ий и, кроме того, два хора при городских церквах.
Дисканты и альты (иногда басы и тенора) в эти хоры набирались из учеников.
Родители всегда восставали против того, что их детей  верстали  в  певчие.
Хоры положительно портили детей (*3). Мальчики  теряли  учебное  время  на
спевках, _заказных_ обеднях, свадьбах и т.п. В прошлом очерке мы приводили
факты бурсацкого невежества, но самое  глухоголовое  невежество  царило  в
певческих хорах. Дельные бурсаки рассказывают, что за  _четырнадцать_  лет
они помнят только _одного_ умного человека, бывшего в маленьких певчих, да
и  тому  не  удалась  жизнь:  поступив  по  окончании  семинарского  курса
псаломщиком в один из университетских заграничных  городов,  с  намерением
получить полное образование, он кончил тем, что застрелился.  Хоры,  делая
мальчиков дураками, в то же время развращают их. Присутствуя  очень  часто
на поминках, на которых, как известно, наш  православный  люд  не  ест,  а
лопает, не пьет, а трескает, дети не только видят пьяных, но  привыкают  и
сами пить водку. Равным образом, они нередко бывают  при  кутежах  больших
певчих, слышат цинические рассказы о полуведерных,  любовных  похождениях,
картежной игре, о драках и разного рода скандалах. Кроме  того,  маленькие
певчие  получают  деньжонки,  особенно  так  называемые  _исполатчики_,  -
деньжонки идут у них не путем. Чтобы сразу  охарактеризовать  растлевающую
силу хорового быта, представляем читателю следующий  факт.  В  одно  время
какая-то  старая  дева,  на  закате  дней  своих  начавшая  похотствовать,
приучила к себе маленьких певчих возрастом _от пятнадцати до  осьми_  лет,
шесть человек, и со всеми ими  вступила  в  гражданский  брак.  Иногда  же
маленькие  певчие  употреблялись  для  того  дела,  для   которого   Нерон
употреблял Спора. Понятно, что очень легко погибнуть мальчику в  певческом
хоре.
   Карась не знал ничего этого. Он решился поступить в  хор.  Впрочем,  он
поступал в учебный хор, в котором хотя тоже баловались дети, но все же  не
развращались. Поступив в семинарский хор, Карась мог отлучаться из училища
два раза в  неделю  на  спевки,  при  чем  хоть  сколько-нибудь  удавалось
подышать чистым воздухом; кроме того, в семинарии певчих поили иногда чаем
и давали деньги; наконец,  певчие  состояли  под  особым  покровительством
семинарского начальства. Смекнув все это, Карась в то же время, когда  ему
противна стала бурса, поступил в хор; но не смекнул Карась того,  что  он,
несмотря на свой сильный альт, не имел никакого  певческого  таланта.  Это
ему дорого обошлось. Лучше бы и в самом деле быть ему безгласной рыбой,  а
не певчим. За постоянную фальшу в пении начали драть  ему  уши,  потчевать
пинками, щипками и ударами камертона в голову. Тогда  Карась  пустился  на
хитрости. Его сотрудники поют, а он только рот разевает.  "Не  заметят,  -
думает, - скажут, что и я пою". Но регента  трудно  было  провести  такими
штуками.
   - Ты, галчон, что только рот разеваешь? - сказал он Карасю.
   - Я пою.
   - Врешь, каналья.
   - Ей-богу же, пою!
   Карась перекрестился.
   Карась крестится, а его за ухо.
   - Пой, шельмец, громче!.. шибче!..
   Карась  заревел  во  все  горло.  Пение  вышло  так  хорошо,  что   все
расхохотались, и сам регент не выдержал. Один  же  озорник,  из  маленьких
певчих, по прозванию _Леха_, указывая на мученика пальцем и  задыхаясь  от
смеху, проговорил:
   - Ка... ка... ка... р-р-рась...
   - И вправду карась... Широкой, как карась, - подхватили другие.
   - Его надо в пруд!
   Пошла потеха.
   Карась не был настолько благоразумен, чтобы обратить дело в  шутку.  На
возвратном пути Леха дразнил его, и когда они пришли в училище,  бурсачки,
окружив его, стали кричать:
   - Карась!
   - Рыба!
   - С ершом подрался!
   Карась стал браниться; его начали  дергать  за  полы  и  щипать;  тогда
Карась  принялся  за  палки  и  каменья.  Весело  стало  ученикам;   толпа
увеличилась. Наконец кто-то сшиб Карася с ног.
