ктрического стула... Ему, значит, наплевать?  Ему,  видите
ли, все равно, нравится он этой бесценной итальянской девушке  или  нет!
За кого он себя принимает - за итальянского короля? Что за дурень, разве
он не заметил, как бедняжка Катерина  буквально  пожирала  его  глазами?
Нет, он безнадежен, безнадежен, весь в отца, его ждет  неминуемая  беда!
Она схватила tackeril, собираясь отдубасить  его  -  пусть  беспричинно,
всего лишь для собственного успокоения, чтобы унять  разлившуюся  желчь;
но  ее  сын  Джино,  наделенный  инстинктом  преступника,   спасающегося
бегством, даже когда он невиновен, увильнул и  загрохотал  башмаками  по
лестнице. Так была развеяна красивая мечта Лючии Санты; событие это, при
всей своей несуразности и смехотворности,  заронило  в  ее  душу  первое
зернышко ненависти.
 
Глава 17 
 
   Семь лет кряду Фрэнк Корбо не тревожил семью.
   Теперь он решил побеспокоить ее в последний раз.
   Далеко на  Лонг-Айленде,  в  штатной  больнице  для  умалишенных,  он
замыслил последнее бегство. Как-то темной ночью он, сжавшись в постели в
комок, приказал своему мозгу размазаться  о  черепную  коробку.  Могучая
волна крови, отхлынувшая от потрясенного  мозга,  швырнула  его  бренное
тело на кафельный пол палаты и навечно загасила хилую искорку, в которую
давно уже превратилась его истерзанная душа...
   Телеграмма застала  Лючию  Санту  за  полуденным  кофе,  который  она
вкушала в компании великолепной Терезины  Коккалитти.  По  этому  случаю
страшная особа, желая подчеркнуть свое дружелюбие, открыла один из своих
секретов: оказывается, она умеет читать по-английски! Это поразило Лючию
Санту даже больше, чем новость, содержащаяся в телеграмме, выходит,  эта
женщина прекрасно вооружена для противостояния окружающему миру!  Теперь
она смотрела на Лючию Санту холодным  взглядом,  не  замутненным  ложным
состраданием.
   Как  это  ужасно  -  сознавать,  что  другое  человеческое  существо,
доверившее тебе свою жизнь, не в состоянии более вызвать у тебя  жалость
к собственной участи! Лючия Санта была абсолютно честна с собой:  смерть
Фрэнка  Корбо  вызвала  у  нее   чувство   облегчения,   освободила   от
отвратительного страха, что наступит день,  когда  ей  в  очередной  раз
придется выносить ему приговор на дальнейшее пребывание  в  клетке.  Она
страшилась его; она боялась за  своих  детей;  она  не  желала  идти  на
жертвы, на которые обрекло бы семью его освобождение.
   Не останавливайся на полдороге, верь в  милосердие  господне:  смерть
мужа снимала с ее души неподъемный камень.  Стоило  ей  увидеть  его  за
решетчатым окном в одно из редких посещений - и она  утрачивала  веру  в
жизнь, ее на много дней покидали силы.
   Лючия Санта испытывала  вовсе  не  горе,  а  огромное  облегчение  от
спавшего напряжения. Человек, ставший отцом троим ее  детям,  постепенно
умирал в ее сердце  на  протяжении  долгих  лет,  которые  он  провел  в
сумасшедшем доме. Она уже не могла представить его себе полным жизни.
   Терезине     Коккалитти     представилась      новая      возможность
продемонстрировать свою железную хватку, превратившуюся на Десятой авеню
в легенду.
   Она наставила Лючию Санту на  верный  путь.  Зачем  везти  тело  мужа
обратно в Нью-Йорк, платить похоронному агентству,  устраивать  суету  и
напоминать всем, что ее  муж  умер  безумным?  Почему  вместо  этого  не
поехать всей семьей в больницу и не похоронить его там? У  Фрэнка  Корбо
нет в этой стране родни, которая сочла бы себя оскорбленной или  явилась
оплакивать почившего. Это позволит сэкономить многие  сотни  долларов  и
усмирить болтливые языки.
   Королева - и та не рассудила бы столь же холодно и мудро.
   Лючия  Санта  приготовила  обильный  ужин,  даже  слишком   обильный,
учитывая летнюю жару, и усадила за стол всю семью Ангелуцци-Корбо. Весть
о смерти отца никого не повергла  в  горе.  Лючия  Санта  была  уязвлена
небрежностью, с какой воспринял эту весть Джино: он смотрел ей  прямо  в
глаза и только пожимал плечами. Сальваторе и Эйлин, положим, могут и  не
помнить его, но Джино было уже одиннадцать лет, когда увезли его отца...
