а Долбежина.
   - Так что же?
   - Заметит - _отчехвостит_ (высечет).
   - С какой стати он заметит?
   - Развезет после бани-то натощак.
   - А мы сначала потрескаем, а потом разопьем одну лишь _штофендию_.
   - А, была не была, идет!
   - Так _наяривай_ (действуй), живо!
   При банях всегда бывают  торговцы,  которые  продают  сбитень,  молоко,
кислые щи, квас, булки, сайки, кренделя  и  пряники.  Здесь  идет  великое
столованье. Человек  двадцать  едят  и  пьют.  Второкурсные  бесстыдно,  а
напротив - важно и с сознанием своего достоинства, пожирают и пьют  чужое.
Докрасна распаренные лица бурсаков дышат наслаждением. Нищий второуездного
класса Хорь шатается между гостями  и,  по  обыкновению,  _кальячит_.  Ему
сегодня везет: там ему отщипнут кусочек  булки,  здесь  он  просит:  "дай,
голубчик, разок хлебнуть" - и ему дают  благосклонно,  после  чего  датель
продолжает  пить  из  того  же  стакана.  Только  аристократы  заседают  в
трактире, виноторговле или кабаке, смотря по вкусу  и  расположению  духа.
Огромное большинство не может полакомиться и двухгрошовым стаканом  сбитня
или полуторакопеечною булкою.  Оно  смотрит  с  завистью  и  жадностью  на
угощающихся,  особенно,  на  второкурсных,  и  щелкает  зубами.  Из  этого
большинства  выделилась  довольно  большая  масса  учеников,  которые   не
останавливались глазеть  около  лавочки  предбанника  или  _кальячить_,  а
отправлялись на промысел,  высматривая  по  улицам  и  базару,  нельзя  ли
где-нибудь что-либо  стянуть.  Аксютка,  однако,  успел  стащить  сайку  в
лавочке же.
   Шли кучками и вразбивку ученики.  В  эту  минуту  вся  торговля  окрест
трепетала. Надобно заметить  характеристическую  черту  бурсацкой  морали:
воровство считалось  предосудительным  только  относительно  товарищества.
Было три сферы, которые по нравственному  отношению  к  ним  бурсака  были
совершенно отличны одна от другой. Первая сфера - товарищество,  вторая  -
общество, то есть все, что было вне стен училищных, за воротами его: здесь
воровство и скандалы одобрялись бурсацкой коммуной,  особенно  когда  дело
велось хитро, ловко и остроумно. Но в таких отношениях к обществу не  было
злости или мести; позволялось красть только съедобное:  поэтому  обокрасть
лавочника, разносчика, сидельца уличного - ничего, а украсть, хоть  бы  на
стороне, деньги, одежду и тому подобное считалось и в  самом  товариществе
мерзостью. Третья сфера - начальство: ученики гадили ему злорадостно  и  с
местию. Так сложилась бурсацкая этика. Теперь понятно, отчего  это,  когда
Аксютка стянул сайку, никто из видевших его товарищей не остановил его: то
было бы в глазах бурсы фискальством. Теперь также понятно,  отчего  это  в
бурсацком языке так много самобытных фраз и  речений,  выражающих  понятие
кражи:  вот  откуда  все  эти  _сбондили,  сляпсили,   сперли,   стибрили,
объегорили_ и тому подобные.
   Наши герои и пошли бондить, ляпсить, переть, тибрить, объегоривать.
   Главными  героями  были  Аксютка  и  Сатана  -  _единый_   и   как   бы
_единственный_  (выражение   из   одного   нелепого,   варварским   языком
изложенного учебника бурсы).
   - Сатана!
   - Что тебе?
   - Ipse! - крикнул Аксютка.
   - Да что тебе?
   - Потирай руки!
   - Значит, на _левую ногу можно обделать_ (надуть кого-нибудь, украсть)?
   - Уж ты помалчивай.
   - _Купим на пятак, сожрем на четвертак_!
   - Вот тебе гривенник, - сказал Аксютка.
   - Что расщедрился вдруг?
   - Пойдем в мелочную: видишь, отворена уж. Ты торгуйся, да,  смотри,  по
мелочам; муки, скажи, для  приболтки  в  суп,  на  _кипеечку_  (копеечку),
цикорьицы на грош, перечку на кипеечку, лучку на грош, клею  на  кипеечку,
махорки на грош, леденчиков и постного маслица уже на две.
   - Во что же масла-то брать?
   - Да ты Сатана ли? Ты ли мой любезный Ipse?
