вкус.
   Возвратившиеся из чулана жена и дети тоже получили по  грозди.  Перед
каждым крыльцом  разыгрывалась  одна  и  та  же  сцена:  дети  уписывали
сине-черный виноград, счастливый отец наклонялся к щелям между  планками
и принюхивался, а собравшиеся мужчины, которым  не  привалило  подобного
счастья,  желали  ему  хорошего  винца.  При  этом   они   облизывались,
воображая, будто и у них в чуланах выстраиваются батареи кувшинов.
   Джино завидовал другим детям,  тем  счастливчикам,  чьи  отцы  давили
вино. Он стоял рядом с отцом  Джои  Бианко,  но  Джои  был  недостаточно
богат, чтобы поделиться с ним виноградом - как и его папаша.  Отец  Джои
был  недостаточно  богат  даже  для  того,  чтобы,  отодрав  планку   от
какого-нибудь ящика, дать попробовать виноград родственникам  и  близким
друзьям.
   Но  вскоре  настала  очередь  Panettiere,  толстого  и  круглого,  не
снимающего  своего   белого   пекарского   колпака,   принимать   ящики,
выстроившиеся перед магазином тремя пирамидами. Этот  вскрыл  сразу  два
ящика и угостил огромными гроздьями всех детей. Джино оказался  тут  как
тут и не упустил своего. Panettiere прогрохотал:
   - Ragazzi , помогите отнести - каждый получит пиццу.
   Дети набросились на пирамиды с виноградом, как муравьи, и вскоре  все
ящики как по волшебству оказались в подвале. Джино  не  досталось  ноши.
Panettiere окинул его осуждающим взглядом.
   - Ах, Джино, Hglio mio, что же с тобой будет? Работа прямо-таки бежит
от тебя, как ты ни стараешься. Ты должен уже  сейчас  зарубить  себе  на
носу: кто не работает, тот не ест. Ступай!
   Он  собрался  уходить,  но  сердитый  вид   мальчика   заставил   его
передумать.
   - Понятно, - сказал он, - на сей раз ты  не  виноват.  Просто  ты  не
больно расторопен, когда речь заходит о  работе.  Вот  остался  бы  один
ящичек, ты бы его прихватил, да?
   Джино кивнул, и Panettiere жестом пригласил его  в  магазин.  К  тому
времени,  когда  остальные  дети  выбрались  из  подвала  и  явились  за
вознаграждением, Джино  уже  шагал  по  авеню,  уплетая  пиццу.  Горячий
томатный соус моментально потеснил сладкий вкус и запах винограда.
   В  сгущающихся  сумерках  по  мостовой  носились  крикливые  дети   с
перепачканными виноградным соком и соусом от пиццы ртами,  они  взбегали
на ступеньки моста и кидались обратно,  подобно  бесенятам,  поднимающим
оглушительный крик в преисподней, извивались в клубах пара,  извергаемых
грохочущим под мостом локомотивом, и стремглав мчались, уворачиваясь  от
снопов искр. Над ними громоздился каменный город,  черный  в  предзимних
сумерках. Дети хотели успеть наиграться  всласть,  прежде  чем  из  окон
прозвучат оклики, призывающие их  возвращаться  по  домам.  Они  свалили
пустые ящики из-под  винограда  в  канаву,  и  мальчик  постарше  поджег
обрывок бумаги. Десятую авеню озарили сполохи  костра,  вокруг  которого
тотчас выстроились дети. Над холодным каньоном погружающейся  в  сумерки
улицы зазвучали материнские  призывы,  напоминающие  протяжные  возгласы
пастухов, скликающих стада.
   Лючия Санта стояла в окне последнего этажа дома номер 358 по  Десятой
авеню и глядела вниз, подобно богине, вознесшейся над  облаком;  облаком
служила подушка без наволочки, на которую  она  опиралась  локтями.  Она
сторожила своих детей и посматривала на остальных, поглощающих виноград,
шмыгающих на мост и обратно, мелькающих в отблесках костра, забегающих в
холодную тень ветреного осеннего  вечера.  В  этом  году  холода  пришли
раньше срока. Лето, благословенный сезон  отдыха  для  городского  люда,
окончилось.
