овные службы. Эта наука  излагалась  им  самым
странным образом. Вместо  того,  чтобы  выдать  церковные  книги  на  руки
учеников, ознакомить с теми книгами наглядным образом, показать  по  самым
книгам, когда, что и где читалось и  пелось,  -  вместо  этого  выдавались
записочки, в которых по порядку службы обозначались  только  первые  слова
каждого чтения или пения. Таких заголовков целые листы писчей  бумаги.  До
того трудно и тошно было ученье и зубренье, что изо ста с лишком  учеников
знало урок, случалось, только четверо.  Кажется,  ясно,  что  тут  уже  не
ученики виноваты. Правда, могло случиться,  что  ученики  на  зло  учителю
делали стачку  не  учить  урока,  но  такие  стачки  назывались  бунтом  и
разрешались великим сечением класса; но  тут  была  не  стачка,  а  просто
физическая и умственная невозможность вызубрить все это. И это понимал сам
Батька. Несмотря на все это, он поочередно сек весь класс:  так  парта  за
партой и выдвигались к печке. Хотя в этих случаях секундаторы были  крайне
снисходительны, но снисходительны только к тем, кого  любили.  Секундаторы
были очень изобретательны и свою профессию знали специально. Когда  Батока
заподозревал секундатора в мирволенье и шел свидетельствовать производство
секуции, тогда оказывалось, что тело  наказываемого  было  покрыто  синими
полосами: секрет в том, что секундатор  намазывал  лозы  чернилами,  потом
стирал их слегка; достаточно было легкого прикосновения их, чтобы  сделать
фальшивый рубец. Черт знает на что  расходовался  ум  воспитанника!  Когда
приходилось, что три описанные учителя занимали уроки  в  один  и  тот  же
день, то одного и того  же  ученика  секли  несколько  раз.  Так,  Карася,
случилось, отодрали четыре раза в один день (в продолжение училищной жизни
непременно раз четыреста). Но сегодня не было  устава.  Занимались  другим
предметом. Беда, когда Батька приходил пьян! Тогда лицо его было бледно, а
черные огромные глаза особенно глубоки и  блестящи.  Сегодня  эта  беда  и
случилась. Все вздрогнули, как только он вошел. По лицу  все  узнали,  что
будет классу великое горе. Взял он нотату. Мучительную и  страшную  минуту
пережил класс. Батька вызвал Элпаху. Элпаха, трясясь  телом  и  содрогаясь
душою, вышел на средину.
   - Я... - голос его пресекся...
   - Что ты? - спокойным, но глубоко сосредоточенно-злым  голосом  спросил
его Батька.
   - Я... сегодня... именинник...
   - Так с ангелом! -  Октава  его  упала  на  две  ноты  ниже,  а  сердце
свирепело, и в  нем  развивались  кровожадность  и  зверские  инстинкты...
Страшен он был в эту минуту.
   - Я... - заговорил страдалец, - был в церкви...
   - Доброе дело!
   - Я потому и не успел выучить урока... - погасающим  голосом  продолжал
Элпаха, видя, как с мертвенно бледного лица смотрели на него  неподвижные,
блестящие сосредоточенной ненавистью глаза...
   - Ты думаешь, что радуется твой ангел на небесах?
   Элпаха молчал; в его сердце пробивалась  слабая  надежда,  что  его  не
накажут, потому что Батькин гнев иногда истощался в нравоучениях, которыми
увлекался он на полчаса и более. Элпаха ждал, что будет.
   - Он плачет о твоей лености.
   Элпаха ни жив, ни мертв.
   - И ты должен плакать. Поди сюда.
   Элпаха ни с места.
   - Поди же сюда! - тем же ровным, спокойным голосом повторил Батька.
   Элпаха подошел к нему.
   - Встань тут, около меня, на колени.
   Дрожащий Элпаха встал.
   - Твой ангел плачет, и ты заплачешь.  Положи  свою  голову  ко  мне  на
колени.
   Тот медленно исполнил это, не понимая, что с ним хотят делать.  Но  вот
он сильно вскрикнул и поднял голову, за которую ухватился руками.
   - Лежи, лежи! - сказал ему Батька.
   Отчего вскрикнул Элпаха? А оттого, что Батька взял  щепоть  волос  его,
сильной рукой вздернул их кверху, вырвал с корнем  и,  постепенно  разводя
свои красивые пальцы, сдувал с них  волоса  и  продолжал  дуть,  пока  они
летели в воздухе.
   - Лежи, лежи! - повторил Батька.
