Ларри
говорил:
   - Главное, не волнуйся. Через пару годиков  я  огребу  кучу  денег  -
война здесь очень кстати; тогда я возьму семью на буксир, а  ты  сможешь
заняться тем, что тебе больше понравится. - Он заговорщически подмигнул.
- Я сам был в свое время таким же, как ты.
   Под черным навесом их поджидала Октавия, дрожащая от холода.
   - Куда вы  подевались?  -  сварливо  спросила  она.  -  Мать  страшно
переполошилась - она решила, что Джино опять пропал.
   - Господи! - закатил глаза Ларри. - Ладно, я с ней  поговорю.  Ты  со
мной не ходи, Джино.
   Джино снова почувствовал уже знакомый страх и  понял,  что  выглядит,
наверное, очень испуганным.
   Ничего, Ларри его отстоит; он устал за  вечер  от  накатывающихся  на
него одна за другой волн страха.
   Вернувшись через несколько минут, Ларри с улыбкой сказал:
   - Октавия, как всегда, шумит  без  причины.  Просто  старушка  хотела
убедиться, что мы здесь, - ведь скоро конец церемонии.
   Люди потихоньку расходились. Появился хозяин  похоронной  конторы  и,
словно близкий родственник умершего, помог  Ларри  и  Джино  выпроводить
последних скорбящих; наконец в зале остались только члены семьи и  самые
близкие им люди. Теперь, когда зал опустел, Джино услышал, как в меньшем
помещении задвигали стульями: мать и ее подруги  решились  расстаться  с
гробом. Длительное бдение подошло к концу. До  Джино  не  доносилось  ни
единого слова; он уже подумывал, не отправиться ли домой  впереди  всех,
чтобы не сталкиваться с матерью. В  этот  день  она  внушала  ему  такой
страх, какой он не испытывал еще ни разу в жизни.
 
*** 
 
   Страшный вопль застиг Джино врасплох и заставил похолодеть от  ужаса.
За первым воплем раздался второй, сменившийся  душераздирающим  воем,  в
котором уже можно было различить слова: "Винченцо, Винченцо!.." В голосе
матери звучало столько горя, что Джино еле справился с собой,  чтобы  не
пуститься наутек: ему очень  хотелось  оказаться  там,  куда  не  сможет
проникнуть этот тоскливый вопль.
   Хозяин    похоронной    конторы,    не    утративший     спокойствия,
покровительственно положил руку на  плечо  Джино,  словно,  понимая  его
чувства, только и дожидался этого момента.
   Неожиданно в сводчатом проходе возникла группа в черном: там неровно,
словно извиваясь, двигались четыре женщины.  Октавия,  Луиза  и  тетушка
Терезина пытались вывести Лючию Санту и прилагали к этому немало усилий.
Несколько минут назад они уже пробовали воздействовать на нее словами  и
лаской, но это ни к чему не привело. Напрасно они напоминали Лючии Санте
о ее долге - как-никак, она остается  матерью  пяти  детей:  она  только
крепче впивалась ногтями в сыновний гроб. Тогда они отбросили приличия и
поволокли ее силой. Они не  позволят  ей  оставаться  там,  не  позволят
спятить  от  горя.  Еще  чего:  отвернуться  от  жизни,  от  долга!  Они
действовали безжалостно. Октавия волокла ее за одну  руку,  Луиза  -  за
другую, однако у них не  хватало  сил,  чтобы  преодолеть  сопротивление
Лючии Санты, которой в данном случае помогал собственный вес. Оставалось
надеяться на тетушку Терезину, которая изо всех сил тянула  Лючию  Санту
за плечи.
   Это давало плоды: безутешная мать поневоле скользила по натертому  до
зеркального блеска черному паркету.
   Минута - и мать, подобно упрямому животному, собралась в комок -  это
был довольно-таки массивный комок - и отказалась двигаться  дальше.  Она
не протестовала, не закатывалась в  визге;  ее  черная  шляпка  и  вуаль
вульгарно съехали набок; на ее разбухшем  от  нечеловеческого  страдания
лице  лежала  печать  непоколебимого  упрямства.  Ни  разу  еще  она  не
выглядела  столь  несокрушимой  скалой,  о  которую  обречен   разбиться
вдребезги мир смерти, не выдержавший ее властного горя.
   Все три женщины  отступились  от  нее.  Луиза  расплакалась.  Октавия
закрыла лицо ладонями, из-под которых донесся ее искаженный голос:
   - Ларри, Джино, помогите нам!
