й  стрит,  мимо
Panettiere с его красным стеклянным ящиком с пиццей и запотевшими чанами
с мороженым. Через мгновение Лючия  Санта  потеряла  дочь  из  виду:  ее
заслонил деревянный бочонок Panettiere,  в  который  тот  швырял  медные
центы, и серебряные пятаки, и десятицентовики. Ее захлестнул мимолетный,
но яростный  гнев:  почему,  спрашивается,  ей  не  дано  владеть  таким
богатством, почему судьба так благосклонна  к  этому  уроду-булочнику?..
Потом она перевела взгляд на жену Panettiere - старую,  усатую,  уже  не
способную рожать, -  бдительно  сторожившую  деревянную  сокровищницу  с
медными и  серебряными  монетками,  на  ее  морщинистое  лицо  и  злобно
поблескивающие в темноте глазки...
   Лючия  Санта  почувствовала,  как  рядом  с  ней,  бедро   к   бедру,
усаживается на табуретку Октавия.
   Это неизменно раздражало мать, но Октавия может оскорбиться, если она
отодвинется, так что лучше смириться. Какая  же  красавица  ее  Октавия,
даже когда она одевается, как эти американки!  Мать  улыбнулась  старухе
Лоуке, и в улыбке этой была одновременно гордость и  насмешка.  Октавия,
смиренная, молчаливая, внимательная,  заметила  эту  улыбку,  поняла  ее
смысл и в который раз подивилась про себя характеру матери.
   Ну, разве по плечу ее матери понять, что она,  Октавия,  хочет  стать
такой, какими эти женщины не станут никогда  в  жизни!  С  глуповатой  и
понятной  любому  осмотрительностью,  свойственной  юности,  она  носила
нежно-голубой костюм, скрывавший ее бюст и округлость бедер. На ее  руки
были натянуты белые перчатки, в подражание школьной  учительнице.  Брови
ее были черны, густы, не выщипаны. Но напрасно она поджимала свои пухлые
алые губки, изображая суровость, напрасно  придавала  взгляду  спокойную
серьезность, - от ее облика все равно веяло чувственностью,  от  которой
захватывало дух, - погибелью для женщин,  сидевших  и  стоявших  вокруг.
Удовлетворяя страшную, темную потребность, - так рассуждала  Октавия,  -
женщина губит  в  себе  все  остальные  стремления,  и  она  чувствовала
жалость, смешанную с испугом, к этим женщинам, угодившим в  беспробудное
рабство к собственным детям и к неведомым ей  наслаждениям  супружеского
ложа.
   Нет, не такой будет  ее  участь.  Она  сидела  с  опущенной  головой,
внимательно прислушиваясь, подобно Иуде; она  притворялась  правоверной,
но на самом деле помышляла об измене и бегстве.
   Теперь, когда ее окружали  одни  женщины,  Октавия  осмелилась  снять
жакет; оказавшаяся под ним беленькая  блузка  с  тоненьким  галстуком  в
красный горошек была куда соблазнительнее, чем она  воображала.  Никакие
ухищрения не могли скрыть ее  округлую  грудь.  Ее  предназначенное  для
поцелуев лицо, завитки ее черных как смоль волос,  ее  огромные  влажные
глаза   -   все   противоречило   степенности    ее    одеяния.    Такую
привлекательность не под силу создать  хитростью  -  здесь  правила  бал
восхитительная невинность.
   Лючия Санта забрала у нее  жакет  и,  аккуратно  сложив,  перебросила
через руку: она - мать, она каждым  движением  утверждала  свою  власть.
Однако  главной  здесь  была  все  же  не  властность,  а  стремление  к
примирению, ибо вечер этот начался для матери и дочери со ссоры.
   Октавии хотелось поступить  в  вечернюю  школу,  чтобы  выучиться  на
учительницу. Лючия Санта отказывала ей в родительском  дозволении.  Нет!
Если  она  после  работы  станет  еще  бегать  в  школу,  то  сляжет  от
переутомления.
   - Зачем, зачем это тебе? - недоумевала мать. - Ведь ты такая  хорошая
портниха, ты зарабатываешь много денег...
   На самом деле причиной отказа было суеверие.
   Знает она эту пагубную дорожку: в жизни  не  найдешь  счастья;  стоит
ступить на новую тропу -  и  тотчас  угодишь  в  яму.  Лучше  довериться
судьбе. Но дочь слишком молода, чтобы понять ее.
   Неожиданно Октавия робко сказала ей:
   - Я хочу быть счастливой.
