не останется.  Но  Джои  едва  не
плакал, и Джино смекнул, что  есть  причина,  по  которой  ему  придется
согласиться.
   - О'кей, - кивнул Джино и забрал деньги.
   Дождь все не  прекращался.  Они  спокойно  ждали  в  полумраке;  Джои
рассеянно   тасовал   карты.   Из    щелей    капало.    Джино    бросил
пятидесятицентовик на тротуар.
   Джои глядел на монету, не отрываясь. Джино убрал ее в карман.
   - Хочешь, снова сыграем в "семь с половиной", с удвоенными  ставками?
- предложил Джои.
   - Не-е, - протянул Джино.
   Наконец дождь унялся, выглянуло солнышко, и мальчики выбрались из-под
помоста, полуослепшие, как кроты. Умытое солнце скатывалось на запад,  к
Гудзону. Джои присвистнул:
   - Боже мой, уже поздно! Пойду-ка я домой. Ты идешь, Джино?
   - Ха-ха! - прыснул Джино. - Вот уж нет!
   Он наблюдал, как Джои торопится со своей тележкой к Десятой авеню.
   С фабрики  Ранкеля  выплеснулась  на  улицу  отработавшая  смена.  От
рабочих пахло шоколадом, который они варили весь день; запах был сладкий
и привязчивый, словно от цветов, и казался тяжелым в воздухе,  ненадолго
освеженном дождем. Джино сидел на помосте и, болтая ногами,  ждал,  пока
из ворот не выйдет последний человек.
   Он наслаждался всем, что представало его взору: окрашенными заходящим
солнцем в темно-малиновый цвет кирпичными  стенами  жилых  домов,  видом
детей,  снова  высыпавших  на  улицу,  редкими  лошадьми,  влекущими  по
мостовой телеги; за одной из них тянулась дорожка золотистого навоза.  К
распахнутым окнам подходили женщины;  на  карнизах  появлялись  сохнущие
после дневного сна подушки.
   Бледные женские лица,  обрамленные  черными  волосами,  нависали  над
улицей, как готические горгульи, украшающие стены замка.  Вскоре  взгляд
Джино прирос к бурному потоку  дождевой  воды,  несущемуся  по  сточному
желобу. Он подобрал с тротуара плоскую дощечку, вытащил из кармана  свой
пятидесятицентовик, аккуратно положил его на дощечку и  стал  наблюдать,
как она плывет по желобу. Видя,  что  его  лодочка  вот-вот  свернет  на
авеню, он припустился за ней бегом. У самого угла он подобрал дощечку  с
монетой и вернулся на Девятую.
   По дороге, проходя мимо четырехэтажных домов с заколоченными  окнами,
он увидел  стайку  юношей  с  Ларри  ростом,  которые  раскачивались  на
веревке, свисающей с крыши. Прыгая с карниза второго этажа,  они  парили
над Тридцать первой,  подобно  Тарзанам,  долетая  до  окна  еще  одного
пустого дома дальше по улице.
   Белобрысый парень в красной рубахе описал полукруг, промахнулся  мимо
окна, оттолкнулся от стены ногами и со свистом проделал обратный путь.
   Джино на мгновение показалось, что он и впрямь летит.  Его  раздирала
зависть. Однако таращиться на них не имело ни малейшего смысла: они  все
равно не позволят полетать и ему - он слишком мал. Он побрел дальше.
   На  углу  Девятой  авеню  и  Тридцать  первой  стрит,  оказавшись   в
продолговатой  тени  надземной  железной  дороги,  Джино  снова  опустил
дощечку с монетой в ручей и стал наблюдать, как она несется к Тридцатой:
дощечка крутилась среди пузырей,  взлетала  на  гребни  крохотных  волн,
грозила  опрокинуться,  сталкиваясь  с  обрывками   бумаги,   фруктовыми
очистками, объедками, остатками лошадиного, кошачьего, собачьего помета,
иногда цеплялась за дно.
   Потом дощечка повернула вместе с потоком за  угол  и  устремилась  по
Тридцатой к Десятой авеню;  монета  лежала  на  ней  по-прежнему.  Джино
трусил  рядом,  иногда  поглядывая  по  сторонам,  чтобы  не  пропустить
мальчишек, преследовавших  его  прошлым  вечером.  Его  кораблик  огибал
пустые банки, задерживался подле разнообразного мусора,  но  всякий  раз
умудрялся миновать ловушку и проплыть под очередной  крохотной  радугой,
встающей над городским ручьем. Еще минута -  и  Джино  успел  подхватить
свою монетку,  а  дощечка  провалилась  между  прутьями  канализационной
решетки под мостом, нависшим над Десятой. Он задумчиво свернул за  угол,
вышел на авеню и тут же получил удар головой в живот:  в  него  врезался
Сал, который взапуски носился по мостовой, пиная банку. Узнав брата, Сал
истошно крикнул:
   - Тебя ищет мать! Мы уже поели, а тебя она прибьет!