   Братья бросились на зов и вместе  с  женщинами  предприняли  решающее
наступление. Однако Джино не посмел притронуться к матери.  Лючия  Санта
подняла голову и обратилась к Джино с такими словами:
   - Не оставляй брата одного. Пусть  хоть  в  эту  ночь  ему  не  будет
одиноко. Он никогда не был храбрецом. Он был слишком добр, а это  мешает
смелости.
   Джино согласно опустил голову.
   - Ты никогда меня не слушался, - упрекнула его мать.
   - Я пробуду здесь всю ночь, - еле слышно проговорил он. -  Обещаю.  -
Он заставил себя протянуть руку и поправить на ней шляпку. Движение было
стремительным. Впервые в жизни он сделал для нее  что-то  в  этом  роде.
Мать неуверенно подняла руку, чтобы  одернуть  вуаль,  но  вместо  этого
сняла ее вместе со шляпкой. Шагая к двери, она держала головной  убор  в
руке, словно ей было невыносимо иметь перед лицом помеху в виде вуали; с
непокрытой же головой  она  снова  могла  взглянуть  в  лицо  жизни,  ее
непреклонной справедливости, неизбежным на протяжении жизни поражениям.
   Хозяин  конторы  предложил  принести  Джино  кушетку  и,   извиняясь,
уведомил его, что будет вынужден  запереть  входную  дверь;  он  показал
Джино колокольчик, за который тому надо будет дернуть -  тогда  дежурная
выпустит его на волю. Сам хозяин  ночевал  этажом  выше.  Джино  усердно
кивал, демонстрируя понимание, пока хозяин не оставил его в покое.
   Оставшись совсем один в темном траурном зале,  отделенном  стеной  со
сводчатым проходом от лежащего в гробу брата, Джино  чувствовал  себя  в
полной безопасности - впервые с тех пор, как брат погиб.
   Он составил  деревянные  стулья  рядком,  чтобы  можно  было  на  них
растянуться, и, скатав пальто, подложил образовавшуюся подушку себе  под
голову. Лежа и покуривая, чувствуя локтем холодную стену, он размышлял о
том, как изменился для него мир.
   Он обдумывал  все,  что  успел  узнать.  Значит,  Ларри  -  настоящий
гангстер, и люди боятся, что он может  их  убить.  Вот  так  фокус!  Это
Ларри-то, который и пальцем не мог тронуть никого из младших  братьев...
Впрочем, Левша Фей выдумывает, будто Винни сам бросился  под  паровоз  -
Винни был настолько робок, что уже давно опасался сидеть на подоконнике.
А мать?! Кричит, бранится, всех заводит... Он  сонно  отпустил  вожжи  и
позволил внутреннему голосу произнести то, что он  чувствовал  на  самом
деле: что горе ее чрезмерно,  что  она  превращает  смерть  в  помпезную
церемонию. Но тут он припомнил, как сам проливал слезы  на  крыльце.  Но
нет, он-то оплакивал Винни-мальчишку, товарища по играм и  соратника  по
бдениям на залитом звездным светом подоконнике. Постепенно он  пришел  к
заключению, что в горе содержится очень мало жалости к самому  умершему.
Конечно, близкие голосят, убиваясь по утраченному,  но  в  этом  слишком
мало  подлинного  чувства;  поэтому-то  смерть  и  превращают  в   такую
церемонию - чтобы скрыть то, в истинности  чего  никто  не  сомневается:
смерть человека - не столь уж важное событие...
   Бедный Винни! Кто же на самом деле станет о нем  горевать?  Он  давно
превратился  в  хнычущего  зануду,  общества  которого  никто   не   мог
выдержать.
   Даже мать порой теряла с ним  терпение.  Так  что  и  она  оплакивает
множество малышей-Винсентов, прошедших перед ней чередой, прежде чем сын
вырос. Их же будет не хватать и Джино. Потом-то ему было  уже  наплевать
на него. Как и Ларри. Даже Октавия махнула на него рукой.  Вот  о  Луизе
этого не скажешь, почему-то участь Винни была ей не безразлична.  Старая
тетушка Лоуке тоже всплакнула бы по нему. Прежде чем погрузиться в  сон,
Джино всерьез собирался наведаться в соседнее помещение и приглядеться к
мертвому лицу брата, чтобы заставить  себя  страдать;  однако  усталость
взяла верх. Сигарета выпала из его пальцев; красная точка  на  блестящем
черном полу походила на уголек в  аду.  Во  сне  он  подтянул  колени  к
подбородку, чтобы спастись от холода, которым так и веяло от стены.  Ему
очень хотелось проснуться; помимо воли  он  испустил  крик,  разбудивший
хозяина похоронной конторы в комнате этажом выше.