   - _Мала куча_!
   На Карася повалили других, на других третьих, и пошла история.
   - Где ты, Карасище? - кричали сверху.
   Карасю  живот  тискали,  Карась  задыхался,  Карась  землю  ел,  Карась
плакал...
   После долгих усилий он вырвался кое-как  и  ударился  бежать  в  класс.
Бурсаки бросились за ним в погоню. В классе окружили его снова.
   - Давайте _нарекать_ Карася...
   Схватили его за руки и всевозможными голосами, с криком, визгом,  лаем,
стоном начали кричать в самые уши его:
   - Карась, карась, карась!
   Гвалт поднялся страшный, и среди него ученики не слышали, как  раздался
звонок, возвещающий классные занятия. Прошло довольно  времени,  и  уже  в
соседний класс пришел  учитель,  знаменитый  Лобов,  а  шум  не  унимался.
Несчастного Карася щипали, сыпали в голову щелчки, кидали в  лицо  жеваную
бумагу. Карась точно в котле варился; он постепенно был оглушен и  ощипан.
Шутка  зашла  так  далеко,  что  ему   уже   казалось,   будто   из   мира
действительности он перешел в мир полугорячечного, безобразного  сна.  Рев
был до того невыносим, что Карасю представлялось, что ревет кто-то  внутри
самой головы его и груди. Начинал он шалеть, предметы в  глазах  путались,
линии перекрещивались, цвета сливались в одну массу. Еще бы минута,  и  он
упал бы в обморок. Но Карася так жестоко щипнули, что вся кровь  бросилась
в лицо его, в висках и на шее вздулись жилы, и  он  с  остервенением  и  в
беспамятстве  бросился  на  первого  попавшегося  под  руку;  пальцы  его,
вцепившись в волоса жертвы, закостенели.
   Дело кончилось крайне омерзительно...
   В класс вошел Лобов, которого сбесил шум бурсаков. Все  разбежались  по
местам; лишь  один  Карась  таскал  свою  жертву,  которая,  к  несчастию,
пришлась ему под силу.
   - Взять его! - приказал Лобов.
   Никто ни с места.
   - Взять его!
   На Карася бросились ученики большого роста и в одно мгновение  обнажили
те  части  корпуса,  которые  в  бурсе  служат  проводниками  человеческой
нравственности и высшей правды.
   - _На воздусях его_!
   Карась повис в воздухе.
   - Хорошенько его.
   Справа свистнули лозы, слева свистнули лозы;  кровь  брызнула  на  теле
несчастного, и страшным воем огласил он бурсу. С правой стороны опоясалось
тело двадцатью пятью ударами лоз, с левой столькими же;  пятьдесят  полос,
кровавых и синих, составили отвратительный орнамент  на  теле  ребенка,  и
одним только телом он жил в те  минуты,  испытывая  весь  ужас  истязания,
непосильного для десятилетнего организма.  Нервы  его  были  уже  измучены
тогда, когда его нарекали Карасем, щипали и заушали, а во время  наказания
они совершенно потеряли способность к  восприятию  моральных  впечатлений:
память его была отшиблена, мысли... мыслей не было,  потому  что  в  такие
минуты рассудок не действует, нравственная обида... и та созрела после,  а
тогда он не произнес ни одного слова  в  оправдание,  ни  одной  мольбы  о
пощаде, раздавался только крик живого мяса, в которое впивались красными и
темными рубцами жгучие,  острые,  яростные  лозы...  Тело  страдало,  тело
кричало, тело плакало... Вот почему Карась, когда  после  его  спрашивали,
что в его душе происходило во время наказания, отвечал: "Не помню". Нечего
было и помнить, потому что душа Карася умерла на то время.
   - Бросьте его!
   С этими словами Лобова кончилось гнусное, любовское, лобное дело.


   В жизни  человека  бывает  период  времени,  от  которого  зависит  вся
моральная  судьба  его,  когда  совершается  перелом   его   нравственного
развития.  Говорят,  что  этот  период  наступает  только  в  юности;  это
неправда: для многих он наступает в самом розовом детстве. Так  было  и  с
Карасем. Слышали мы от него мнение такого рода: "Все уверены, что  детство
есть самый счастливый, самый невинный, самый радостный  период  жизни,  но
это ложь: при ужасающей системе нашего воспитания, во главе которой  стоят
черные педагоги, лишенные деторождения; -  это  самый  опасный  период,  в
который легко развратиться и погибнуть  навеки".  Это  Карась  испытал  на
себе...