   Элпаха с воем опустил голову на колени его, как на эшафот...
   Батька взял вторую щепоть  Элпахиных  волос,  и  опять  выдернул  их  с
корнем, и опять пустил их по воздуху.
   - Простите, ради бога! - взмолился страдалец.
   - Лежи, лежи! - отвечал Батька. Что-то сатанинское было  в  его  ровных
октавах...
   Еще медленнее и хладнокровнее он повторил ту же операцию в третий раз.
   Элпаха рыдал мучительно.
   - Теперь поди встань на колени посреди класса! - сказал  Батька,  когда
улетел последний волос Элпахи и пропал в воздухе.
   Батька  потом  долго  сидел,  понуря  голову.  Не  почувствовал  ли  он
угрызений совести?
   - Стой на коленях _целый год_!
   Значит, совесть его была спокойна. Батько имел обыкновение  ставить  на
колени на целый год, на целую треть,  на  месяц:  как  его  класс,  так  и
становись. Беспощадный человек!
   В  продолжение  всего  класса  Батька  разбойничал.  Чего-чего  он   не
придумывал: заставлял _кланяться печке,  целовать  розги_,  сек  и  _солил
сеченного_, одно слово - артист в своем деле, да под пьяную еще руку.
   Но все-таки приходится сказать, что большая часть товарищества  уважала
его по тем же  причинам,  по  каким  и  Долбежина,  и  только  меньшинство
ненавидело его и боялось. В описываемый  нами  период  бурсы  нравственный
уровень товарищества и начальства  был  почти  одинаков.  Но  впоследствии
увидим, что в товариществе и в лучшей половине начальства  развились  иные
начала. Что описываю теперь - скверно, но что дальше, то лучше становилось
товарищество и добрее люди из  начальства.  И  жаль  и  досадно  мне,  что
некоторые писатели заявили, будто я  все  исчерпал  относительно  бурсы  в
"Зимнем вечере бурсы". Уже в следующем очерке вы  увидите  добрые  задатки
для будущего в жизни бурсаков, хотя и там будет много гадкого  и  гадкого.
Бурса будет в моих очерках, как и на деле было, постепенно  улучшаться,  -
только позвольте описать так, как было, не прибавляя, не  убавляя.  Всякое
дело строится не сразу, а должно пройти многие фазы развития. Еще  очерков
восемь,  и  бурса,  даст  бог,  выяснится  окончательно.   Если   придется
ограничиться только этими двумя  очерками  -  "Зимний  вечер  в  бурсе"  и
"Бурсацкие типы", - то будет очень жаль,  потому  что  читатель  тогда  не
получит полного понятия о том, что  такое  бурса,  и  потому  относительно
составит о ней ложное представление.

   1862



ЖЕНИХИ БУРСЫ. ОЧЕРК ТРЕТИЙ

   Наконец Аксютка доигрался с Лобовым до скверной шутки. Заглянула  бурса
в столовую, "щей негодных похлебала и опять в свой класс идет". Один  лишь
Аксютка щелкает зубами.
   Как бы то ни было, все более или менее подкрепились; один лишь  Аксютка
щелкает зубами от голода, или, по туземному выражению, у  него  _по  брюху
девятый вал ходит, в брюхе зорю бьют_. Положение Аксютки никогда  не  было
так беспомощно, как теперь, и в моральном  и  в  животном  отношении.  Он,
потешаясь  над  Лобовым,  по  обыкновению  своему,  лишь  только  попал  в
Камчатку, как опять стал появляться в _нотате с пяткАми_, то  есть  самыми
лучшими баллами.
   Это только сбесило учителя:  "Ты,  животное,  -  сказал  ему  Лобов,  -
потешаешься надо мною: когда тебя порют, у тебя в нотате нули; когда  шлют
в Камчатку - пятки? Знаю я тебя: ты добиваешься того, чтобы опять  перейти
на первую парту, чтобы потом снова бесить меня нулями? Врешь же! Не бывать
тебе на первой парте, и пока у тебя снова не будут нули,  до  тех  пор  не
ходи в столовую". Аксютка клялся и божился,  что  он  раскаялся  и  теперь
будет учиться постоянно. Лобов ничего слышать не хотел.  "Не  надо  твоего
ученья, - сказал он, - сиди в Камчатке". Аксюткино самолюбие  было  сильно
задето, и, раздувая ноздри, он  думал:  "посмотрим,  чья  возьмет!".  И  в
нотате его были отличные баллы;  но  Лобов  каждый  раз  говорил  ему:  "и
сегодня не жри!".