   При этих ее словах мать не смогла сдержать ярости и презрения. А ведь
она всегда защищала дочку в ее чудачествах -  пусть,  мол,  читает  свои
книжки, пусть носит щегольски скроенные костюмы, хотя появляться в них -
все равно, что нацепить лорнет.
   Сейчас же мать  передразнила  дочь  с  ее  безупречным  английским  и
голоском недалекой пустышки:
   - You want to be happy ! - После этого, перейдя на  итальянский,  она
со свинцовой серьезностью молвила:
   - Благодари бога, что вообще жива.
   Теперь, обдуваемая  прохладным  вечерним  ветерком,  Октавия  приняла
предложенное матерью перемирие и сидела с достоинством, сложив  руки  на
коленях. Вспоминая недавнюю ссору, она ломала голову над загадкой: как у
матери получается говорить на таком прекрасном английском  языке,  когда
она передразнивает своих  детей?  Уголком  глаза  Октавия  наблюдала  за
Гвидо, смуглым сыном Panettiere,  который,  завидя  в  сгущающейся  тьме
теплого летнего вечера светлое пятно ее блузки, приветственно помахал ей
рукой. Вот он несет ей в своей смуглой, крепкой ладони высокий  бумажный
стакан апельсинового лимонада со льдом, вот он вручает его ей и, чуть ли
не  кланяясь,  торопливо  пробормотав  что-то  вроде  "не   испачкайся",
торопится обратно к киоску, чтобы помогать  папаше.  Октавия  улыбается,
делает из вежливости несколько глотков и передает стакан матери, которая
питает  слабость  к  прохладительным  напиткам  и  жадно,  как  ребенок,
выпивает все до дна. Старухи тем временем продолжают жужжать.
   Из-за угла Тридцать первой стрит показался ее  отчим,  катящий  перед
собой детскую коляску. Октавия наблюдала, как он прошелся  по  авеню  от
Тридцать первой к Тридцатой и обратно. Материнская ирония повергала ее в
изумление, нежность же отчима к малышке смущала ее. Ведь она  ненавидела
его, считала жестоким, подлым, воплощением зла. У нее на глазах  он  бил
ее мать, тиранил пасынков. В  неясных  воспоминаниях  Октавии  о  раннем
детстве его ухаживание за матерью слишком близко  соседствовало  с  днем
гибели ее родного отца.
   Ей захотелось взглянуть на спящую малютку, сестренку, к  которой  она
питала пылкую любовь, пусть та  и  была  дочерью  отчима.  Однако  тогда
пришлось бы говорить с ним,  смотреть  в  его  холодные  голубые  глаза,
угловатое лицо, а это было бы невыносимо. Она знала, что отчим ненавидит
ее так же люто, как она - его, что они боятся друг друга. Он ни разу  не
посмел ударить ее, хотя иногда поднимал руку на Винни. Впрочем,  она  не
возражала бы, чтобы он иногда отвешивал пощечину пасынку,  при  условии,
если бы он проявлял отцовские чувства более разнообразными способами. Но
нет, он приносил подарки для Джино,  Сала,  Эйлин,  но  для  Винсента  -
никогда, хотя Винсент еще ребенок. Она ненавидела  его  за  то,  что  он
никогда не брал Винсента  на  прогулку  или  постричься,  в  отличие  от
собственных детей. Она боялась его, потому что он  был  ей  непонятен  -
зловещий, таинственный незнакомец из книжки,  голубоглазый  итальянец  с
лицом Мефистофеля; а ведь ей было отлично известно, что  он  всего  лишь
неграмотный крестьянин, нищий, ничтожный иммигрант,  просто  напускающий
на себя невесть что. Однажды она  увидела  в  вагоне  подземки,  как  он
делает вид, будто  читает  газету.  Она  поспешила  рассказать  об  этом
матери, покатываясь от презрительного  хохота.  Однако  мать  изобразила
невеселую улыбку и ничего не сказала.
 
*** 
 
   Одна из женщин в черном  рассказывает  о  мерзкой  молодой  итальянке
(естественно, рожденной уже в Америке). Октавия не пропускает ни единого
слова. "Да, да,  -  распаляется  рассказчица,  -  они  были  женаты  уже
несколько недель, у них уже кончился  медовый  месяц.  О,  как  она  его
любила! В доме его матери она сидела у него на коленях. Когда они ходили
в гости, она играла с его рукой -  вот  так...  -  Искривленные  руки  с
уродливыми пальцами любовно сплетаются у нее на коленях - и верно, какое
бесстыдство! - Потом они пошли потанцевать в церковь.  Какие  дурни  эти
молодые священники, ведь они даже не говорят по-итальянски! Муж  выиграл
приз - он первым вошел в дверь. Он получил приз  и  замертво  рухнул  на
пол. У него оказалось слабое сердце. Мать всегда  предупреждала  его  об
осторожности, всегда о нем заботилась. Но слушайте же!