   Карась после _нарекания_ и порки не мог опомниться и  на  долгое  время
потерял способность соображать. На другой  день  его  посетил  отец.  Лишь
только он увидел  отца,  из  глаз  его  полились  слезы.  Родное  селение,
кладбище, дом с садом, семья, домашние товарищи,  игры  -  все  это  живой
картиной встало перед его воображением. Он теперь хорошо понял,  как  мила
домашняя  жизнь,  которая  казалась  ему  такой  простой,  и  как   гнусна
бурсацкая, к которой он когда-то стремился.
   - Домой хочу, - говорил он, глотая соленую слезу.
   Отец его был человек в  высшей  степени  добрый.  Ему  сделалось  жалко
сына...
   - Тятенька, возьмите меня домой.
   - Нельзя, - отвечал отец, -  надобно  учиться;  все  учатся,  и  ты  не
маленькой... Сначала только скучно, а потом  привыкнешь...  Ты  веди  себя
хорошо, хорошо и жить будет.
   Но отец вдруг прервал свою речь. Он  подумал:  "все  мы  говорим  детям
подобные вещи, но они никогда не утешают их". Отец вздохнул.
   - Зачем вы меня отдали сюда?
   Сын заплакал.
   - Обижают, что ли, тебя?..
   Сын ничего не отвечал...
   Отец видел, что что-то неладно... Он опять сказал ласково:
   - Что же, тебе худо здесь?..
   Не только дети,  но  и  взрослые,  когда  посещает  их  горе,  делаются
несправедливы к самым близким людям и  друзьям,  отплачивая  на  них  свое
горе. У Карася появилась досада на своего доброго отца.
   "Зачем меня отдали в эту проклятую бурсу? - рассуждал он, не говоря  ни
слова. - Зачем меня заперли сюда?.. Отец меня не любит, мать тоже, братьям
и сестрам я не нужен... Большие всегда обижают маленьких... Когда так,  не
хочу домой... пусть их... мне все  одно...  Что  и  дома,  когда  там  все
ненавидят меня?.. Им приятно, что я мучусь... нарочно  отдали  сюда,  чтоб
меня секли, били, ругали... Отпустят в субботу домой, не пойду домой".
   Так рассуждал Карась, а самому страстно хотелось домой. Казалось, тут и
раскрыть свою душу перед отцом, он Карась роптал  и  думал  про  себя;  "К
чему? не поможет!" Он решился ничего не говорить отцу, который  так  и  не
узнал, какую моральную и физическую пытку перенес его  сын  в  первые  дни
училищной жизни.
   Когда ушел отец, к тоске по родном доме присоединился страх.  Карась  и
не подозревал, что он,  сравнительно  с  большинством  новичков,  довольно
счастливо начал бурсацкую карьеру. Товарищи знали, что он вошел в  училище
с веселым лицом, а не со слезами, на первую пожалованную ему смазь отвечал
ногой  в  живот  обидчика;  когда  его  сажали  в  бутылочку,  давали  ему
волосянку, показывали Москву, обливали водой, когда бил его Силыч, - он  и
не думал жаловаться начальству, значит, из него не выйдет фискала; он лихо
отколотил Жирбаса, получил в первый же день порку; когда дразнили  его  на
дворе, он хватался за палки и каменья, а не бежал к  инспектору;  даже  во
время самого _наречения_ его вцепился в волоса одного бурсака, -  все  это
были факты такого рода, которые внушали уважание к Карасю. Для него  скоро
бы прошло время, в которое его считали бы  новичком  и  в  которое  больше
всего терпит бурсак; но он потерял способность резюмировать - Лобов  отшиб
эту способность на время. Не будь Лобова, дело еще пошло бы кое-как. Но  в
это-то  время  душевного  отупения  пред  ним  и   развернулась   широкая,
бездонная, зияющая пропасть бурсацких ужасов, силу которых он  испытал  на
своей коже, мясе и костях. Карась находился теперь под полным  подавляющим
влиянием этой силы: мертвая безнадежность, глухое отчаяние  легли  на  его
сердце, и если бы товарищи  продолжали  мучить  его,  а  начальники  драть
беспощадно, не дав отдохнуть для борьбы, он превратился бы или  в  дурака,
или в подлеца. Вспоминая  это  страшное  время,  Карась  говорит:  "Многие
честные дети честных отцов возвращаются домой подлецами; многие умные дети
умных  родителей  возвращаются  домой  дураками.  Плачут  отцы  и  матери,
отпуская сына в бурсу, плачут и принимая его из бурсы".