   В продолжение трех дней Аксютка кое-как перебивался, выкрадывая там или
здесь булку, сайку, ломоть хлеба, толокно, горох и тому подобное. Вчера он
забрался в _сбитенную_, где _Ванька рыжий_ продавал сбитень, сайки, булки,
пеклеванные хлебы, сухари, крендели, яблоки, репу, патоку, мед  и  красную
икру, а для избранных и _водчонку_,  разумеется  по  двойной  цене  против
откупной; здесь Аксютка успел украсть несколько булок,  насадив  на  палку
гвоздь, которым и добывал  из-за  залавка  съедомое,  когда  Ванька  рыжий
отходил в другую сторону. Но сегодня была среда, а  сбитенная  наполнялась
битком только по понедельникам и вторникам,  пока  у  бурсачков  держались
деньжонки, принесенные из дому; а при безлюдстве в сбитенной  опасно  было
рисковать на воровство в ней.  Что  было  делать?  Бурсаки,  зная,  что  у
Аксютки девятый вал в брюхе, бережно  припрятывали  ломти  хлеба  и  зорко
следили за ним. Большинство не желало  делиться  с  ним  запасным  хлебом;
впрочем, и делиться было не с чего: утренних и вечерних фриштиков в  бурсе
не полагалось; за обедом выдавали только по два ломтя  хлеба,  из  которых
один съедался в столовой, а другой уносился в кармане в запас.
   Между тем все училище высыпало на двор. Ученики строили катальную гору.
Так как досок взять было неоткуда, то  вся  гора  была  сплошь  из  снегу.
Снежные комы величиной  в  рост  человека  двигались  по  огромному  двору
училища. Около каждого из них, под командою вожака,  работало  человек  по
десяти.  Комы  доставлялись  к  горе,  около  которой,   как   муравьи   в
муравейнике, кишели  ученики.  Дня  через  два  по  длинному  расчищенному
раскату, который был немного менее балаганных раскатов Петербурга, полетит
бурса вниз головой на санках, салазках, подмороженных дощечках,  рогожках,
коньках, а то и просто на самородном самокате,  то  есть  на  брюхе  вверх
спиною. Бурсаки представляют веселый и радостный  вид:  раздается  команда
выбранного распорядителя, призыв к работе, звонкие басы и  тенора,  хохот,
остроты. Весело.
   Аксютка щелкает зубами.
   На левой стороне двора около осьмидесяти  человек  играют  в  _килу_  -
кожаный, набитый волосом мяч величиной в человеческую голову.  Две  партии
_сходились_ стена на стену; один из учеников _вел килу_, медленно подвигая
ее ногами, в чем состоял верх искусства в игре,  потому  что  от  сильного
удара мяч мог перейти в противоположную сторону, в лагерь неприятеля,  где
и завладели бы им. Запрещалось _бить  с  носка_  -  при  этом  можно  было
нанести удар в ногу противника. Запрещалось _бить с  закилька_,  то  есть,
забежав в лагерь неприятеля и выждав, когда перейдет на его  сторону  мяч,
прогонять его _до города_ - назначенной черты.  Нарушающему  правила  игры
_мылили шею_.
   - Кила! - закричали ученики; это означало, что _город взят_.
   Победители в восторге и с гордостью  возвращались  на  свое  место.  Им
весело.
   Аксютка же щелкает зубами.
   В углу двора, около сбитенной  и  хлебной  пекарни,  несколько  человек
прокапывали в огромной куче снега норы и проползали через те норы на своем
брюхе. В другом углу двора играли в крепость, стараясь выбить  друг  друга
из занятой на куче снега позиции, причем вместо  картечи  употреблялись  в
дело снежки. Гришкец и Васенда повалили Сашкеца  на  снег,  зарыли  его  с
руками и ногами в кучу снега, так что торчит одна лишь голова  Сашкеца,  -
он беззащитен, и творят ему _смазь вселенскую_. Гришкец и Васенда хохочут,
да и Сашкец хохочет, - это была шутка полюбовная. Всем весело.
   Аксютка щелкает зубами.


   На двор училища вошли две женщины - одна старуха, другая лет тридцати с
лишком. Спросивши где живет _ишпехтор_, то есть инспектор, они направились
к двухэтажному зданию, крыша которого  заканчивалась  шпилем  со  звездою.