   Джино развернулся и опять отправился  к  Девятой  авеню,  высматривая
радуги, дрожащие над стоком. Так  он  дошел  до  пустых  домов;  веревка
свисала теперь неподвижно. Джино спустился  в  подвал  и,  оказавшись  в
доме,  взобрался  по  шатким  ступеням  на  второй  этаж.  Дом  оказался
полностью выпотрошенным: из него растащили  все  водопроводные  трубы  и
светильники.  Пол  покрывал  густой  слой  отвалившейся  штукатурки,  по
которому было небезопасно  ступать.  Здесь  царила  тишина;  крадясь  по
заселенным призраками комнатам с отодранными дверями,  Джино  ежился  от
страха. Наконец он добрался до окна и выглянул наружу. Каменный  квадрат
окна был лишен рамы. Джино вылез на карниз и дотянулся до веревки.
   Оттолкнувшись  от  карниза,  он  на  одно  восхитительное   мгновение
почувствовал себя в свободном полете. Со свистом описав над улицей дугу,
он долетел до другого карниза, через три дома от стартовой площадки.  Он
снова оттолкнулся и снова полетел, теперь в обратном  направлении.  Еще!
Теперь полет его ускорился, он отталкивался то от карниза, то от стены и
воображал, что обрел крылья; в конце  концов  его  руки  ослабли,  и  на
середине очередной дуги он соскользнул с веревки, обжигая ладони. Еще  в
воздухе он принял позу бегуна и, едва  коснувшись  мостовой,  понесся  к
Десятой.
   Город уже окутывали сумерки. Данное  обстоятельство  немало  подивило
Джино, и он, прекрасно зная, что теперь не миновать  беды,  затрусил  по
Тридцать первой к Десятой, изо всех сил  стараясь  сохранять  удивленное
выражение на лице. Среди сидящих перед домом он не обнаружил  ни  одного
члена своего семейства. Он устремился по лестнице к  себе  на  четвертый
этаж.
   Уже на втором этаже он  услышал,  как  ругаются  Октавия  и  мать,  и
благоразумно унял свой пыл. Войдя в квартиру, он увидел их стоящими  нос
к носу, с красными пятнами на бледных лицах, с мечущими молнии  глазами.
Обе повернулись к  нему  и  примолкли.  Их  молчание  не  сулило  ничего
хорошего.  Однако  Джино  тут  же  отвлекся,  уставившись   восторженным
взглядом на своего брата Винни, который уже сидел за столом. Лицом Винни
походил на мертвеца - так густо оно было присыпано мукой;  мука  въелась
во все складки его одежды. Он выглядел смертельно уставшим, и глаза  его
на белом лице казались особенно черными и огромными.
   - Ага, вот ты и дома, - произнесла мать. - Браво.
   Джино, заметив порицающий взгляд женщин, поспешил за стол в  ожидании
еды, поскольку был голоден. Но его настигла сокрушительная  оплеуха,  от
которой у него из глаз посыпались искры.
   - Сукин сын! Бегаешь весь день! Чем это ты был  так  занят?  А  потом
синьор изволит усесться за стол, даже не умывшись. Пошел вон! Figlio  de
putana. Bestia . Винченцо, ты тоже умойся, тогда  ты  почувствуешь  себя
лучше.
   Оба мальчика умылись у кухонной раковины и возвратились за стол.
   В глазах Джино сверкали слезы - не из-за затрещины, а из-за того, что
такой замечательный день заканчивался так паршиво. Только что он ходил в
героях, а теперь мать с сестрой гневаются на него - можно подумать,  что
они его возненавидели! Он повесил голову,  забыв  про  голод  и  стыдясь
своего злодейства, и не поднимал глаз, пока мать не  поставила  ему  под
нос тарелку сосисок с перцем.
   Октавия обожгла Джино взглядом и сказала Лючии Санте:
   - Нечего его оберегать! Почему Винни должен на него работать,  а  его
папаша и не почешется? Если он не станет работать, Винни тоже  уйдет  из
пекарни.
   Пусть и Винни повеселится на каникулах.
   Еще не ведая зависти, Джино все-таки  заметил,  что  Октавия  и  мать
смотрят на вяло жующего Винни с жалостью и любовью. Сестра и вовсе  была
близка к слезам - с чего бы  это?  Он  наблюдал,  как  женщины  суетятся
вокруг Винни, обслуживая его, как взрослого.
   Джино сунул руку в карман, вынул  оттуда  пятьдесят  центов  и  отдал
матери.
   - Я заработал это продажей льда, - объявил он. - Бери. Я стану каждый
день приносить домой по пятьдесят центов.
   - Лучше заставь его забыть, как воровать лед со  станции,  -  сказала
Октавия матери.
   Лючия Санта раздраженно отмахнулась:
   - От железной дороги не убудет, если дети  возьмут  немного  льда.  -
Теперь она смотрела на Джино с любопытством и с теплой улыбкой. -  Лучше
своди брата на эти деньги в кино в воскресенье, - молвила она и намазала
сыну хлеб маслом.
   Винни смыл с лица муку, но остался бледен. При виде морщин  усталости
и напряжения, уродующих детское лицо, Октавия обняла брата  и  испуганно
спросила:
   - Что они заставили тебя делать? Может быть, работа оказалась слишком
тяжелой?