   За едой  они  строили  планы.  Ларри  уже  дозвонился  в  больницу  и
договорился  о  похоронах  в  полдень  следующего  дня  и  об  установке
могильного камня на больничном кладбище. Он одолжил хозяйский лимузин  -
вернее, мистер ди Лукка сам настоял на этом - и отвезет туда всю  семью.
Они выезжают в семь утра, потому что поездка будет дальней. К вечеру они
вернутся домой. Работающие пропустят всего один день.  Октавия  с  мужем
переночуют в  материнском  доме,  в  прежней  спальне  Октавии,  а  Лена
проведет  одну  ночь  по  старинке,  в  одной  комнате  с  матерью.  Все
устраивалось как нельзя лучше.
   Джино наскоро поел, а потом надел чистую рубашку и брюки и направился
к двери.
   - Джино, возвращайся  пораньше,  -  беспокойно  окликнула  его  Лючия
Санта. - Мы выезжаем в семь утра.
   - О'кей, ма, - отозвался он и исчез.
   - Не проходит вечера, чтобы он не бегал в свою Гудзонову  Гильдию,  -
пожала плечами Лючия Санта. - Он там князь в клубе сопляков.
   - Разве так горюют по собственному отцу? - укоризненно сказал  Ларри.
- Я прохожу, мимо Гильдии по вечерам - Джино и его приятели  любезничают
там с девчонками. Нельзя разрешать ему заниматься этим сегодня.
   Октавия встретила его слова хохотом. Моральные сентенции,  изрекаемые
Ларри, всегда веселили ее.
   -  Болтай,  болтай...  -  проговорила  она.  -  Помнишь  себя  в  его
возрасте?
   Ларри усмехнулся и покосился на жену; Та возилась с малышом.
   - Брось, сестренка, - сказал он.
   Немного погодя, словно ничего не произошло, пошли семейные истории  и
воспоминания о забавных приключениях; Сал и  Лена  прилежно  убирали  со
стола. Норман Бергерон  открыл  книжку  со  стихами.  Винни  внимательно
слушал, положив болезненное лицо на руки. Лючия Санта поставила на  стол
вазы с грецкими орехами, графин с вином, бутылки с содовой.  В  квартиру
заглянула Терезина Коккалитти, и семейство, воодушевившись  присутствием
новой слушательницы, принялось пересказывать  старые  истории  о  Фрэнке
Корбо. Октавия начала со знакомых каждому слов:
   - Когда он назвал Винни ангелом, я поняла, что он спятил...
   Темы хватило до позднего вечера.
   Следующим утром Лючия Санта обнаружила, что Джино так и  не  вернулся
домой ночевать. Жаркой летней порой  он  часто  поступал  так,  болтаясь
где-то с дружками и занимаясь бог знает чем. Но чтобы сегодня, когда это
грозит опозданием на похороны?..
   Мать рассердилась не на шутку.
   Завтрак был съеден, а Джино все не возвращался.
   На его кровати лежал его костюм,  свежая  белая  рубашка  и  галстук.
Лючия Санта выслала Винни и Ларри  на  поиски  брата.  Они  проехали  на
машине мимо  здания  Гильдии  на  Двадцать  седьмой  стрит  и  дальше  к
кондитерской на Девятой авеню, где парни частенько резались в карты ночи
напролет. Хозяин лавки с вечно слезящимися глазами сообщил им, что Джино
еще час назад торчал поблизости,  но  потом  отправился  с  дружками  на
утренний сеанс то ли в "Парамаут", то ли в "Кэпитол", то ли в "Рокси"  -
одним словом, он не уверен, куда именно...
   Когда они, вернувшись, поведали об этом Лючии Санте, она была, как во
сне.
   - Ладно, значит, он не поедет, - только и сказала она.
   Когда все садились в машину, из-за  угла  Тридцать  первой  появилась
Терезина Коккалитти, чтобы пожелать им счастливого  пути.  В  неизменном
черном одеянии, с темным исхудавшим  лицом  и  волосами  цвета  воронова
крыла, она походила на не желающую исчезать ночную тень. В машине теперь
образовалось  одно  свободное  место,  и  Лючия  Санта   пригласила   ее
присоединиться к ним. Терезина  была  польщена  приглашением  -  кто  же
откажется провести день за  городом?  Она  без  колебаний  втиснулась  в
машину и заняла место у окна. Вот почему она  могла  потом  рассказывать
подругам на Десятой, как семья  Ангелуцци-Корбо  катила  на  Лонг-Айленд
хоронить Фрэнка Корбо, как  пропал  старший  сын  покойного,  так  и  не
удосужившийся взглянуть на лицо родного отца, прежде чем того опустят  в
могилу, и как проливала слезы Лючия Санта -  но  то  были  полные  желчи
слезы, исторгнутые душой, охваченной не горем, но гневом.