   Аксютка сделал ему смазь  всеобщую.  Сатана  не  рассердился  на  него,
предвидя поживу. Он только,  по  обыкновению,  сделал  из  фалд  нанкового
сюртука хвост и описал им три круга в воздухе, приговаривая:
   - Я Ipse.
   Аксютка стал объяснять ему:
   - По мелочам будешь  брать,  дольше  времени  пройдет.  Когда  спросишь
маслица, скажи, что забыл дома бутылочку, и не отставай, проси посудинки.
   - _Облапошим_! Аксен, ты умнее Сатаны!
   - Ты должен звать меня: Аксен Иваныч.
   Сатане была пожалована при  этом  смазь.  Сатана  вытянулся  во  фрунт,
сделал себе на голове пальцами рожки, сделал на своей широкой  роже  смазь
_вселенскую_ и в заключение вернул хвостом трижды. Прозвали его Сатаной, и
недаром: как есть сатана, с хвостом и рогами.
   План  их  вполне  удался.  У  Аксютки  через  четверть  часа  оказалось
краденого: две булки, банка малинового варенья, краюха полубелого хлеба  и
десятка два картофелю. Ноздри Аксютки раздувались, как маленькие паруса, -
всегдашний признак того, что он либо хочет украсть, либо украл уже.
   - Теперь, _скакая играше веселыми ногами, в  кабачару_!  -  скомандовал
невинный мальчик Аксюша.
   Другое невинное дитя, мальчик Ipse, скорчил рожу на номер  седьмой,  на
которой выразились радость и ободрение.
   - Знаешь, что я _отмочил_?
   - Что?
   - Наплевал в кадушку с капустой.
   - И-го-го-го! - заржало _сатанинское_ горло.
   Училищный  и  уличный  тать   Аксютка   был   человек   необыкновенный,
талантливый, человек сильной воли и крепкого ума,  но  его  сгубила  бурса
(впрочем, отчасти и домашнее воспитание), как она сгубила  сотни  и  сотни
несчастных людей. В самой системе  и  характере  его  воровства  сказалась
сильная  натура,  -  сильная,  но   погибшая   нравственно.   Он   воровал
артистически. Этот каторгорожденный не мог стянуть без того, чтобы зло  не
подшутить над тем, у кого он крал. Когда он забирался в  сундук,  _ляпсил_
булку, _тибрил_ бумагу, _бондил_ книгу и проч., - где бы другому бежать, а
он не то: он сходит за каменьями или грязью и накладет их в сундук  вместо
краденого. Иные, зная его как вора и желая задобрить (случается, у  нас  и
не в бурсе задобривают воров, чтобы они не нагадили), приходили к  нему  с
приношениями,  но  он  отказывался  от  приношений,  играя  роль  честного
человека, которого оскорбляет взятка.  Вот  пример.  Прислали  из  деревни
одному ученику мешочек толокна. Он знал, что Аксютка видел присылку, и был
вполне убежден, что Аксютка украдет  толокно;  поэтому  ученик  забежал  к
Аксютке с акциденцией, предлагая ему около двух горстей  толокна.  Аксютка
сказал:  "Я  не  могу  есть  толокна".  А  у  самого  ноздри  поднялись  и
опустились.  Аксютка  пожелал  сыграть  остроумно-воровскую  штуку.  Когда
успокоенный товарищ задвинул в парту мешок с толокном,  Аксютка  подкрался
легче, нежели блоха скачет по  полу,  под  парту  _толоконника_  и  выкрал
мешок. Сряду же после этого он подошел к _толоконнику_ и умиляющим голосом
сказал ему: "Братец, ты обещал мне толоконца, так дай". Тот полез в парту;
толокна не оказалось. Аксютка обругал его, сказав: "Свинья! обещал,  а  не
даешь; я за это тебе отплачу!" - отвернулся; ноздри его  раздувались,  как
паруса, а на роже отсвечивалось сознание своей  силы  в  воровстве.  Через
полчаса он подошел к окраденному им  товарищу  и  сказал:  "Не  хочешь  ли
толоконца?". Аксютка держал на ладони толокно.  "Это  мое?"  -  "Нет,  мне
самому мамаша прислала". - "Скотина, ведь у тебя и матери-то  нет!"  -  "Я
говорю про крестную мамашу". Таков был Аксютка. Особенно он  был  искусник
_меняться ножами_. Здесь мы  опишем  еще  один  характеристический  обычай
бурсы. Обыкновенно кто-нибудь кричал: "С кем ножичками  меняться?".  Когда
выискивался  охотник  на  мену,  тогда  между  ними  начиналась  следующая
проделка. Оба они выставляли напоказ друг другу только концы ножей;  тогда
следовало угадать, стоит ли решаться на мену, чтобы вместо  хорошего  ножа
не пришлось получить дурной. Вот  в  этом-то  деле  был  особенно  искусен
Аксютка.
