатырями. Паникадило, великовозрастный ученик, ел их уже несколько  лет.
Он постоянно бахвалился своей силой, которая действительно была велика. Он
со всеми передрался в классе, кроме Силыча. Силыч был для него бельмом  на
глазу за то, что удержал в своих руках пальму кулачного первенства.  Он  и
боялся Силыча и не хотел верить, чтобы тот  смог  дать  ему  трепку.  Этот
вопрос давно мучил Паникадилу, и он решил, что  должно  получить  на  него
ответ сегодня...
   Карась между тем совершенно успокоился. Он опять  сошелся  с  Жирбасом,
который оказался круглым дураком. "Это не беда!" - подумал Карась  и  стал
играть с ним в трубочисты.
   - В которой руке? - спрашивал он Жирбаса...
   В это время подошел к нему Паникадило, взял его  за  воротник  сюртука,
положил спиной на парту и стал загибать ему салазки...
   - Оставь! - кричал Карась.
   Паникадило гнул ему ступни за самые плеча.
   - Силыч! - завопил Карась...
   - Что? - откликнулся тот.
   - Заступись!..
   Явился Силыч. Паникадило того ждал... Он бросил Карася.
   Начались предварительные переговоры.
   - Ты зачем, сволочь, трогаешь его?
   - А тебе что?
   - Не слышал, что я говорил?
   - На это ухо глух.
   - Значит, вытряски захотелось?
   - Ну-ко, тронь!
   - А ты думаешь, не трону...
   Силыч подвинулся к Паникадиле...
   - Задень только, задень...
   Паникадило подвинулся к Силычу.
   - Слышь, не лезь!
   Силыч толкнул Паникадилу плечом...
   - Ты не толкайся!
   Толчок был отдан обратно...
   В такой форме бурсаки, желающие подраться, бросают друг другу перчатку.
Началось плюходействие. Специалисты сразу же  решили:  "Намнут  Паникадиле
бока", и действительно, не прошло пяти минут, как Силыч  сидел  верхом  на
Паникадиле, мял его и спрашивал:
   - _Живота или смерти_?
   - Пусти!.. черт с тобой!..
   - Карася будешь трогать?
   - Да ну тебя!
   - То-то!
   Потрясши Паникадилу за шиворот, Силыч отпустил его с миром.
   Паникадило, отправляясь на свое место, думал про себя:  "Черта  с  два:
эти проклятые озубки ничего не значат. А впрочем, я, быть может,  мало  ел
их?". И после того он продолжал есть озубки и, быть  может,  по  настоящую
минуту кушает их, но более никогда он не решался схватываться с Силычем...
   Таким образом, куча плюх, смазей и салазок, тычков, швычков и  плевков,
зуботрещин, заушений и заглушений  пронеслась  довольно  благополучно  над
головой Карася.
   И опять повторим: не для всех проходят первые дни бурсацкой  жизни  так
счастливо, как они счастливо миновались для Карася... Но ни для  кого  они
не остаются без последствий; не остались без них и для Карася.
   Первые впечатления бурсы на Карася были таковы, что не помоги Силыч, то
он, как  говорит  сам,  превратился  бы  в  подлеца  либо  в  дурака.  Эти
впечатления  определили  главным  образом  весь  дальнейший  характер  его
бурсацкой жизни.
   По  отношению  к  начальству   он   сделался   полнейшим,   закаленным,
пропеченным бурсаком... Главное начало товарищества,  ненависть  к  своему
начальству, в нем укоренилось и развилось более, нежели в ком  другом.  Он
получил доучилищное воспитание  довольно  гуманное  и  честное,  но  бурса
должна была положить на него свое клеймо. Лобовская порка сделала то,  что
он после ее никогда уже не мог обращаться  со  своим  начальником  просто,
спокойно и откровенно. Доверенность к начальству в нем была убита сразу  и
навсегда. Это главным образом выразилось в том,  что  он  никогда  не  мог
смотреть начальнику прямо в глаза, а всегда исподлобья; никогда не говорил
естественным голосом, а заунывным и  фальшивым,  гробовым  и  нижнетонным;
всегда перед начальником ежился и потому не любил встречаться  с  ним.  Он
каждую минуту точно чувствовал себя провинившимся, хотя бы и ни в  чем  не
был виноват. Это странное чувство, заставлявшее держать себя так, не  было
следствием страха, потому что,  как  увидим  ниже,  Карась  не  был  очень
труслив, часто решался на дерзости и штуки, на которые решались  немногие.