   "Придет день, и  она  посчитается  с  ним,  -  приговаривала  синьора
Коккалитти, тряся черной ястребиной головой.  -  Он  змея,  свернувшаяся
клубком в материнском сердце".
 
Глава 18 
 
   Лючия  Санта  Ангелуцци-Корбо   отдыхала;   ее   неподвижная   фигура
напоминала в сумерках не  человека,  а  густую  тень.  Сидя  за  круглым
кухонным столом, она дожидалась, пока на Десятую авеню придет с вечерним
ветерком блаженная прохлада.
   Этим днем судьба нанесла ей загадочный удар, на один вечер истощивший
ее душевные силы. Она сидела теперь в  пустой  темной  кухне,  вдали  от
всех, глухая и слепая ко всему, что любила, чем дорожила.
   Ей неудержимо хотелось погрузиться  в  глубокий  сон,  не  тревожимый
сновидениями.
   Но разве можно оставить этот мир без присмотра?  Лена  и  Сал  играют
внизу, на улице,  Джино  прочесывает  город,  как  дикий  лесной  зверь,
Винченцо спит без задних ног в дальней комнате, принадлежавшей  когда-то
Октавии; его предстоит разбудить и накормить, прежде  чем  он  уйдет  на
железную дорогу и  будет  работать  там  до  полуночи.  Ее  внуки,  дети
Лоренцо,  ждут,  чтобы  она  уложила  их  спать.  Потом  она  попытается
развеселить  чашечкой  горячего  кофе  жену  Лоренцо,  больную  и  вечно
недовольную, вдохнуть в нее веру в жизнь,  напомнить,  что  ее  мечты  о
счастье - всего лишь девичья сказка, на утрату которой  обречена  каждая
женщина.
   Лючия Санта не знала, что вот-вот уткнется лбом в стол.  Клеенка  уже
приятно холодила ей лоб; она готовилась погрузиться  в  глубокую  дрему,
когда отдыхает все, кроме мозга. Мысли и тревоги  вздымались  все  выше,
как волны, пока совсем не захлестнули  ее,  не  повергли  в  дрожь.  Она
мучилась так, как никогда не мучилась наяву.  Она  беззвучно  взывала  о
пощаде.
   Америка, Америка, какую разную плоть ты приютила, какая разная  кровь
бурлит в твоих жилах!
   Мои дети не понимают моей речи, я не понимаю их слез.  Почему  рыдает
Винченцо, глупышка, почему по  его  щекам,  заросшим  бородой  взрослого
мужчины, стекают горькие слезы? Она только что сидела у  его  изголовья,
гладила его по лицу, словно он так  и  не  перестал  быть  младенцем,  и
испытывала небывалый испуг. Он трудится, зарабатывает на  хлеб,  у  него
есть семья, дом, место, где преклонить голову, но он все равно рыдает  и
бормочет сквозь слезы: "У меня нет друзей". Что, что это значит?
   Бедный Винченцо, чего же ты хочешь от жизни?
   Разве тебе недостаточно просто  жить?  Miserabile,  miserabile,  твой
отец умер, прежде чем ты родился, и его призрак отбрасывает тень на  всю
твою жизнь.
   Просто живи - сначала для младших  братьев  и  сестры,  потом  -  для
собственной жены и детей; время пролетит быстро, ты состаришься - и  все
превратится просто в сон, ты станешь видеть сны, вот как я сейчас.
   Только не надо говорить ему, что от него отвернулась судьба, хотя так
оно и  есть.  Винченцо  и  Октавия,  самые  лучшие  ее  дети,  -  и  оба
несчастливы.
   Как же так? Почему Лоренцо и Джино, два негодника,  лживо  ухмыляются
ей  и,  радостно  скалясь,  живут  своим   умом?   Где   же   бог,   где
справедливость? О, их тоже ждет мука - разве они непобедимы? Дурные люди
тоже подчиняются судьбе. И все-таки  они  -  ее  дети,  и  те  мерзавки,
которые нашептывают, что ее Лоренцо - вор и убийца, конечно  же,  грешат
против господа.
   Нет, Лоренцо никогда не быть настоящим мужчиной, в отличие  от  отцов
семейств с Десятой авеню, бывших крестьян, в отличие от ее отца: вот кто
- настоящие мужья, защитники детей, кормильцы, творцы собственного мира,
смиренно принимающие жизнь и судьбу, превращающиеся в камни, в скалу, на
которую опирается семья. Ее сыновьям никогда не бывать такими мужчинами.