Скоро они уже стояли в зале инспектора. Старуха была женщина дряхлая, лицо
в трещинах, до того обожженное летним солнцем, что и  зимою  не  сходил  с
него загар; маленькие глазки ее  бегали,  как  две  перепуганных  мыши,  и
тоскливое их выражение возбуждало жалость. Эта сгорбившаяся дама имела  на
седой, в висках плешивой голове шерстяной  платок,  на  плечах  поношенную
шубейку, на ногах мужские сапоги. Другая женщина была лет  тридцати  двух,
высокого  роста,  рябая,  с  длинными  мозолистыми  руками;  она  смотрела
исподлобья с тем беспристрастьем,  с  которым  смотрят  люди  на  что-либо
неизбежное в их жизни и с чем они примирились. Одета она  в  новую  заячью
шубку, в новый платок, и на ногах ее не сапоги, а башмаки козловые.
   Они прождали инспектора около получаса. Наконец  инспектор  вышел,  но,
очевидно, в дурном расположении духа.
   - Что вам надо? - сказал он грубо.
   Обе женщины повалились в ноги. Старая заплакала и  тем  напевом,  каким
голосят у нас по покойникам, стала приговаривать:
   - Батюшка, отец родной... Ох, кормилец, наше горе  большое...  лишились
последнего хлебушка... батюшка, не погневайся!..
   Старуха стукнула в пол головою.
   Такое раболепие смягчило несколько инспектора; но  дурное  расположение
его духа не миновалось окончательно.
   - Говори, зачем пришли...
   Старуха от грозного голоса начальника  трепетала,  терялась  и  понесла
дичь:
   - Помер голубчик наш... пришибло сердечного...  испил  кваску,  сначала
таково легко...
   Инспектор вышел из себя:
   - Чтобы черт вас побрал, паскудные бабы! - крикнул он, топнув ногою...
   Обе женщины замерли...
   - Сейчас на ноги и говори  толком,  а  не  то  метлой  выгнать  велю!..
Шлюхи!.. и поспать не дадут...
   - Батюшка!.. - начала было опять старуха...
   - Иван! - закричал инспектор. - Гони их в шею!..
   Обе женщины вскочили на ноги. Старушка бросилась из  приемного  зала  в
переднюю. Все это со стороны казалось очень странным,  особенно  последний
маневр старой женщины;  теперь  должно  было,  по-видимому,  ожидать,  что
инспектор  окончательно  выйдет  из  себя,  но,   напротив,   взгляд   его
прояснился, и он стал спокойно ходить вдоль комнаты,  дожидаясь  терпеливо
старухи.
   Та скоро вернулась, в одной руке с кульком, в другой - с  узлом.  То  и
другое она положила к ногам начальника...
   - Что это? - спросил он.
   - Не побрезгуй, батюшка, деревенским гостинцем, и...
   - Покажи, что тут?
   Старуха, торопливо развязывая  кулек,  вынимала  из  него  сахар,  чай,
бутылку рому, сушеные грибы и яблоки, а в узле  оказалось  десятка  четыре
аршин холста...
   Инспектор не без удовольствия, но и не без достоинства сказал:
   - Хорошо, спасибо... В чем же твое дело?
   - Это вот дочка моя, - говорила старуха, - сиротой осталась...  были  у
преосвященного... закрепил за ней местечко... отцовское...
   - Ну так что же?
   - К тебе послал.
   - _За женихами_?
   - _За женихами_, батюшка, - и старуха опять чебурах в ноги.
   - Хорошо, хорошо.
   - Да не озорников каких, батюшка! -  Старуха  при  этом  вытянула  свою
руку, разжала кулак, и на ладони ее очутился серебряный рубль.
   Инспектор взял старухин рубль и положил его  себе  в  карман  с  полным
спокойствием, точно так, как авдитор берет с подавдиторного взятку.
   - У меня двое есть, а может быть, найдутся и еще охотники.
   После  того  инспектор  расспросил,  где  место,  какие  обязательства,
доходы, состав причта, спросил адрес старухи и обещал  отпустить  учеников
на другой день на смотрины невесты.
   Старуха и невеста, поблагодарив инспектора, отправились  восвояси.  Они
остановились на дворе и посмотрели на пестреющую и кишащую толпу учеников.
   "Кого-то из них бог пошлет кормильцем?" - подумала старуха.
   "С кем-то из них под венец идти?" - подумала невеста.
   Эта невеста была _закрепленная невеста_, вступавшая в брак  единственно
для того, чтобы не умереть с голоду. У нас на Руси не редкость,  что  брак
устраивается потому, что жених получит повышение по службе и  приданое,  а
невеста пристроится, получит имя жениха и чин его.  Но  все  это  делается
более или менее в приличных формах, так или иначе маскируется. И потому не
поражает сильно своим  безобразием  и  извращением  честных  целей  брака.