   Это не правда! Не убивал он брата! Он  держал  пальто  матери  у  нее
перед лицом, но  его  руки  все  больше  немели.  Ее  осуждающий  взгляд
заставлял его пятиться все дальше, и,  моля  о  пощаде,  он  шептал:  "Я
плакал на ступеньках там, на улице! Гляди, мое лицо до сих пор мокро  от
слез".  Однако  мать  только  фыркала  и  бурчала:  "Это   всего-навсего
очередной твой трюк. Animale, animale, animale..."
   И тут она улыбнулась ему. Что за ослепительная улыбка, совсем  как  у
молоденькой девушки! Джино едва не угодил в ловушку, которая обрекла  бы
обоих на неминуемую гибель, едва не заговорил о том дне, когда он ждал у
родных  ступенек,  что  она  привезет  домой  его  отца.   Но,   вовремя
опомнившись,   он   поспешно   повесил   голову,   радуясь   собственной
осмотрительности. Раз она не обвиняла его вслух наяву, он тоже не станет
упрекать ее, даже во сне. Содрогаясь от обреченности, он обещал  себе  и
ей, что станет новым Винни, что будет, как и он, трудиться  на  железной
дороге, женится, совьет гнездо в одном из  домов  на  их  авеню,  станет
ждать на остановке трамвая, сжимая в объятиях собственное дитя,  прикует
себя цепями  к  знакомой  до  тошноты  бесцветной  жизни,  для  которой,
выходит, рожден и он.
 
Глава 23 
 
   Старухи  с  Десятой  собрались  как-то  летним  вечером  в  кружок  и
принялись  перечислять  горести  семьи  Ангелуцци-Корбо.  Их   завывания
звучали как заклинания.
   Сперва они жалостно взывали:
   - О, какая страшная  жизнь!  Бедняжка  Лючия  Санта,  она  похоронила
первого мужа, второй загубил свою и ее жизнь, а теперь удар пришелся  по
взрослому сыну, уже успевшему стать кормильцем!
   Что за трагедия, что за беда! Будь проклят создатель,  его  мир,  все
его святые и праздники!
   Седые головы согласно кивали. Но тут взяла слово другая  пострадавшая
от житейских бед - особа, снискавшая уважение чередой неудач.
   - Все верно! И все-таки  у  нее  осталась  взрослая  дочь,  уважаемая
приказчица - умная, вышедшая замуж за  трезвого  человека.  У  нее  есть
сыновья, какими могла бы гордиться любая мать. Лоренцо  -  женатый,  уже
одаривающий ее внуками, набредший на клад  в  профсоюзе  пекарей,  Джино
теперь - почтительный сын, глава семьи, работающий, не покладая сил, как
примерный итальянец, на железной дороге и совершенно не связывающийся  с
полицией, Сальваторе, завоевывающий медали отличной  учебой  в  школе  -
быть ему профессором! Наконец, у нее есть  Лена  -  итальянская  дочь  в
добром  старом  стиле,  безотказно  выполняющая  всю  работу  по   дому,
послушная, неизменно почтительная. Поглядите только, как  все  они  чтут
Лючию Санту! Двое детей, создавшие собственные семьи,  по-прежнему  дают
ей деньги, Джино приносит домой конверт с получкой ненадорванным.
   Пятеро прекрасных детей! Верно, у нее нет мужа,  но  если  взглянуть,
что за мужья бывают на Десятой, то не такое уж это несчастье. На радость
Лючии Санте, у нее теперь небольшая семья. Даже смерть бедняжки Винченцо
не запятнала семью как disgrazia. Он заболел и свалился  под  паровоз  -
несчастный случай, что  поделаешь!  Он  похоронен  в  освященной  земле.
Бедный Винченцо, он родился  под  несчастливой  звездой,  ему  с  самого
начала была уготована печальная судьба.
   Равновесие было восстановлено. Немало женщин страдали не меньше, а то
и поболее. Гибнут на работе мужья, рождаются уродцами младенцы,  умирают
от безобидной простуды и ерундовых травм дети. В этом кружке не было  ни
одной женщины, которая не похоронила хотя бы одного ребенка.
   А представьте себе только, каких невзгод Лючии Санте  посчастливилось
избежать! Сколько вокруг дочерей  беременеют  без  малейшего  намека  на
присутствие мужа; сколько сыновей превращаются в завсегдатаев  тюрем,  а
то и умудряются кончить свои непутевые дни на электрическом  стуле;  как
часто вырождаются в  пьяниц,  распутников,  пропащих  картежников  самые
благочестивые мужья!