   Теперь начнется школа, а  значит,  изволь  стирать  белые  рубашки  и
беспрерывно зашивать и гладить штаны. Детям придется носить  ботинки,  а
не бросовые тапочки. Их надо будет вечно причесывать и стричь. Предстоит
покупка вечно теряемых зимних  перчаток,  а  также  шапок  и  пальто.  В
гостиной рядом с кухней придется ставить обогреватель; за ним нужен глаз
да глаз, его надо вовремя доливать. Изволь откладывать  деньги,  которые
пойдут зимой на врачей. Лючия Санта  подумывала  и  о  том,  чтобы  ради
экономии посылать Сала приворовывать уголь на сортировочную станцию.  Но
Сальваторе слишком робок,  и  подобные  приключения  не  доставляют  ему
удовольствия. Джино для этого уже непригоден: он вырос, и  с  ним  могут
обойтись, как с настоящим преступником.  На  какие  только  хитрости  не
толкала Лючию Санту беспросветная бедность!
   В оранжевом отблеске костра она разглядела мальчика, который,  отойдя
подальше, разбежался и перепрыгнул через огонь. Джино! Что же  останется
от  его  одежды?  Его  примеру  последовал  мальчуган  поменьше  -  этот
приземлился на самом краю костра, подняв сноп искр.  Когда  Лючия  Санта
увидела, что Джино готовится ко второй попытке,  она  произнесла  вслух:
"Mannaggia Gesu Crist", забежала на кухню, вооружилась черным tackeril и
ринулась вниз по ступенькам. Октавия подняла глаза от книги.
   К тому моменту, когда Лючия Санта появилась на крыльце, Джино как раз
перелетал через костер в третий раз. Еще в воздухе он  заметил  мать  и,
едва коснувшись земли, хотел было увернуться от удара, но  черная  палка
со  всего  размаху  огрела  его  по  ребрам.  Он  издал  жалобный  крик,
предназначенный для умиротворения материнской воинственности, и метнулся
к родному крыльцу. Теперь над костром взвился  Сал;  когда  он  пробегал
мимо нее, от его штанов  пахнуло  паленым.  Он  тоже  хотел  увернуться,
однако tackeril настиг жертву и на этот  раз.  Сал  взвыл  и  устремился
домой следом за Джино. Поднявшись в квартиру, Лючия Санта увидела куртки
и шапки сыновей висящими на вешалке; сами они  спрятались  под  кровать.
Что ж, по крайней мере, на полчаса покой обеспечен. Подошел к концу  еще
один день, еще один сезон, еще один кусок материи, из которой соткана ее
жизнь.
   - Отложи-ка книгу, - обратилась мать  к  дочери.  -  Лучше  помоги  с
детьми.
   Октавия  со  вздохом  повиновалась.  Она   всегда   помогала   матери
воскресными вечерами, как бы искупая  грех  субботнего  отдыха.  А  ведь
воскресным вечером ей всегда делалось спокойно, как никогда.
   Октавия сняла с веревки одежду, сушившуюся над ванной, вымыла ванну и
пустила в нее горячую воду. Потом она зашла в свою комнату  и  заглянула
под кровать.
   - Ну-ка, живо сюда! - скомандовала она.
   Джино и Сал выползли наружу.
   - Мама до сих пор злится? - осведомился Сал.
   - Нет, - строго ответила Октавия. - Но если вы не будете  вести  себя
как следует, она вам задаст.
   И не смейте драться в ванной, иначе вам несдобровать!
   Лючия Санта готовила на кухне ужин. Винни вернулся домой  из  кино  и
взялся помогать ей накрывать на стол. Он примет ванну позже.
   Когда Джино с Салом показались из ванны, их уже ждало толстое  зимнее
белье с длинными рукавами и штанинами. Из каких-то забытых потайных мест
появились их школьные портфели, поношенные, но еще вполне пригодные.  Их
ждали также сандвичи с мясом и стаканы с  содовой  -  мать  отказывалась
поить детей молоком, если они ели перед  этим  хоть  что-то,  сдобренное
томатным соусом.
   После ужина Октавия прочитала Салу, Джино и  Винни  лекцию.  Знакомая
песня!
   - Теперь, - говорила она, - вы уже не глупые  дети.  В  этом  учебном
году я хочу видеть у вас в дневниках только хорошие отметки, в том числе
и по поведению. Винни, ты и в прошлом году учился неплохо, но теперь, во
втором классе старшей школы,  тебе  придется  еще  поднажать.  Ведь  ты,
кажется, намерен поступать в нью-йоркский колледж?  Если  у  тебя  будут
достаточно приличные оценки, то ты сможешь учиться там бесплатно.
   Об оплате колледжа не могло быть и речи. Винни  повезет,  если  сразу
после школы ему не надо будет впрягаться в  лямку.  Впрочем,  у  Октавии
были собственные планы и кое-какие сбережения,  приготовленные  на  этот
случай. Винни пойдет в нью-йоркский городской колледж. Она не даст семье
пропасть. Именно  в  этой  связи  она  забросила  мечты  об  учительской
карьере. Она продолжала:
   - Джино, если у тебя будут такие  же  отметки  по  поведению,  как  в
прошлом году, ты у меня отправишься в больницу - так я тебя  отделаю.  И
учиться ты бы мог гораздо лучше. Так что  одумайся,  иначе  окажешься  в
исправительной школе и опозоришь всю семью.