   Карась уединился ото всех и замкнулся. Он всех боялся.
   Но должно же было разрешиться чем-нибудь это пассивное  страдание?  Оно
могло пока разрешаться только внутренним путем.  В  душе  его  проявляется
страшная злость и ненависть, однако боящаяся обнаружить себя. Она  горячит
воображение Карася, и в голове его возникают странные идеи и  картины.  Он
переносится  в  область  фантазии,  единственный  уголок,  где  может   он
приютиться безопасно.
   "Хоть поджег бы кто ненавистную бурсу!" - думает он.  Эта  мысль  очень
нравится ему, и он быстро доходит почти до образных созерцаний.
   Карась представляет себе, как он с зажженной паклей в руках  опускается
в подвалы училища, строит там огромные костры  и,  вышедши  оттуда,  ждет,
скоро  ли  пламень  своими  огненными  языками  начнет  лизать   проклятые
бурсацкие гнезда. Злость его видит, как  пожар  охватил  бурсу...  трещат,
нагибаются, падают стены... разрушаются гнусные классы... горят  противные
книги и учебники, журналы и нотаты... гибнут в огне начальники и  учителя,
цензора и авдиторы... С  галлюцинационною  ясностию  стоит  перед  Карасем
нарисованная им картина... Слышит он треск и гром  разрушающегося  здания,
вопль умирающего начальства... "Это кто стонет? - спрашивает Карась. -  А!
это Лобов корчится на горячих угольях, его  придавило  бревном,  глаз  его
лопнул,  почернели   губы,   трескается   зверское   лицо..."   Карась   с
сладострастным наслаждением любуется своими образами и живет  злорадостной
мечтательной местью... Нервы его в полугорячечном  состоянии;  пульс  бьет
девяносто  в  секунду;  голова  горит...  Когда  в  действительности  силы
связаны, тогда у мальчика с сильным воображением является в неестественных
образах гиперболическая месть. Доводя злые мечты до  последнего  развития,
Карась повторяет одно и то же несколько раз, определяя каждую  подробность
их, каждую мелочь. Но такое психическое состояние  не  может  продолжаться
долго; душа утомляется, и начинает незаметно  пробиваться  здравая  мысль.
Карась, погруженный в свирепые мечтания, почему-то вдруг  вспоминает,  как
он однажды подшиб нечаянно камнем голубя и потом целую ночь не мог заснуть
от мучений совести... Он ясно начинает  понимать  всю  ложь  и  безобразие
своих картин, гонит их прочь, на душе делается пусто и противно,  остается
одна тошнота от неумеренных и бесплодных мечтаний.
   Яркий звонок возвестил час вечерних занятий.
   Действительность, от которой он закрывал глаза и затыкал уши, врывалась
насильно  в  сознание,  обнаруживая  все  ребячество   его   раздраженного
воображения. Он сидел в классе, на задней парте, понуря  тоскливо  голову.
Уличенный совестью, он теперь гнал от себя мечты, и таким  образом  ни  во
внешнем, ни во внутреннем мире не  осталось  места,  куда  бы  можно  было
спрятаться,  а  между  тем  душа  и  тело  просят  деятельности.  В   этом
мучительном состоянии Карась не знает, что и делать. Очень тяжело ему.
   "Господи, - думает он в невыносимой тоске, - хоть  захворать  бы  мне!"
Это было толчком, от которого  развились  фантазии  в  новом  направлении.
Кроме внутреннего мира, нигде не было приюта. И вот Карась болен... Он при
смерти... Родная семья плачет около его  постели  и  прощается  с  ним  до
радостного утра... Карась готовится к  переходу  в  вечность...  последний
час... Но далее мечта сбивается" с пути, потому что  умирать  не  хочется.
Карасю является Николай-чудотворец, исцеляет его и велит идти спасаться  в
пустыню... Рисуется  ему  пустынная,  мирная,  ангельская  жизнь,  трудные
подвиги, церковные песни,  беседы  с  богом...  Из  него  выходит  великий
святой... Он получает дар пророчества и чудодействия... на поклонение  ему
стекаются  жители  окрестностей...  Долгие  годы  он  постится,   молится,
изнуряет свою плоть, благодетельствует людям, и он уже видит, как  господь
призывает его к себе, как являются его мощи... как...


   - Карасище!
   Это был голос не с того света, а из бурсацкого мира.
   - Ты брат _Носатого_?