   Мы убеждены, что его участь - каторга.  По  исключении  из  училища  он
сначала поселился  на  постоялом  дворе,  где  за  три  копейки  суточного
жалованья, при ночлеге и харчах хозяйских, он рубил капусту, таскал дрова,
топил печи, месил хлебы и тому подобное. Но  ему  скоро  наскучил  честный
труд, он обокрал своего хозяина и утек от него. После того  его  встречали
один раз в подряснике, другой - в тулупе, третий раз во фраке,  -  словом,
он из училищного вора сделался всесветным мошенником. Напрактиковавшись  в
_девятой школе_ (так древними бурсаками называлась школа жизненного опыта,
которая следовала за восьмиклассным обучением в  бурсе),  он  поступил  на
службу в качестве дьячка, но скоро за пьянство и буйство (он расшиб стекла
у городничего) был сослан на тяжелую работу в какой-то  бедный  монастырь.
Выдержав курс церковного покаяния, Аксютка поступил в соборный хор певчим,
но его протурили оттуда едва ли не за разбой. Аксютка при этом должен  был
переменить духовное звание на мещанское. Самое важное дело Аксютки то, что
он хотел зарезать бывшего  своего  благочинного.  По  этому  делу  он  был
оставлен в подозрении. Страшен этот человек, но наперед можно сказать, что
ему осталась одна торная дорога -  Владимировка,  по  которой  идут  сотни
наших каторжников, и посреди  этих  сотен  Аксютка  будет  один  из  самых
отпетых.
   Теперь мы будем продолжать о других.
   Хищная бурса рассыпалась повсюду.
   Старая оборванная баба, бывшая некогда камелией низшего сорта,  которых
прозвище - ночные крысы, торгует  для  поддержания  своего  дряхлого  тела
ободранными  лимонами,  растрескавшимися  как  сухая   глина,   пряниками,
серо-пегими булками и другим неудобоваримым отребьем. Когда  она  завидела
возвращавшуюся домой бурсу, то, как мать, защищая свое  детище  от  волка,
она прикрыла гнилое сухоястие грязной тряпицей и дырявым передником.
   Ее однажды обокрали, но теперь бурсакам не  удалось  утащить  ни  одной
черствой булки из-под вретища отживающей  женщины.  Бурсаки  на  этот  раз
ограничились одной лишь бранью с несчастной женщиной.
   В другом месте промыслы учеников были удачны.
   Саепеки открыли длинное и широкое окно. На досках  дышат  легким  паром
только что испеченные сайки. Хотя зоркий воровской глаз бурсаков сразу  же
заметил, что тут трудно было поживиться, но  ученики  все-таки  обнюхивают
местность и вот с радостью делают открытие, что в другом отделении саечной
пекарни на досках разложено сырое тесто. Саепеки не  ожидали  нападения  с
этого пункта и не защищали его от воров.  Бурсаки,  под  предводительством
хищного Хорька, прокрались в пекарню  и  стали  хватать  тесто,  торопливо
пряча его в карманы сюртуков и брюк. Едва  они  заслышали  шаги  саепеков,
мгновенно скрылись, и через минуту их не было даже на базаре.  Спросят,  к
чему бы ученикам нужно было сырое тесто: неужели  они  съедят  его  сырым?
Нет, они ухитрятся спечь его на вьюшках в трубах поутру топленных печей, и
хотя оно выйдет с сажей - ничего! Бурсаку и то на руку.
   Теперь расскажем еще событие.
   Трое великовозрастных зашли по дороге к  певчему,  своему  исключенному
товарищу. Певчего нашли они лежащего на постеле и страдающего похмельем. К
нему в то время должен был зайти сапожник, затем  чтобы  получить  с  него
долгу три рубля Певчий накануне того дня с клятвою и божбою  обещался  ему
заплатить  непременно,  но  из  запасных  денег  у  певца  осталось  около
половины.
   - Что, братцы, делать? - вскричал встревоженный певчий.
   - Живо сюда! - отвечал ему один из великовозрастных.
   - А что?
   - _Объегорим_. Ложись сейчас на стол.
   - Зачем?
   - Не разговаривай, а ложись.
   Поставили стол в переднем углу, под образами. Певчий улегся на стол,  в
головах его зажгли восковую свечку,  покрыли  его  белой  простыней;  один
великовозрастный взял псалтырь, подошел к певчему и сказал ему:
   - Умри!