   Она, конечно, сгущала краски: Джино никогда  не  вел  себя  настолько
плохо, чтобы могла зайти речь  об  исключении;  он  никогда  не  получал
"неудовлетворительно"  по  поведению.   Октавия   собрала   внимательную
аудиторию. Даже малютка Лена сначала навострила ушки у себя в кровати, а
потом перебралась на стул. Октавия посадила ее себе на колени.
   - Сал, ты в прошлом году показал себя  молодцом.  Но  сейчас  учиться
станет труднее. Не волнуйся, я помогу  тебе  с  домашними  заданиями.  Я
ничем не хуже ваших школьных учителей. - Это  было  уже  совсем  детское
хвастовство. - Вот еще что. Когда я  прихожу  с  работы,  извольте  быть
дома, а не болтаться на улице. К этому времени темнеет, и вам там нечего
делать. Пусть кто-то только попробует задержаться на улице  после  шести
вечера - душу вытрясу! И чтобы никаких карт и прочего лоботрясничания до
тех пор, пока не будут сделаны уроки и я их не проверю.
   Винни, Джино и Сал будут по очереди помогать матери по вечерам мыть и
вытирать посуду. Дайте ей передохнуть.
   Последнее ее предупреждение было нехитрым и искренним, и от того, что
прозвучало оно без всяких прикрас, у слушателей кровь застыла в жилах:
   - Того, кто останется на  второй  год,  я  растерзаю.  -  Даже  Эйлин
беспокойно  шевельнулась  у  нее  на  коленях.  -  Пусть  кто-то  только
попробует опозорить доброе имя семьи! Не хватало только, чтобы вы  росли
невежественными итальяшками и жили на Десятой авеню до седых волос!
   Завершающий аккорд вызвал раздражение у Лючии Санты, и она  вмешалась
в разговор:
   - Bastanza. Хватит. Не на войну же ты их  собираешь!  -  Обращаясь  к
детям, она произнесла:
   - Но вот что запомните, mascaizoni вы этакие! Я в свое  время  отдала
бы все на свете, чтобы ходить в школу и научиться  писать  и  читать.  В
Италии в школе учились только дети богатых. В  вашем  возрасте  я  пасла
коз, дергала брюкву и месила навоз.  Я  скручивала  шеи  цыплятам,  мыла
тарелки и убиралась в чужих домах. Школа для меня была бы  развлечением,
все равно, что кино. Если бы ваш отец ходил в  школу,  у  него  была  бы
работа получше, и, может быть, он - кто знает? - остался бы здоров.  Так
что не забывайте, как вам повезло;  того,  кто  запамятует,  я  заставлю
опомниться с помощью tackeril.
   Сал глядел на мать во все глаза. Джино и Винни  присмирели,  хотя  на
них уже мало действовали угрозы.
   - Но, ма, - пролепетал Сал перепуганным голосом, - что же будет, если
я не смогу учиться, если у меня не хватит мозгов? Ведь в этом  не  будет
моей вины.
   Мальчуган был  настолько  серьезен,  что  женщины  не  удержались  от
улыбки.
   - Не беспокойся, - ласково сказала Октавия, - в  этой  семье  у  всех
хватает мозгов, чтобы переходить из класса в класс. Просто старайся, вот
и все. Я тебе помогу - а ведь я в выпускном классе  была  самой  хорошей
ученицей...
   Винни с Джино прыснули, сочтя ее  ласковый  голос  за  приглашение  к
веселью. Огромные черные глаза Октавии  яростно  сверкнули,  однако  она
заставила себя улыбнуться и повернулась к Лючии Санте за поддержкой:
   - Ведь так оно и было, правда, ма?
   Незнакомая им тоска по славе убедила  лучше  всяких  угроз  -  кроме,
конечно, обещания растерзать второгодника, в серьезности которого они не
сомневались ни минуты.
   Лючия Санта разглядывала дочь. Ей вспомнилось, с каким  удовольствием
ее Октавия ходила в школу и как заставила мать смириться с американскими
глупостями, с этим помешательством на  образовании.  Она  не  питала  ни
малейшего доверия к неутоленным  амбициям  и  высоким  целям:  чем  выше
ожидаемое вознаграждение, тем  больше  риск.  В  случае  сокрушительного
поражения человек может оказаться на коленях. Лучше уж надежность, пусть
скромная.  Однако  настойчивость  дочери  вынудила  ее  в   свое   время
отступить.