   Карась видит пред собою страшного Силыча и инстинктивно сокращает  свою
шею...
   "Боже мой, он опять бить пришел меня!" - думает Карась.
   - Брат тебе Носатый? - повторяет Силыч...
   - Брат, - отвечает Карась, не понимая, к чему идет дело...
   - И ладно, коли брат... Теперь ты ничего не бойся... Я за тебя,  потому
что твой брат - мой первейший  друг...  Жалуйся  мне,  кто  будет  обижать
тебя... Слышишь?
   - Слышу.
   Но, вспоминая коварного второкурсника, Карась  недоверчиво  смотрел  на
нового покровителя...
   - Тише! - закричал Силыч звонким голосом...
   Больше ста человек  приготовились  слушать  Силыча  со  вниманием.  Это
показывает, какое он имел влияние в классе.
   - Встань! - сказал он Карасю.
   Карась поднялся на ноги."
   - Вот эту рыбу, - обратился он к классу, показывая на Карася,  -  никто
не сметь обижать... Кости переломаю тому, кто тронет Карася...
   Карасю стало легко на сердце...
   - А ты, Карась, жалуйся мне... Скажи, кто тебя трогал?
   - Не знаю...
   Он действительно не знал, на кого указать...
   - Не бойся; говори, кто тебя обижал?
   - Никто не обижал...
   - Быть не может...
   - Да все обижали...
   Это было вернее.
   - Кто твой авдитор?
   - _Рыжик_.
   - Хорошо.  Я  скажу  ему,  чтобы  он  не  смел  тебя  _жучить_  (строго
выслушивать урок).
   - Спасибо, Силыч...
   - Будет просить булки, не давай...
   - Ладно, Силыч...
   - Так слушайте же, - опять обратился Силыч к классу, - беда  тому,  кто
даже пальцем тронет Карася!..
   Но на этот раз послышался ответ некоего _Паникадилы_:
   - Ну, невелика еще беда...
   Силыч посмотрел в ту сторону,  откуда  слышался  голос.  Он  ничего  не
отвечал, а только сердито сжал кулак...
   - Не бойся, - сказал он Карасю и стал гулять по классу...
   Из мира фантазий Карась быстро и охотно перешел в мир действительности.
Точно гора свалилась с его плеч...  Оглядывая  товарищей,  он  видел,  что
впечатление, произведенное Силычем, было очень  велико...  Легко,  весело,
вольно стало ему. Он начал наблюдать жизнь занятных часов и скоро  увлекся
ею...
   Но он и не подозревал, что  сделался  теперь  предметом  раздора  между
Силычем и Паникадилом...
   Кто такое Силыч?
   Носатый, брат Карася, до поступления в училище ходил в  частную  школу,
где и познакомился на  понюшке  табаку  с  сыном  городской  вдовы-дьячихи
Силычем. Впоследствии они стали  друзьями.  Оба  они  поступили  потом  во
второй приходский класс бурсы... Здесь Силыч остался на второй курс -  вот
почему и встречаем  его,  осьмнадцатилетнего  парня,  товарищем  Карася  и
вместе с ним склоняющим "перо, пера, перу", долбящим "един бог", изучающим
"сумму" и "разность". Силыч  был  среднего  роста,  некрасиво  скроен,  но
крепко сшит и обладал замечательной силой... Он однажды пришел в  гости  к
своему приятелю Носатому. Отправились на реку.  Там  мужики  ловили  рыбу.
Один из рыбаков сматывал веревку с ворота. "Дядя, - говорит Силыч, - давай
я буду сматывать, а ты останови ворот за  палку".  -  "Ты,  кутья,  должно
быть, с ума сошел", - отвечал мужик.  "Так  верти  же  хорошенько".  Мужик
завертел ворот так, что палки его сливались  для  глаза  в  один  сплошной
круг, с каждой минутой усиливая скорость оборотов.  Силыч  подставил  свою
крепкую ладонь, толстая палка ворота влепилась в нее - и ворот остановился
неподвижно. Мужик только подивился на него. При таких крепких мышцах Силыч
обладал не меньшею и ловкостью. Приходит он еще раз к  Носатому  в  гости.
Теперь они пошли гулять в поле, но лишь только стали подходить  к  забору,
как услышали сзади себя голос мужика, который  ругался,  зачем  они  траву
мнут. Друзья полезли через забор, на кладбище; мужик за ними. Силыч  смело
встретил его. "Что тебе надо?" - спросил он мужика. Тот оказался несколько
пьяным и, разгоряч