Впрочем, с Лоренцо покончено: она исполнила свой  долг,  и  он  перестал
быть частью ее жизни.
   В тени, в сокровенных глубинах ее сна притаилось невидимое  чудовище.
Лючии Санте хотелось проснуться, прежде чем она разглядит его Она знала,
что дремлет, сидя в темноте у кухонного стола, но ей казалось,  что  она
уже подхватила свой стул без спинки  и  спускается  теперь  по  лестнице
вниз.  Она  снова  уткнулась  головой  в  прохладную  клеенку.  Чудовище
выступило из тени и приняло угрожающие очертания.
   "Вылитый отец!" Этими  словами  она  всегда  встречала  неповиновение
самого любимого из всех своих сыновей.  Укоризненный  взор  Джино  будет
провожать ее до самой двери. Однако он никогда не держал на нее зла.  На
следующий день после стычки он всегда вел себя  так,  словно  ничего  не
произошло.
   Разве это не проклятие? У него  те  же  голубые  глаза,  мерцающие  в
темноте, то же худое средиземноморское лицо, у него  тот  же  отрешенный
вид, то же нежелание говорить,  такое  же  наплевательское  отношение  к
тревогам самых близких людей. Он - ее враг, подобно  тому,  как  был  ее
врагом его отец; она мстительно перечисляла  все  его  преступления:  он
обращается с ней, как с чужой, он никогда не слушается ее приказаний. Он
оскорбляет ее и всю семью Но ничего, он еще всему научится, ведь он - ее
сын; она позаботится, чтобы сама жизнь научила его уму-разуму. По какому
праву он резвится на улице по ночам и  весь  день  напролет  носится  по
парку, пока его брат Винченцо в поте лица зарабатывает на хлеб? Ему  уже
скоро восемнадцать; пора ему понять, что он не сможет  вечно  оставаться
ребенком. О, если бы это только было возможно...
   В ушах дремлющей Лючии Санты зазвучал смех чудовища.  Разве  все  эти
так называемые преступления - не мелочь? Даже в  Италии  случается,  что
сыновья находят  удовольствие  в  эгоистической  праздности  и  забвении
семейной чести. Другое дело - преступление, в котором она пока  ни  разу
не обвинила его, за которое он еще не поплатился, но за которое не может
быть прощения: он отказался взглянуть в лицо родному  отцу,  прежде  чем
тот навечно исчез в могиле. И вот сейчас, во сне, она  возвысила  против
него гневный голос, она была близка к тому, чтобы проклясть его,  обречь
на адские муки...
   Кухню залил свет; Лючия Санта наяву  различила  шаги  на  лестнице  и
поняла, что очнется,  так  и  не  провозгласив  вечного  проклятия.  Она
облегченно приподняла голову. Над ней стояла ее дочь Октавия.
   Значит, она не произнесла страшного проклятия  в  адрес  Джино  и  не
обрекла его на вечные адские муки.
   - Ма! - с улыбкой воскликнула  Октавия.  -  Ты  так  стонала,  что  я
слышала тебя еще со второго этажа!
   Лючия Санта вздохнула и пробормотала:
   - Свари кофе. Хотя бы сегодняшний вечер я проведу у  себя  дома,  как
встарь.
   Сколько вечеров они провели в этой кухне вдвоем?  Наверняка  не  одну
тысячу.
   Через окошко под потолком до них  всегда  доносилось  мерное  дыхание
младших детей. Джино с ранних  лет  был  беспокойным  ребенком,  он  еще
малышом норовил спрятаться между изогнутыми ножками кухонного стола. Как
хорошо знает Октавия эту квартиру! Вот гладильная доска, притаившаяся  в
углу  у  окна;  вот  огромный  радиоприемник,  напоминающий  очертаниями
католический собор; вот буфет с ящиками для столовых приборов,  кухонных
полотенец, пуговиц, лоскутьев для заплат.
   В такой комнате можно было и жить, и работать,  и  есть.  Октавии  ее
очень  не  хватало.  В  ее  чистенькой  квартирке  в  Бронксе  стол  был
фарфоровым, стулья -  хромированными.  Раковина  была  белоснежной,  под
стать стенам. Здесь же была гуща жизни.
   После  трапезы  кухня  напоминала  поле  боя  -  столько  здесь  было
обгоревших кастрюль и липких от оливкового масла и  соуса  для  спагетти
блюд, грязных тарелок же хватило бы, чтобы битком набить ванну.