   Молодой, танцующей с другим мужчиной, сообщили о случившемся.  И  что
же, она мчится к любимому? Нет, она  визжит!  "Нет,  нет,  не  могу!"  -
кричит она. Она боится смерти, как дитя,  а  не  как  разумная  женщина.
Любимый валяется в собственной моче, он совсем один, но она  больше  его
не любит. "Я не стану на это глядеть", - повторяет она.
   Тетушка Лоуке, лукаво облизываясь, сразу ухватывает двусмысленность.
   - Ах, - говорит она, - уж когда это было живое, она на это  смотрела,
будьте уверены!
   Авеню вздрагивает от хриплого взрыва хохота, в котором сливаются  все
голоса;  из  других  женских  компаний  в  сторону  веселящихся  бросают
завистливые взгляды. Октавия  чувствует  отвращение,  она  гневается  на
мать, которая тоже не удержалась от довольной усмешки.
   Но тут начались вещи посерьезнее. Лючия Санта и тетушка Лоуке  завели
отдельный разговор, вспоминая в  подробностях  старую,  поросшую  быльем
историю о скандале, разразившемся лет двадцать тому назад, еще за морем,
в Италии, и вызвали тем всеобщий интерес. Октавии было смешно наблюдать,
как ее мать подчеркнуто доверяет памяти  тетушки  Лоуке,  а  та  отважно
вступается за мать, словно и та и другая - по  меньшей  мере  герцогини.
Мать то и дело поворачивалась к старухе  и  почтительно  спрашивала:  "Е
vero, Comare?" , а та веско  подтверждала:  "Si,  Signora"  ,  не  желая
фамильярничать в  присутствии  почтенного  собрания.  Октавия  прекрасно
знала, как относятся друг к другу две женщины:  мать  навсегда  осталась
благодарна старухе за помощь в годину страшного несчастья.
   Все это выходило  слишком  натянуто,  и  Октавии  стало  скучно.  Она
встала, чтобы взглянуть на малютку-сестричку, стараясь  не  смотреть  на
отчима. При виде девочки взор ее  исполнился  нежности;  такой  глубокой
привязанности она не испытывала даже к Винсенту. Затем она заглянула  за
угол Тридцать первой стрит, увидела резвящегося там Джино и сидящего  на
парапете Сала. Она отвела Сала к матери.
   Где Винни? Она задрала голову и увидела его  в  окне  их  квартиры  -
темную, неподвижную фигуру, стерегущую их всех.
   Фрэнк Корбо мрачно наблюдал, как его  взрослая  падчерица  склоняется
над его младенцем. Странный субъект с голубыми глазами, объект  насмешек
(где  это  видано,  чтобы  итальянец  катал  ребенка  в  коляске  летним
вечером?), неграмотный, молчаливый, он  наслаждался  красотой  каменного
города, тонущего в потемках, чувствовал ненависть, которую испытывает  к
нему падчерица, но не находил в своем  сердце  ответной  ненависти.  Его
худое лицо с резкими чертами скрывало бессловесную, сжигающую его муку.
   Вся его жизнь была страданием по красоте, которую он  чувствовал,  не
понимая, она была  любовью,  оборачивающейся  жестокостью.  Бесчисленные
сокровища оставались для него недоступными, подобно теням, ибо он был не
в состоянии отомкнуть для себя этот мир. Стремясь к свободе, он еще этой
ночью с легким сердцем покинет город,  семью.  В  ранний  предрассветный
час, в темноте, он запрыгнет в  грузовик,  едущий  прочь  из  города,  и
исчезнет, не произнося ни единого слова, не ссорясь, не раздавая оплеух.
Он станет работать в буро-зеленых летних полях, чувствуя умиротворение и
восстанавливая растраченные силы.
   О, как он страдал! Он страдал подобно глухонемому, который воспел  бы
красоту, предстающую взору, но не  может  издать  даже  вопля  боли.  Он
чувствовал, что любит, но не находил в себе сил расточать ласки. Слишком
много людей спало вокруг него в квартире, слишком большие толпы  сновали
вместе с ним по улицам.  Ему  снились  ужасные  сны:  из  черной  бездны
выступали силуэты детей и  жены,  они  кружили  вокруг  него,  и  каждый
вытаскивал из собственного лба кинжал... Он вскрикивал и просыпался.