Дело вот в чем. Карась положительно сознавал, что он ненавидит  бурсу,  ее
воспитателей, ее законы, учебники, бурсацкие щи и кашу - и в то  же  время
должен покоряться начальству, улыбаться перед ним, кланяться, а  иногда  и
льстить даже. Держать себя прямо, высказываться без обиняков было  нельзя,
потому что запорют, и вот Карась навсегда сбычился пред  начальством.  Тут
действовал  не  страх,  а  совестливость.  Когда  сколько-нибудь  честному
человеку,  уважающему  свою  личность,  приходится  гнуть   спину,   гнуть
невольно, насильно, неизбежно, под страхом всевозможного  заушения,  тогда
он будет гнуть ее как человек, которого мучит  совесть.  В  Карасе  так  и
устроилось: либо он дерзок с начальником, либо смотрит  каким-то  чудаком.
Многие педагоги, вероятно, чутьем чуют, что они нехорошие педагоги,  когда
преследуют таких учеников, как Карась, когда они строго  говорят  ученику:
"Смотри прямо мне в глаза, имей лицо веселое  и  спокойное,  отвечай  урок
твердо и четко!". "Кто не может  смотреть  прямо  в  глаза  начальнику,  -
утверждают такие педагоги, - у того совесть нечиста". Спорить нельзя,  что
это верно. Как же: ученик сознает ведь,  что  он  должен  плюнуть  в  лицо
своего учителя,  а  вместо  того  должно  улыбаться  перед  ним;  на  душе
становится скверно, и улыбка выходит странная. Разумеется, Карась и сам не
понимал, отчего он и говорит, и  улыбается,  и  кланяется  при  встрече  с
начальником не  по-людски;  он  не  развился  еще  до  анализа  и  не  мог
определить, что тут действовала именно совесть; он это только инстинктивно
слышал в себе и уже гораздо  позже  сознательно  разобрал  источник  своих
отношений к властям. Впрочем, изо всего этого никоим образом  не  следует,
чтобы  потупленность  ученика  перед  учителем  всегда   была   следствием
затаенной ненависти первого к последнему: она может происходить от простой
застенчивости. Но  мы  говорим  только  о  Карасе.  Такая  замаскированная
ненависть Карася изредка разрешалась откровенною с его стороны  дерзостью,
а без покровов сказывалась очень сильно за спиной начальства, когда гадили
ему секретным образом. Правда, и самое гаженье начальству в первые годы не
было  призванием  Карася,  но,  что  увидим  из  дальнейших  очерков,  оно
впоследствии, когда Карась развился несколько, сделалось его  сознательным
делом... Сначала, и именно в то  время,  которое  берем,  он  инстинктивно
ненавидел своих педагогов, а после дошел до уверенности,  что  их  следует
ненавидеть, обязательно следует. Боязнь и совестливость перед  начальством
в дальнейшем развитии его превратились в глубокую, органическую  ненависть
к нему. Но о втором периоде после. Теперь мы застаем его пока в  состоянии
этой придавленности и потупленности перед своими бурсацкими пестунами...
   Но и в этот период своего развития, когда характер  его  еще  не  успел
вполне сложиться,  Карась  стал  несколько  оригинально  к  своим  властям
сравнительно  с  другими  бурсаками,  протестовавшими  против  начальства.