   Лючия Санта сидела без движения, и все ее  лицо  и  поза  говорили  о
небывалом истощении духа. Октавия видела мать такой и в детстве, и тогда
ее душа испуганно трепетала, но со временем опыт научил ее, что наступит
утро - и мать воспрянет духом, словно родится заново.
   Желая сделать ей приятное, Октавия участливо спросила:
   - Ма, ты нехорошо  себя  чувствуешь?  Может  быть,  привести  доктора
Барбато?
   Лючия Санта ответила ей с наигранной горечью:
   - Моя болезнь - это мои дети, это сама  моя  жизнь.  -  Однако,  едва
заговорив, она оживилась.
   Лицо ее покрылось румянцем.
   - Вот чего мне не хватает! - улыбнулась Октавия. - Твоих проклятий!
   - Тебя я никогда не проклинала, - вздохнула Лючия Санта.  -  Ты  была
лучшей из всех моих детей.
   О, если бы и остальные безобразники вели себя так же, как ты!
   Сентиментальные нотки в тоне матери встревожили Октавию.
   - Ма, вечно ты говоришь так, словно они из  рук  вон  плохи!  А  ведь
Ларри каждую неделю  дает  тебе  денег.  Винни  отдает  тебе  конверт  с
получкой, даже не вскрывая его. Джино и младшие не попадают  в  истории.
Какого же рожна тебе еще надо, черт побери?
   Лючия Санта выпрямилась, от недавней усталости мигом  не  осталось  и
следа. Голос ее окреп, она была готова к ссоре, которая  на  самом  деле
будет всего лишь оживленной беседой - подлинной усладой  ее  жизни.  Она
засмеялась  по-итальянски  -  а  язык  этот  прекрасно  приспособлен   к
насмешке:
   - Лоренцо, мой старший сын! Он дает мне десять долларов  в  неделю  -
мне, родной матери, которая кормит сирот - его младших братьев и сестру!
   Остальное - все состояние, которое он загребает в этом своем союзе, -
у него уходит на шлюх. В конце концов его несчастная жена прикончит  его
прямо в постели! Я и слова не скажу ей в осуждение в суде.
   Октавия закатилась счастливым смехом.
   - Твой любимчик Лоренцо? Ма, какая же ты  обманщица!  Вот  посмотрим:
стоит ему заявиться сегодня со своими десятью долларами и лживыми речами
- и ты примешь его, как  короля!  Прямо  как  эти  сопливые  потаскушки,
помирающие по его деньгам!
   Лючия Санта рассеянно бросила по-итальянски:
   - Я-то думала, что при муже ты прикусишь свой нечестивый язык!
   Октавия залилась краской. Лючия Санта осталась довольна. Вульгарность
дочери-американки  всегда  была  поверхностной;  она,  мать,   настоящая
итальянка,   умела   при   необходимости    завернуть    и    что-нибудь
позаковыристее.
   Послышались шаги, и в кухне появился заспанный Винни в одних трусах и
майке. Он превратился в невысокого, сухощавого  молодого  человека,  без
фунта лишнего веса, отчего  казался  даже  костлявым  и  неуклюжим.  Его
смуглое лицо выглядело нездоровым; на щеках росла густая щетина.  Острые
скулы, большой рот и  крупный  нос  придавали  бы  его  облику  излишнюю
суровость,  если  бы  не  его   широко   расставленные   темные   глаза,
беззащитные, застенчивые и не привыкшие улыбаться. Октавию больше  всего
удручало то, что он очень изменился характером. Раньше он был  ласков  и
радушен, причем без капли лицемерия. Теперь  же,  оставаясь  по-прежнему
послушным  сыном  и  проявляя  учтивость  к  чужим,  он  стал   каким-то
язвительным и насмешливым. Октавия предпочла бы, чтобы он просто  послал
всех куда подальше. Она тревожилась за него и одновременно  злилась.  Он
не мог не разочаровывать, Она угрюмо усмехнулась. Разве все они  внушают
что-то  еще,  кроме  разочарования?  Она  вспомнила   своего   мужа,   в
одиночестве читающего и чиркающего ручкой в квартире в Бронксе, поджидая
ее.
   Винни бурчал в сонном раздражении  по-мужски  густым  и  одновременно
по-детски срывающимся голосом.
   - Ма, чего же ты меня не разбудила? Я же говорил, что мне надо  будет
уйти. Если бы мне надо было идти на работу, ты бы уж точно подняла  меня
вовремя!
   - Она задремала, только и всего! - одернула его Октавия. -  Тоже  мне
удовольствие - только и заботиться о вас, неблагодарных!
   Лючия Санта повернулась к Октавии.