Случаев таких везде немало. Но нигде святость брака так не попирается, как
в сфере бурсацких типов. Здесь нарушение брака, извращение его узаконено и
освещено обычаем. Бурсак, сеченный, быть может, раз четыреста, унижаемый и
уродуемый  нравственно,  умственно  и  физически   часто   в   продолжение
четырнадцати  лет,  наконец   после   такой   педагогической   дрессировки
заслуживший диплом,  дающий,  по-видимому,  ему  право  получить  место  в
приходе,  -  не  иначе  может  достигнуть  этого,  как  обязавшись   взять
_такую-то_, по назначению от _начальства, казенную, закрепленную_  девицу.
Выходит  что-то  вроде  того,  когда,  бывало,  _помещики  женили_   своих
крестьян, а не то чтобы крестьяне _сами женились_. Когда  умирает  то  или
другое лицо духовное и у него остается семейство, - куда ему деться?  Хоть
с голоду умирай!.. Дом (если он  церковный),  земля,  сады,  луга,  родное
пепелище - все должно  перейти  преемнику.  Русские  священники,  диаконы,
причетники  -  представители  православного  пролетариата...  У  них   нет
собственности... До поступления на место всякий поп наш гладен  и  хладен,
при поступлении приход его кормит; умирает он всегда с тяжелой мыслью, что
его  сыновья  и  дочери  пойдут  по  миру.  Вот   это-то   пролетариатство
духовенства, безземельность, необеспеченность  извратили  всю  его  жизнь.
Чтобы не дать  умереть  с  голоду  осиротевшим  семействам  духовных  лиц,
решились  пожертвовать  одним  из  высочайших  учреждений  человеческих  -
браком. Места _закрепляют_, - техническое, заметьте, чуть  не  официальное
выражение. По смерти главы  семейства  место  его  остается  за  тем,  кто
согласится взять замуж его дочь либо  родственницу.  Кандидатам  на  места
объявляется об открывшейся вакансии,  со  взятием  _такой-то_.  Начинается
хождение женихов в дом невесты. Большею  частию  это  делается  на  скорую
руку,  всегда  назначается  срок  для  выбора  невесты,  вследствие   чего
_посягающие_ не имеют времени узнать один другого. И бывали такие  случаи,
что невеста, находясь за двести верст, не успевала ко времени  приехать  в
главный епархиальный город; претендент на поповское место не имел  средств
и времени съездить к невесте;  тогда  обе  стороны  списывались;  давалось
заочное согласие, и, получивши уже указ о поступлении на место, жених ехал
к невесте; при таких порядках нередко выходили скандальные столкновения  -
невеста попадалась старая,  рябая,  сварливая  девчина,  и  жених  еще  до
свадьбы порывался побить ее. Но когда невеста приезжала  в  город,  так  и
тогда умели обделывать дела и спускали залежалый  и  бракованный  товар  с
удивительною ловкостию: щеки невесты штукатурились,  смотрины  назначались
вечером,  при  слабом  освещении,  -  и  рябое  выходило  гладким,  старое
молодым... Бывало и то, что до самого венца роль невесты брала на себя  ее
родственница, молодая и недурная собою женщина,  иногда  замужняя,  и  уже
только в церкви по левую руку жених видел какого-нибудь монстра вроде  тех
древних изображений, которые в старину  сначала  задымляли  и  коптили,  а
потом променивали на лук и яйца. Что было  делать?  Бурсак,  наголодавшись
после бурсы вдоволь, стиснув  зубы  и  скрепив  сердце,  смотрел  на  свою
будущую сожительницу,  но...  махнув  рукою,  поступал  согласно  внушению
Ольги, сделанному ею князю Игорю, и, стоя под венцом, думал думу, как бы в
первую же ночь изломать бока своей, черт бы ее взял, подруге жизни. Нечего
говорить, что при подобном надуванье и фальше брак есть  зло  и  поругание
самых дорогих, самых святых прав человечества. Но когда  при  смотринах  и
сватовстве  товар  показывали  лицом,  и  тогда   редко-редко   брак   был
счастливым. Если часто бывает, что после долгого знакомства брак неудачен,
что  сказать  о  том,  когда  он  устраивался  на  авось...   В   светских
искусственных браках большею частию оскорбляется и унижается женщина; но в
бурсацких - и женщина и мужчин