Карась занял почти исключительное  положение  в  бурсе.  По  крайней  мере
половины вредных условий, имеющих злое влияние на  бурсака,  для  него  не
существовало. Его человеческое достоинство было защищено простой,  грубой,
мышечной силой первого богатыря класса, и эта грубая сила спасла его.  Ему
не пришлось пред товарищами кланяться, льстить, говорить второкурсникам на
ночь сказки, давать им деньги и булки, искать в их головах тварей  разного
рода, чесать пятки, бегать за водой и т.п. В продолжение  бурсацкой  жизни
он только три раза дал взятку -  и  то  подошли  особые  случаи.  Он,  под
покровительством Силыча, еще будучи новичком, скоро приобрел все выгоды  и
льготы второкурскника. Четырех лет, пока не исключили  Силыча,  достаточно
было, чтобы привыкнуть Карасю держать себя независимо, он знать  не  хотел
ни авдиторов, ни цензоров, ни  старших.  Но  при  таком  положении  он  не
воспользовался кулаками Силыча, чтобы угнетать других: его самого чуть  не
оглушили навеки, он этого никогда не забывал  и  с  тех  пор  относился  к
властям из товарищей и к физической бурсацкой  силе  отрицательно,  притом
Силыч и сам не любил взяток и утеснений, потому не стал бы помогать в  том
и Карасю. Карась в редких случаях прибегал к его  помощи;  большею  частию
при нужде он сам дрался, и если бывал при этом поколочен,  то  обыкновенно
либо ругался, либо пускал в противника камнем, книгой, линейкой;  если  же
при схватке с более сильным врагом не случалось под рукой  оружия,  то  он
употреблял в дело зубы,  когти  и  ноги,  то  есть  кусался,  царапался  и
лягался. Нередко был Карась бит, бивал и других, но все это было в порядке
бурсацких вещей - и только. Поэтому-то покровительство Силыча,  при  таком
направлении его, не навлекло на Карася неприязни  товарищей.  Многие  даже
любили его. Испытав на себе горькую участь беззащитного человека в  бурсе,
он нередко употреблял кулаки Силыча, иногда же свои зубы, когти и  ноги  в
пользу угнетенных. В продолжение последних четырех лет училищной жизни  он
постоянно был авдитором, часто терпел наказания за преувеличивание  баллов
-  и  только  раз  увлекся  взяткой.  Постоянный  его  протест  в   защиту
заколоченных личностей выразился в том  обстоятельстве,  что  он  особенно
любил  дураков.  Так,  без  него  совершенно  погиб  бы  _Петры   Тетеры_,
упоминаемый нами в прошлом очерке. Тетеры, обладающий воловьею  силою,  по
характеру был чистейший  теленок.  Все  его  колотили,  плевали  на  него,
обирали его. Карась  в  продолжение  полугода  защищал  его  и  успел-таки
поставить своего Тетеры на ноги, даже до того, что сам однажды получил  от
него трепку. Карась, не будучи сам дураком, любил глупцов, проводил с ними
целые часы, беседовал с ними, играл, делился добром своим, помогал  им.  В
этом, по-видимому, странном явлении выразился  тоже  своего  рода  протест
против некоторых сторон бурсацкой жизни.  Карась  был  привязан  к  своему
родному дому, но большинство умных бурсаков, к которым он обратился бы  со
своими  интимностями,  непременно  сделали  бы  ему  смазь,   потому   что
интимности на языке бурсаков носят название _телячьих нежностей_. Ни с кем
так не был откровенен Карась, как с дураками,  только  с  ними  говорил  о
родном доме, вспоминал домашнюю жизнь, делил семейные тайны, только с ними
был задушевен не по-бурсацки, а по-человечески. Карась, по чувству ложного
стыда и боязни насмешек, не только скрывал внутреннюю, самую  дорогую  для
него жизнь, но даже напускал на себя цинизм и сам  смеялся  над  телячьими
нежностями, так что это разноречие между внешним выражением  и  внутренним
содержанием составило  почти  вторую  натуру  Карася.  Но  душа  требовала
отзыва, и Карась окружил себя  особого  рода  дураками.  Это  род  дураков
честных, добрых, милых, задушевных. Благодаря бога таких дураков немало на
белом свете. Только в семинарии Карась вступил в дружбу с  умными  людьми.