   Тот притворился мертвым. Бурсак стал читать над ним псалтырь,  как  над
покойником, скорчив великопостную харю.
   Вошел сапожник и, услышав монотонное чтение, понял,  что  в  доме  есть
мертвый. Он набожно перекрестился.
   - Кто это? - спросил он.
   - Товарищ, - отвечали ему печально.
   - Который это?
   - Барсук.
   Сапожник сначала почесал в затылке, подумав про себя: "Эх, пропали  мои
денежки!", но потом умилился духом и сказал бурсакам:
   - Ведь вот, господа, за покойником-то должишко остался,  да  уж  бог  с
ним: грех на мертвом искать.
   - Вот и видно доброго человека! - было ответом. -  Его,  признаться,  и
похоронить не на что. Начал, брат, ты доброе дело, так и  кончил  бы:  дай
что-нибудь на поминки бедному человеку.
   Сапожник вынул полтину и подал им. Те благодарили его.
   Сапожнику,  естественно,  захотелось   взглянуть   на   мертвого.   Он,
перекрестясь, проговорил:
   - Дай хоть взгляну на него.
   Барсук до того притворился мертвым, что хоть сейчас тащи  на  кладбище.
Открыли его лицо: с похмелья оно было бледно и имело мертвенный вид.
   Сапожник, по православному обычаю, приложился губами ко лбу певчего,  а
тот, сделав под простыней фигу, думал про себя:
   "Вот те кукиш! а не свечка".
   Когда сапожник удалился, мертвый воскрес и с диким хохотом  вскочил  на
стол.
   - Теперь, ребята, поминки справлять.
   - Четвертную!
   - Огурцов да селедку!
   То  и  другое  было  мигом  добыто,  и,  поя  разные  духовные   канты,
перемешивая  их  смехом  и  остротами,  справляли  поминальную  тризну   о
упокоении раба божия Барсука.
   Бурсаки с торжеством и гордостью передавали друг другу рассказ об  этом
событии.
   Но дело этим не кончилось.
   Спустя месяц времени сапожник встретил под вечер Барсука.
   Барсук и тут нашелся.
   Скрестив руки и сверкая глазами, он грозно приблизился  к  сапожнику  и
диким голосом возопил:
   - Неправедные да погибнут!
   Сапожник растерялся: ему представилось, что он видит покойника, который
воротился с того света, чтобы наказать его за то, что он дерзнул прийти  к
мертвому и требовать от него  свой  долг.  Он  перекрестился  и  с  ужасом
бросился бежать куда глаза глядят. Долго он потом рассказывал, как являлся
к нему мертвец и хотел утащить его едва ли не в тартарары.
   Этот случай еще более утешил бурсу.
   Последний скандал из банных похождений бурсаков.
   Мехалка, воровски пробираясь по базару и увидев, что в пряничной  лавке
отворена дверь, заглянул в нее. Он увидел в ней торговца, который стоял  в
дальнем углу, к двери спиною. Мехалка был не тактик, а стратегик и,  много
не рассуждая, стремительно бросился на пряник из стычных  ковриг,  который
был величиною с добрую доску, и потом выбежал  вон  из  лавки.  За  ним  с
криком "грабят!" устремился торговец. Мехалка, обремененный  ношею,  бежал
медленно и был в опасности человека, которого сейчас треснут  по  шее.  Он
употребил  следующий  стратегический  прием:  выждал  приближения  к  себе
торговца и, неожиданно обернувшись к нему, поднял над  головой  ковригу  и
ударил ею в лицо торговца. Потом пустился с обломком ковриги, оставшимся в
его руках.
   Мехалка был замечательная личность. Это  не  вор,  а  чисто  разбойник.
Известно было, что он, выходя из церкви, схватил попавшуюся ему  навстречу
собачонку и расшиб ей голову о тумбу, а потом закусил свой подвиг  сальною
свечою. За то хотели его отпороть не на живот, а на смерть. Но  по  случаю
страстной недели и пасхальной экзекуция была отложена  до  Фоминой.  Когда
наступил день возмездия и под предводительством смотрителя вошли  в  класс
четыре солдата с огромным количеством розог, у Мехалки  засверкали  глаза,
как у дикого зверя, и он, энергически сжав кулаки и стиснув зубы, бросился
к отворенному окну и вскочил на подоконник с быстротою кошки.  (Класс  был
во втором этаже).
   - Только подступись, размозжу себе голову о камни! -  вскричал  он.  На
убеждения смотрителя покориться он отвечал, что бросится с высоты  второго
этажа и тем накажет начальство. Смотритель плюнул и ушел. Мехалке за такие
дикости вручили волчий паспорт.