   Мать веско подтвердила:
   - Да, ваша сестра могла бы стать школьной учительницей,  если  бы  не
ваш отец. - Она перехватила напряженный взгляд Джино. - Да! -  поднажала
она, обращаясь прямо к нему. - Если бы твой отец исполнял  свой  долг  и
поддерживал семью, Октавия могла бы не работать. Однако он никогда ни  о
ком не думал, и ты, figlio de putana,  берешь  с  него  пример.  Сегодня
вечером ты прыгал через костер. Ты  портишь  хорошую  одежду  и  подаешь
дурной пример младшему брату. Теперь мне придется покупать вам для школы
новые штаны. Какой же ты animale! Ты никогда ни о ком не думаешь.  Но  я
тебя предупреждаю...
   Октавия поспешно перебила ее:
   - Верно, ма, но сейчас речь о другом. Главное  -  чтобы  они  поняли,
какое важное место в их жизни занимает школа. Научишься чему-то в  школе
- станешь человеком. Иначе быть тебе недотепой и потеть в порту  или  на
железной дороге, как Ларри.
   Отправив детей спать, мать принялась гладить свежевыстиранную  одежду
на следующую неделю и латать дыры. Перед  ней  стояла  корзина,  доверху
наполненная бельем, и ей даже не  приходилось  нагибаться,  чтобы  взять
следующую вещь.  Октавия  пристроила  книжку  к  огромной  сахарнице.  В
квартире  было  совершенно  тихо,  если  не   считать   скрипа   пружин,
доносившихся из спальни, когда кто-нибудь из детей принимался  вертеться
во сне.  Женщинам  было  спокойно,  они  совладали  со  своим  племенем,
добились от него послушания. Все шло как нельзя лучше; они не оспаривали
друг у дружки места: дочь выступала  в  роли  всесильной,  но  послушной
подчиненной, мать же была неоспоримой предводительницей, уважавшей  дочь
и  восхищавшейся  ею  за  помощь  и  поддержку.  Эта  мысль  никогда  не
произносилась вслух, но изгнание из семьи отца избавило  их  от  лишнего
напряжения и тревоги. Они были почти что счастливы, что его  больше  нет
рядом, ибо теперь их власть стала абсолютной.
   Мать встала, чтобы  поставить  кофе  на  огонь,  зная,  что  Октавия,
погрузившись в чтение, забывает обо всем на свете. Мать недоумевала, что
такого написано в этих  книжках,  что  повергает  ее  дочь  в  волшебное
забытье. Ей так и не  удастся  это  понять;  будь  она  моложе,  она  бы
завидовала грамотным, жалела о своем невежестве. Однако  она  -  занятая
женщина, у нее полно важной работы на много лет  вперед,  и  ей  недосуг
убиваться из-за непознанных радостей. Удовольствия, которые она знала на
вкус, и так доставили ей достаточно  разочарований.  Что  ж,  ничего  не
поделаешь. Она скорчила гримасу, сторонясь  валящего  от  утюга  пара  и
собственных невеселых мыслей.
   Она отправилась через всю квартиру к леднику,  чтобы  достать  доброй
итальянской ветчины с перцем. Надо подкормить Октавию, не то она  совсем
исхудает. Она услыхала на лестнице шаги, но не обратила на них внимания:
наверное, это на третьем этаже, ее семейство в сборе. Она оставила дверь
в квартиру открытой, чтобы проветрить после глажки.
   Все равно никто не сможет проскользнуть мимо их ледника и  сбежать  -
разве что через крышу. Они сидели за столом вместе  с  дочерью,  попивая
кофе и кусая  prosciutto  и  грубый  хлеб.  Шаги  зазвучали  ближе;  над
лестницей показалась закутанная в платок голова тетушки Лоуке; старуха с
усилием преодолела последние ступеньки и ввалилась в  квартиру,  изрыгая
по-итальянски страшные ругательства.
   Здесь жили ее близкие друзья,  которые  не  стали  тратить  время  на
выспренние приветствия. Лючия Санта поднялась, чтобы поставить  на  стол
третью чашку и отрезать еще  хлеба,  хотя  отлично  знала,  что  старуха
никогда не ест в присутствии других людей.
   Октавия, сама учтивость, уважительно спросила по-итальянски:
   - Как вы себя чувствуете, тетушка Лоуке?
   Старуха отмахнулась от нее с сердитым нетерпением, подобно  человеку,
который ждет с минуты на минуту смерти и посему  считает  такие  вопросы
неприличными. Некоторое время они сидели молча.