   Нет, нет! Лючии Санте еще повезло, она очень долго могла не подносить
к устам горестную чашу, которую иная в ее положении принуждена  была  бы
испить до дна. Теперь ее дети сильны, здоровы, красивы, у их  ног  лежит
целый  мир.  Скоро  она  пожнет  плоды  своего  самоотверженного  труда.
Крепитесь!
   Америка - это вам не Италия, в Америке человек может обмануть судьбу.
Сыновья здесь вырастают верзилами и сидят себе в конторах в  воротничках
да галстучках,  не  задыхаясь  на  ветру  и  не  ковыряя  землю;  дочери
обучаются грамоте, щеголяют в туфельках и шелковых чулочках, вместо того
чтобы резать свиней и таскать хворост на собственных спинах, чтобы  дать
передохнуть разлюбезному ослу.
   Разве застрахован от невзгод даже самый расчудесный рай? Разве вправе
кто-нибудь зарекаться от горя? Кому выпало пройти по жизни, не пролив ни
слезинки? Не ведают страданий одни мертвецы. Вот кто счастливцы! Старухи
дружно всплеснули руками: да  будет  благословен  тот  день,  когда  они
покинут бренную землю, злосчастную юдоль горьких слез. Да,  да,  мертвый
счастлив: ведь он больше не ведает страданий!
   Глаза их гневно пылают, фигуры, обернутые в  черную  ткань,  источают
энергию и силу. Пусть они заняты увлекательной беседой - от их взоров не
ускользает ничего из  творящегося  на  авеню.  Они  обрушивают  громовые
проклятия  на  головы  шалунов-ребятишек,   жадно   поглощают   лимонное
мороженое из мятых стаканчиков, откусывают огромные куски  от  дымящейся
пиццы, впиваясь несокрушимыми коричневыми зубами в лаву томатного соуса,
перемешанного с брызжущим из глубин дрожжевого теста упоительным  сыром.
Они готовы растерзать любого, кто  посмеет  протянуть  хотя  бы  ниточку
поперек жизненного пути их детей и их самих. Они  -  непримиримые  враги
смерти, они - воплощение жизнелюбия. Величественные  камни  города,  вся
его сталь  и  стекло,  вымощенные  синей  плиткой  тротуары  и  булыжные
мостовые - все обратится в прах, они же пребудут вечно.
 
Глава 24 
 
   Неужто даже дьявол способен обернуться ангелом? Panettiere,  безумный
парикмахер, доктор Барбато, даже хитроумная тетушка Терезина  Коккалитти
- все восхищались переменой, происшедшей с Джино Корбо. Подумать только:
катастрофа превратила мальчика в мужчину, и  он  теперь  вкалывает,  как
бессловесный  крестьянин,  на   железной   дороге,   жадно   прихватывая
сверхурочные и вручая матери нераспечатанный конверт с получкой.
   Лючия Санта была так довольна происходящим, что выделяла Джино в  два
раза больше денег на карманные расходы, чем прежде  Винни.  Октавии  она
клялась,  что  поступает  так  потому,  что  Винни  оставлял  деньги  за
сверхурочные себе.  "Вот  видишь!  -  твердила  она  Октавии,  когда  та
наведывалась по пятницам с традиционным  визитом.  -  Джино  всегда  был
хорошим мальчиком". Октавия была  вынуждена  соглашаться  с  ней:  ведь,
несмотря на работу по ночам и даже по  воскресеньям,  Джино  не  оставил
школу; в январе он станет выпускником. Более того, впервые в жизни Джино
попал в список лучших учеников. Это вызывало у Лючии  Санты  безудержное
ликование. "Разве я была не права? - спрашивала она Октавию. - У ребенка
устают мозги от беспрерывных игр на улице, а не от честного труда".
   Октавия, которой никак не  удавалось  окончательно  оправиться  после
смерти Винни, была поражена, как быстро пришла в себя  мать.  Она  стала
спокойнее, разрешала Салу и Лене куда больше, чем прежде, в остальном же
осталась прежней. Лишь однажды она  обнаружила  свои  истинные  чувства.
Как-то раз, во время воспоминаний о том,  каким  был  Винни  в  детстве,
Лючия Санта горько упрекнула саму себя:
   - Если бы я оставила его в Джерси, у Филомены, он был бы сейчас жив.
   Она не пожалела самого горделивого своего  воспоминания;  однако  она
продолжала жить, всецело полагаясь на судьбу и веруя в удачу.