Но неужели, спросят, в бурсе Карась не нашел ни одного человека умного,  с
которым мог бы поговорить по душе? Как не найти, но на первых порах он  не
сошелся с ними, а потом так и пошло на долгое время.
   Но всего оригинальнее относился Карась к бурсацкой  науке.  Поступив  в
училище, Карась знал более половины  того,  что  требовала  программа  его
класса. Учиться ему было  легко.  Только  "Начатки",  которые  приходилось
_жарить вдолбяжку_, составляли для него такую  же  муку,  какую  испытывал
один древний оратор, набивая себе  рот  каменьями,  чтобы  усовершиться  в
искусстве красноречия, но и то ничего: Карась  набивал  свой  рот  дресвой
тяжело прогрызаемых "Начаток" очень усердно. По другим  наукам  он  шел  в
первых и не хотелось ему из-за одного предмета лишиться  видного  места  в
списке. Над чем товарищи просиживали по целому занятию, он  приготовлял  в
полчаса. Но это самое и повредило впоследствии его  бурсацкой  карьере.  У
него было очень много свободного времени, и Карась,  учась  таким  образом
два года, привык гулять и ничего не делать. Когда перешел он  в  следующий
класс, от него потребовались более усиленные  занятия,  и  притом  занятия
бурсацкие, требующие особых туземно-специальных  способностей,  которые  и
развили в себе товарищи в продолжение двух лет, пущенных Карасем на ветер.
Карасю хотелось и тогда гулять  по-старому.  _Долбежники_  скоро  обогнали
его, он спускался все ниже и ниже, и дело дошло до того, что  нотата  была
осквернена нулем карасиным. Стали его сечь. "Что  ж,  -  думал  Карась,  -
посечете да и бросите - самим надоест!" Он неудержимо стремился в Камчатку
и, несмотря на розги, достиг своей  цели.  Здесь  лень  его  развилась  до
последних пределов. В первый год он по крайней мере носил в  класс  книги,
но на другой бросил и этот, по его мнению, дурной обычай.  В  сундуке  его
безобразно были перемешаны между собою клочья порванных  вдоль  и  поперек
разных грамматик, арифметик и хрестоматий; писчая бумага шла на  беспутное
маранье, перья на свистульки  и  пушки,  заряжаемые  картофелем,  репою  и
жеваною бумагою, нож  перочинный  для  порчи  столов  и  строганья  палок.
Вначале Карась приходил к своему авдитору каждое утро, чтобы сообщить  ему
свой ученый нуль, но потом, для сокращения занятий, он объявлял  ему  нуль
на целую неделю; но  наконец  ему  надоело  и  это  -  он  однажды  сказал
авдитору: "_навеки мне нуль_!". Таким  образом,  Карась  очень  решительно
отрицал и внешние и божественные  науки  бурсы.  Изредка  являлось  в  нем
какое-то темное сознание необходимости учиться, он брался  за  книжку,  но
книжка валилась из рук. В одно время  двоюродный  брат  Карася,  кончивший
курс семинарист, стал требовать к себе нотату и следить за его учением; но
Карась нашелся и тут: он сделал другую нотату, свою, и  этот  документ,  с
отличными отметками против своей  фамилии,  отсылал  к  брату,  за  что  и
получал от него гостинцы. Сначала он ленился, собственно, потому, что было
ему приятно лениться, но после дошло до того, что его "навеки  нуль"  было
возведено  в  сознательный  принцип.  Учитель  Краснов  обратил  на   него
внимание, заставил его сидеть над книгой и  в  неучебное  время,  в  своей
квартире;  против  системы  Краснова  не  устоял  Карась  и  стал  зубрить
учебники, но когда его насильно заставили занять второе  место  в  списке,
тогда-то  и  созрел  окончательно  его  бурсацкий  "_навеки  нуль_!".   Он