   - Работа, работа... - произнесла, наконец, Лючия Санта. - Школа и все
эти чудеса, которые разворачиваются вокруг нее! Детям надо одеваться  не
хуже, чем самому президенту, а я стирай да гладь, как рабыня!
   Тетушка Лоуке что-то пробормотала в знак  согласия  и  снова  сделала
нетерпеливый жест, отметающий всякие надежды на плавное течение жизни.
   Она не спеша сняла свое ветхое черное пальто и длинный вязаный свитер
с пуговицами до самых колен.
   Чувствуя на себе ее буравящий взгляд, Октавия отложила книгу.  Читать
дальше значило бы проявить  неуважение.  Она  встала  и  стала  медленно
проглаживать белье. Мать потянулась к книге и захлопнула ее, чтобы  дочь
не заглядывала в нее во время глажки. Тут Октавия смекнула,  что  сейчас
удостоится   редкой   чести:   тетушка   Лоуке   собирается   обратиться
непосредственно к ней.
   - Ну, юная леди, - начала тетушка Лоуке с грубоватой  фамильярностью,
какую позволяют себе одни старики,  -  появлялся  ли  сегодня  дома  ваш
красавчик-брат?
   - Нет, тетушка Лоуке, - сдержанно ответила Октавия.  Если  бы  к  ней
обратился таким тоном кто-нибудь другой, она бы плюнула обидчице в лицо;
с особым удовольствием она поступила  бы  так  с  кем-нибудь  из  жирных
самодовольных матрон - с этой  неперевоспитавшейся  деревенщиной,  вечно
обращающейся к молоденьким женщинам с хитроватой жалостью в голосе  -  а
как же, ведь те еще не отведали сладости супружеского ложа!
   - А вы его видели, Лючия Санта? - продолжала  допрос  тетушка  Лоуке.
Мать отрицательно покачала головой, и тогда старуха повысила голос:
   - Значит, вы не заботитесь о своем красавчике-сыне,  семнадцатилетнем
лоботрясе, в такой стране, как эта? Вам за него не страшно?
   На глазах у Октавии лицо матери сморщилось от  тревоги.  Лючия  Санта
беспомощно передернула плечами.
   - Что же делать? Disgrazia! Субботнюю ночь  он  всегда  проводит  вне
дома. Что-то стряслось?
   Тетушка Лоуке хрипло хохотнула.
   - А как же! Разыгралась целая комедия! И, как всегда в Америке,  мать
узнает об этом последней.
   Успокойтесь, Лючия Санта, ваш сыночек жив и здоров. "Lady  Killer"  -
она с неимоверным  наслаждением  произнесла  эту  американскую  фразу  -
наконец-то повстречал  девушку,  в  которой  тоже  оказалось  достаточно
жизни. Поздравляю вас; Лючия Санта, с женитьбой сына и с невесткой  -  в
американском стиле.
   Новость была настолько ошеломляющей, что Октавия с матерью сначала не
могли вымолвить ни слова. Старуха хотела раздразнить их и таким  образом
позволить им излить гнев на себя; теперь же она  закудахтала  в  подобии
хохота, отчего  ее  древние  кости,  обтянутые  черной  материей,  мелко
затряслись.
   - Нет, нет, Лючия Санта,  -  проговорила  она,  задыхаясь,  -  вы  уж
простите меня, я здесь всецело на вашей стороне, но что за мерзавец  ваш
Лоренцо! Cue mascaizone. Нет, это уж слишком!
   Но тут она увидела, как окаменело лицо подруги, как плотно  сжаты  ее
губы. Выходит, она нанесла ей смертельное оскорбление. Она угомонилась и
придала  своему  костлявому   лицу   серьезность,   соответствующую   ее
преклонным годам. Впрочем, она все равно не могла относиться к их горю с
должной серьезностью.
   - Еще раз прошу прощения, - снова заговорила она. - Но скажите,  чего
еще вы ожидали от сыночка-развратника? Неужели вы  предпочли  бы,  чтобы
его поколотили или вообще прикончили?  Ваш  сын  вовсе  не  глуп,  Лючия
Санта!  Синьора  Ле  Чинглата,  которая  не  была  способна  зачать   на
протяжении двадцати лет, и  синьор  Ле  Чинглата,  женатый  вторично,  с
сорокалетним опытом супружеской жизни, которому никак не удавалось стать
отцом, наконец-то осчастливлены! - Она насмешливо  покачала  головой.  -
Хвала милостивому господу! Супруг Ле Чинглата вообразил было, что обязан
счастью кое-кому поближе, и принялся точить нож, чтобы возвратит