   А впрочем, так ли это удивительно? Никогда раньше жизнь не  проявляла
к  семейству  Ангелуцци-Корбо  такой  благосклонности:  Джино   огребает
состояние в депо, Сал прекрасно учится и наверняка поступит  в  колледж,
Лена - тоже прекрасная ученица, мечтающая об  учительской  карьере.  Оба
подрабатывают теперь в panetteria после школы, торгуя хлебом  и  неплохо
зарабатывая, благодаря чему по вечерам в пятницу Лючия Санта с  Октавией
могут удовлетворенно рассматривать сберегательную  книжку.  Единственной
трезвой нотой, способной умерить опасный оптимизм Лючии  Санты,  служило
ее напоминание самой себе, что  всего  через  несколько  месяцев,  перед
самым  Рождеством,  закончится  год   армейской   службы   Гвидо,   сына
Panettiere, и он займет место Сала и Лены за  прилавком.  Она  не  могла
рассчитывать, что поток денег будет изливаться на семью бесконечно.
   Даже муж Октавии теперь работал. Бедняга  Норман  Бергерон,  презирая
себя,  писал  памфлеты  по  заказам  правительственных  служб  -  а  это
означало, что, став государственным служащим, он получил надежное  место
и неплохие деньги. Октавия знала, как он страдает, но полагала, что  это
его личные трудности. Пусть возвращается к своим стихам, когда европейцы
перестанут убивать друг друга и разразится новая депрессия.
   Но больше  всего  радовало  Лючию  Санту  то,  что  Джино  становится
мужчиной,  вливается  в  живую  жизнь.  Ей  больше  не  придется  с  ним
ссориться, и она почти простила ему все оскорбления, которые терпела  от
него раньше. Он заметно посерьезнел.
   Неужели ей не придется больше бороться? В это Лючия Санта ни капельки
не верила, однако ни на минуту  не  могла  допустить,  чтобы  кто-нибудь
назвал ее безвольной  тряпкой,  отказывающейся  воспользоваться  удачей,
плывущей ей в руки.
   Каждый вечер, приходя на службу, Джино ловил  себя  на  том,  что  не
верит собственным глазам и ушам. Поднимаясь на лифте, а потом вступая  в
круг света и слыша лязг машинок, выплевывающих накладные, он  чувствовал
себя как во сне. Однако мало-помалу он начинал понимать, что это и  есть
реальность.
   Его смена начиналась в полночь и длилась до восьми утра; все эти часы
пыльный зал вовсе не кишел призраками,  стеллажи  с  бумагами  и  черные
машинки не думали покидать своих мест; в темноте становилась  незаметной
стальная сетка, за которой обычно прятался  кассир.  В  этой  обстановке
Джино как одержимый  колотил  по  клавишам  Он  прекрасно  справлялся  с
обязанностями - сказывалась спортивная  координация  движений  и  зоркий
глаз. Норма составляла триста пятьдесят счетов  за  ночь,  но  он  легко
перевыполнял ее. Иногда у него выдавался  свободный  часок,  который  он
посвящал чтению; потом  снизу,  где  грузились  и  разгружались  вагоны,
поступали новые счета.
   Он никогда не вступал  в  разговоры  с  людьми,  в  обществе  которых
работал, никогда не участвовал в их беседах.  Главный  по  ночной  смене
поручал ему самые трудные счета, но он никогда не возмущался.
   Все это не имело для него никакого значения -  слишком  он  ненавидел
окружающее:  само  здание,  пропахший  крысами  зал,  грязные  на  ощупь
стальные клавиши печатной машинки; ненавидел тот момент, когда входил  в
желтый круг света, где работали, согнувшись, шестеро клерков  и  главный
по смене.
   Это была  настоящая  физическая  ненависть;  иногда  она  становилась
настолько невыносимой, что по его телу пробегал холодок, волосы вставали
дыбом, а во рту делалось до того кисло, что он отбрасывал стул,  выходил
из  круга  света  и  торопился  к  темному  окну,  за  которым  тянулись
напоминающие тюремные  коридоры  узкие  улицы,  освещаемые  фонарями  со
столбов, смахивающих  на  караульные  вышки.  Когда  главный  по  смене,
молодой  человек  по  имени  Чарли  Ламберт,  окликал  его:  "Займись-ка
счетами, Джино!", причем в голосе его звучало нескрываемое осуждение, он
никогда не отвечал, никогда не торопился назад к  машинке.  Даже  узнав,
что числится в черном списке, он не нашел в ду