   Уже поздно! Детям пора на боковую, но все еще  слишком  жарко.  Фрэнк
Корбо наблюдал за своим сыном Джино - тот носился по улице,  поглощенный
игрой, похожей на пятнашки, которую отцу не удавалось осмыслить, - точно
так же ему  не  удавалось  вникнуть  в  американский  говор  ребенка,  в
содержание книг и газет, в красоту летней ночи и в прочие радости  мира,
от которых он был оторван и которые окрашивались для него в  болезненные
цвета. О мир - великая загадка! Бесчисленные опасности, от  которых  ему
пока удавалось уберечь своих отпрысков и  остальную  семью,  в  конечном
итоге повергнут его и его любимых  в  прах.  Собственные  дети  научатся
ненавидеть отца.
   И все же отец, хоть и не  надеялся  на  спасение,  катал  коляску  по
тротуару взад-вперед, взад-вперед.
   Он не знал, что где-то в глубине его естества, в крови, в мельчайших,
загадочных клетках его мозга уже зачат  новый  мир.  Медленно,  день  за
днем, страдание за страданием, одна утраченная красота за  другой  -  но
стены мира, внушавшего ему  безотчетный  страх,  обрушатся,  исчезнув  в
безвременье его помутненного сознания, чтобы смениться спустя год новым,
фантастическим миром, в котором сам он будет  и  богом,  и  властелином,
враги же его обратятся в испуганное бегство; те же, кого он любит, будут
бесследно утрачены, однако он не станет горевать об  утрате  любви.  Это
будет мир такого хаотического  страдания,  что  он  потонет  в  экстазе,
навсегда забыв былые  страхи.  Такой  будет  его  наконец-то  обретенная
свобода.
   Но  это  придет,  как  по  волшебству,  без  малейшего   намека   или
предупреждения. Пока, этой ночью, он был  готов  довериться  земле,  был
готов посвятить целое лето плугу и борозде, как когда-то,  давным-давно,
мальчишкой - дома, в Италии.
 
*** 
 
   Мир  озаряет  детей  особым  светом,  и  звуки  его   кажутся   детям
волшебными. Джино Корбо  метался  между  пятнами  света,  отбрасываемыми
фонарями, слышал, как за его спиной хохочут девчонки, и  играл  До  того
увлеченно, что у него разболелась голова. Он бегал  по  Тридцать  первой
стрит, пытаясь поймать Других детей или захватить их в плен. Кто-то  уже
стоял, прижавшись к стене и вытянув руку. Один раз в ловушку угодил  сам
Джино, но тут такси удачно  отрезало  от  него  его  противников,  и  он
стремглав выскочил на свой тротуар. Завидев отца, он устремился к нему с
криком:
   - Дай мне цент на лимонное мороженое!
   Сжимая в ладошке монетку, он  помчался  по  Десятой  авеню,  замыслив
блестящий маневр: сейчас он  проскочит  мимо  матери  и  ее  товарок,  а
потом...
   Но нет, тетушка Лоуке ухватила его за руку и едва не  опрокинула;  ее
костлявые пальцы сомкнулись, как стальной капкан.
   Его расширенные глаза пробежали по женским лицам; на некоторых  лицах
виднелись волосы, даже усы. Страстно желая вырваться,  боясь,  что  игра
без него затухнет, он напрягся, но тщетно.  Тетушка  Лоуке  держала  его
мертвой хваткой, как паук муху, приговаривая:
   - Отдохни-ка. Присядь  рядом  с  матерью  и  отдохни.  Не  то  завтра
сляжешь. Гляди-ка, как колотится твое сердечко.
   С этими словами она положила ему на грудь свою сморщенную клешню.  Он
отчаянно забился.
   Старуха вцепилась в него и проговорила, задыхаясь от любви:
   - Eh, come e faccia brutta! .
   Он догадался, что она  дразнит  его  уродцем,  и  это  заставило  его
затихнуть. Он уставился на женщин.
   Все они смеялись, но Джино было невдомек, что  они  смеются  над  его
пылом, над его горящими глазами.
   Он плюнул в тетушку Лоуке притворным плевком итальянок, которым нужно
продемонстрировать во время свары безмерное презрение к сопернице. Таким
путем он отвоевал свободу и тотчас  набрал  такую  скорость,  что  мать,
вознамерившаяся  отвесить  ему  заслуженную  оплеуху,  едва  задела  его
ладонью. Теперь за угол, по Тридцатой к  Девятой  авеню,  по  ней  -  до
Тридцать первой, по Тридцать первой  -  назад  к  Десятой  авеню  -  вот
так-то! Описав вокруг родного  квартала  полный  круг,  он  вклинится  в
играющих, появившись из темноты, застав их врасплох, и  благодаря  этому
маневру рассеет противника.