   Известно, что впоследствии он, Аксютка и еще  один  артист  нанялись  в
кузницу чернорабочими. Мехалка, работая здоровым  молотом  по  наковальне,
добывал себе грош на свой образец, вместе со своими  товарищами.  Забрался
он на соседний двор, разломал там извозчичьи дрожки и все железо утащил  к
себе в кузницу. Карьера его кончилась дьячеством, и он  сделался  истинным
мучителем своего священника.
   Вот вам, господа, веселая картинка бурсацкой бани, в повести о  которой
одни лишь голые факты. К ним нечего прибавлять, они сами за себя говорят.


   После бани бурсаки, поев всего краденого, были  в  добром  расположении
духа; меньше раздавалось швычков и подзатыльников, реже творилось всеобщих
смазей, и вообще в классе сравнительно было довольно тихо и скромно.
   В Камчатке собралось несколько человек  и  ведут  беседу  о  старине  и
древних героях бурсы. Митаха занимал среди них первое место.
   - Эх, господа! то ли дело было в старину!
   - В старину живали деды веселей своих внучат.
   - Зато, брат, и пороли, - сказал Митаха.
   - А что?
   - Да вот вам случай.
   - Расскажи, брат Митаха, расскажи.
   - Только чур не перебивать.
   Митаха начал:
   - Были у нас  три  брата:  _Каля,  Миля_  и  _Жуля_.  Это  были  силачи
тогдашнего времени и обыкновенно занимались шитьем  сапогов.  Они  однажды
отправились в город с товарищами, чтобы  кутнуть  хорошенько  на  стороне.
Кутнули добре. Когда шли назад, то орали песни на пять улиц и  встретились
с казаками. Те пригласили их молчать. Наша братия ругаться. Драка. Бурсаки
отдули казаков на обе корки и утекли в училище,  будучи  уверены,  что  их
дело шито-крыто. Ан нет: на другой  день  начались  розыски.  Все  всплыло
наружу. Вот была порка-то! Драли тогда  под  колокольчиком,  среди  двора,
слева и справа, закачивали штук по триста.
   - Братцы, я вот тоже знаю... - заговорил один.
   - Сказано, не перебивать! - ответили ему.
   - Сволочь!
   - Животина!
   - _Мазепа_!
   Замечательно, что в бурсе _Мазепа_ было ругательное слово, и, вероятно,
основание тому историческое; но  во  времена  нами  описываемой  бурсы  из
пятисот человек вряд ли пятеро знали о существовании Мазепы. Здесь это имя
было слово нарицательное,  а  не  собственное.  По  преимуществу  называли
_мазепами_ толсторожих. В бурсе все своеобразно и оригинально.
   Бурсак, перебивший рассказ, замолчал.
   - Ну так что же, Митаха?
   - А вот слушайте. Собрались все  ученики  на  двор,  пришел  инспектор,
явились сторожа, и принесена огромная куча распаренных лоз. Каля,  Миля  и
Жуля стояли в толпе. Им, братцы, успели товарищи вкатить перед сечением по
полштофу водки. Растянули Калю, потом Милю, потом Жулю. Но хотя и драли их
пьяных, хоть они и закусывали себе руку до крови, однако  после  порки  их
отливали  водой  и  на  рогожке  стащили  в  больницу  замертво.  Вот  так
_чехвостили_!
   - А зачем они закусывали руку?
   - Фаля!
   - Бардадым!
   - Ведь закуси руку, так оттягивает: укусишь руку - руке больно, а сзаду
и не слышишь в то время.
   - Тогда же, братцы, вышел дивный случай.
   - Ну-ка.
   - При этой страшной  порке  был  один  приходский  ученик,  только  что
привезенный из дому, которого  мамаша  гладила  по  головке,  а  здесь  он
увидел, что гладят по другому месту. Он был мальчик худенький,  маленький,
бледненький - одним словом, вовсе не бурсак,  а  сволочь.  Как  он  увидел
такую знатную порку, так чуть не умер со страху. Он стал учиться отлично и
каждый шаг  следил  за  собою,  чтобы  не  заслужить  розгу.  Когда  секли
кого-нибудь, он дрожал и бледнел. Учитель заметил это и возненавидел  его,
потому что терпеть не мог, когда  кто-нибудь  сильно  кричал  под  лозами.
Учителю захотелось попробовать, каков новичок под розгами.  Придравшись  к
какому-то случаю, он отпорол новичка так, что тот долго после того  таскал
из тела своего  прутья.  Учениц  после  порки  упал  в  обморок.  Этим  он
окончательно вооружил против себя учител