возненавидел вколоченную в него науку, и она поместилась в его голове, как
непрошенный гость; значит, в существе дела, он  продолжал  отрицать  ее  -
разница в том, что прежде он не понимал,  что  такое  отрицал,  а  теперь,
выучив урок, знал, что вот именно этот урок, эти страницы, эти  слова  ему
не нужны. Тогда он стал следить и изучать каждый урок, как злейшего своего
врага, который без его воли владел его мозгами,  и  постепенно,  с  каждым
днем открывал в учебниках множество чепухи и безобразия; это развило в нем
анализ и критицизм, и впоследствии, отвечая бойко урок, он в то  же  время
думал про себя: "этакую, святые отцы, я дичь несу".  Карась  после  долгих
личных исследований вполне убедился, что бурсацкая наука, изучаемая иначе,
может  погубить  человека  и  что  только  при  его  методе  она  послужит
материалом, поработав над которым, как над уродливым явлением,  можно,  не
заразившись чепухой, развить  в  себе  мыслительные  способности,  анализ,
остроумие  и  даже  опытность  житейскую.  И  не  догадывались  богомудрые
педагоги, что многие  хорошие  ученики  относились  к  их  учебникам,  как
психиатр  относится  к  печальному  явлению  сумасшествия.   Вот   чем   и
объясняется то странное обстоятельство, каким это образом из бурсы выходят
так много дельных и даровитых людей, несмотря на  то,  что  они  поглощали
учение, ставшее  посмешищем  всех  образованных  людей.  Как,  обыкновенно
спрашивают, они не погибли, не ошалели и не оглупели, как сохранились они?
Очень просто: в душе их  относительно  местной  науки  глубоко  укоренился
нуль... И да процветает бурсацкое "во веки нуль!". В нем бурсака спасение.
Итак, нуль, во веки нуль, во веки веков нуль! Аминь, что значит - истинно,
или да будет!
   Вот вам более или менее подробная характеристика того, что  создала  из
Карася  бурса.  Отношения  его  к  начальству  выразились  во   всегдашней
потупленности,  которая  была  признаком  совестливости,  рождавшейся   от
сознания своей ненависти  к  властям;  отношения  науки  оказались  вечным
нулем; среди товарищей, исключая последних трех  семинарских  лет,  он  не
нашел отзыва той стороне своей жизни, которая была всего дороже для  него,
составляла главный мотив всего его бурсацкого  существа,  то  есть  отзыва
своей привязанности к дому, - и одни  лишь  дураки  были  его  задушевными
приятелями.
   Этот-то мотив и  был  главным  двигателем  тех  похождений  и  действий
Карася, которые мы хотим изложить далее и которые случились  на  четвертом
году его пребывания в бурсе.


   Воздух первоуездного класса наполняется странными напевами и голосами.
   - _Братие, не дерите платия, а  берите  нитки  и  зашивайте  дырки_,  -
читает кто-то на манер чтения "Апостола".
   - Не мешай, - говорят ему соседи...
   - _Марфо, Марфо, что печалишся и молвиши о мнозе_, - продолжает чтец...
   - Замолчишь ли ты, сволочь?
   - _Печали и болезни вон полезли_.
   - Слушай, скотина, перестань...
   - _Ему же дань - дань, ему же честь - честь, а что  и  за  честь,  коли
нечего есть_?
   - Братцы, ударьте его хорошенько!
   - _И бысть слышен глас с небесе - тп-тпру_!
   Вдруг чтец замычал -  ему  сделали  очень  невкусную  смазь.  В  классе
сегодня обиход церковного пения, и чтец  был  наказан  за  то,  что  мешал
другим петь.
   - Я, - говорит _Лапша  Голопузу_  (оба  отличные  знатоки  обихода),  -
_шарарахну по нотам_.
   - А я, - отвечает тот, - _дергану по тексту_.
   - Валяй!
   - Лупи!
   - _Ми-ре-ми-фа-соль-фа-ми-ре_, - запевает Лапша.