   Однако стоило ему рвануться к Девятой  авеню,  как  мальчишки  встали
перед ним стеной. Джино ускорил бег и  прорвался  через  заслон.  Чья-то
рука  рванула  его  за  рубашку,  в  ушах  засвистел  ветер.   Мальчишки
устремились было за ним по Девятой,  но  вот  он  нырнул  в  темноту  на
Тридцать первой - и они не посмели преследовать его здесь. Джино перешел
на шаг и побрел от одного крыльца  к  другому.  Он  следовал  уже  вдоль
четвертой стороны квадрата; ниже, у самой Десятой авеню, залитой  желтым
светом  фонарей,  носились,  подобно  черным   крысам,   его   товарищи,
захваченные игрой. Значит, он поспеет как раз вовремя.
   Он немного передохнул и медленно пошел по направлению к ним. В  одном
из окон первого этажа он увидел  маленькую  девчонку,  прислонившуюся  к
голубой стене; прямо над ее головой начинался  белый  мел.  Она  прятала
глаза от холодного, искусственного света,  озаряющего  комнату,  которая
лежала за ее спиной совершенно пустая. Джино знал, что она не плачет,  а
играет в прятки, и что стоит ему немного подождать,  комната  наполнится
визжащими девчонками. Но он не стал останавливаться; он не знал, что ему
суждено  навсегда  запомнить  эту  одинокую  девочку,  прячущую   глаза,
прижавшись к бело-голубой стене; она навечно останется такой же,  словно
он, не остановившись, заворожил ее, и она на всю жизнь замерла  у  своей
стенки.
   Из очередного окошка струился  слабый  свет.  Он  вздрогнул.  У  окна
комнаты,   пол   которой   находился   на   уровне   тротуара,    сидела
старуха-ирландка, положив голову на подушечку с торчащими во все стороны
нитками и наблюдая, как мальчик крадется по пустой,  замершей  улице.  В
слабом желтом свете, сочащемся из окна, ее древняя  голова  походила  на
череп, а узкогубый рот казался  обагренным  кровью  в  отблеске  красной
свечки. Позади этого похоронного лица, в глубине комнаты чуть  виднелись
ваза, лампа, деревянное распятие,  напоминающее  обглоданный  скелет.  У
Джино расширились глаза. Редкие старушечьи  зубы  обнажились  в  улыбке.
Джино пустился во весь дух.
   Теперь до него доносились голоса друзей. Он был уже совсем близко  от
освещенной Десятой авеню.
   Он сжался в комок у лестницы, ведущей в  подвал,  набираясь  сил  для
решающего броска. Ему и в голову не приходило бояться темных  подвальных
окон, бояться ночи. Он забыл материнский  гнев.  Все  его  существование
сводилось сейчас к этому мгновению - и к следующему, когда он ворвется в
круг света и разомкнет его.
 
*** 
 
   Паря над Десятой авеню, единоутробный брат малолетнего  Джино  Корбо,
тринадцатилетний Винченцо Ангелуцци хмурился, вслушиваясь в  доносящийся
до  него  шепот  летней  ночи.  Он  сидел  на  подоконнике  в   глубокой
задумчивости; за его спиной тянулась  длинная  вереница  темных,  пустых
комнат; дверь, ведущая из коридора на кухню, была заперта.
   Он сам приговорил себя к затворничеству.
   Его лишили мечты о лете, свободе, играх! Мать сообщила  ему,  что  на
следующее утро он приступает к работе у Panettiere, которая продлится до
самой осени, когда он  вернется  в  школу.  Он  станет  таскать  тяжелые
корзины  с  хлебом,  обливаясь  потом  на  солнце  и  завидуя  остальным
мальчишкам, плещущимся  в  реке,  играющим  в  бейсбол  и  в  лошадки  и
цепляющимся за задки  трамвая,  чтобы  прокатиться  по  городу.  Ему  не
придется больше блаженствовать в теньке, уплетая мороженое, читая книжку
или играя на медяки в "банкиров и брокеров" и в "семь с половиной".
   Впередсмотрящий, угнездившийся  в  окне,  зияющем  в  западной  стене
города, он впитывал все, что представало его взору, - ширь сортировочной
станции  с  переплетением  рельсов,  бесчисленными  вагонами  без  крыш,
паровозами, изрыгающими снопы искр и издающими низкие,