   Винни пожал плечами.
   - Нет, все о'кей. Просто слишком жарко. - И он неуверенно добавил:
   - Я испачкался, потому что таскал мешки с мукой из подвала.
   Октавия все поняла.
   - Мерзавцы! - выкрикнула она. - Этот  твой  грязный  итальяшка-paesan
Panettiere  заставляет  Винни,  совсем   еще   ребенка,   таскать   свои
неподъемные мешки! - напустилась она на мать. - Пусть его  сынок  только
попробует пригласить меня на свидание - я прямо на  улице  плюну  ему  в
лицо!
   Во взгляде Винни появилась надежда. Октавия так  здорово  обозлилась,
что это может избавить его от работы. Но  он  тут  же  застыдился:  ведь
матери-нужны деньги!
   Лючия Санта пожала плечами и бросила:
   - Пять долларов  в  неделю  и  бесплатный  хлеб  для  всей  семьи!  И
бесплатное мороженое для Винни, когда он на работе. Хорошая  экономия  в
летнюю пору. Тем более сейчас, когда ушел их отец...
   Октавия  вспыхнула.  Спокойствие  матери,  безропотно  сносившей  это
подлое дезертирство, сводило ее с ума.
   - Вот именно! - крикнула она. - Ушел. Нас...ть он хотел на них!
   Даже в гневе ее  позабавил  удивленный  взгляд  братьев:  девушке  не
подобает так браниться. Однако мать не находила в этом ничего забавного,
и Октавия примирительно произнесла:
   - Это несправедливо. Несправедливо к Винни.
   - Какая из тебя учительница, если у тебя язык уличной девки? -  резко
спросила мать по-итальянски и умолкла,  ожидая  ответа.  Однако  Октавия
молчала, удрученно взирая на себя со стороны.
   Тогда мать продолжила:
   - Если ты хочешь командовать в доме, то выходи замуж, нарожай  детей,
кричи, когда они появляются на свет. Тогда ты сможешь их  лупить,  тогда
сможешь решать, кто будет работать, когда и  как.  -  Она  окинула  дочь
холодным взглядом, как смертельного врага. - Хватит. Bastanza.
   Она повернулась к Джино.
   - Теперь насчет тебя, giovanetto. Я не вижу  тебя  с  утра  до  ночи.
Вдруг тебя переедет телега, вдруг тебя украдут? Это одно.  Дальше:  твой
отец на некоторое время ушел от нас, так что теперь  всем  придется  мне
помогать. Попробуй только пропасть завтра - получишь вот  этого.  -  Она
подошла к  шкафу  и  вытащила  оттуда  тонкую  скалку  для  раскатывания
праздничных ravioli. - Tackeril! - Голос ее стал хриплым  и  злобным.  -
Клянусь господом нашим Иисусом Христом, я тебя так  изукрашу,  что  тебя
будет видно за милю. Ты у меня  станешь  сине-черным,  и  будь  ты  хоть
бесплотным призраком - все равно никуда не денешься. А теперь ешь! Потом
помоешь посуду, уберешь со стола  и  подметешь  пол.  И  чтоб  не  сметь
сегодня даже подходить к лестнице!
   Материнская отповедь произвела на Джино должное впечатление. Конечно,
он не испугался, но выслушал все в напряжении, опасаясь  новых  тумаков.
Он знал, что за  ними  дело  не  станет  и  что  он  не  вправе  от  них
уклониться. Однако ничего подобного не случилось. Женщины спустились  на
улицу, Джино перевел дух и приступил к еде,  уплетая  жирные  сосиски  и
перец в масле, не различая из-за голода вкуса еды. Буря улеглась,  и  он
даже не помышлял дуться на старших. Завтра он  с  удовольствием  поможет
матери.
   Винни  сидел  неподвижно,  уставившись  в  тарелку.  Джино   радостно
воскликнул:
   - Видать, здорово  тебе  приходится  гнуть  спину  на  этого  чертова
Panettiere! Я видел тебя со здоровенной корзиной. Куда ты ее тащил?
   - В другой их магазин, на Девятой. Ничего  страшного.  Вот  мешки  из
подвала - это да!
   Джино внимательно посмотрел на брата. Что-то с ним не так...
   Но Винни уже пришел в себя и стал набивать рот едой. Он не знал,  что
весь день его мучил обыкновенный страх. Он стал жертвой сплошь  и  рядом
творимой жестокости: детей вырывают из тепла семьи и  посылают  к  чужим
людям, которые  взваливают  на  них  самую  нудную  работу.  Он  впервые
продавал за деньги частицу самого себя, и это совершенно не походило  ни
на помощь матери, ни даже на чистку за  пять  центов  башмаков  старшего
брата.
   Ну да ничего, осенью он пойдет в школу и снова будет свободен.  Тогда
он забудет, как мать с сестрой выгнали  его  из  семьи,  подчинили  иным
законам, нежели зов любви и крови. Сейчас он уже  не  просто  печалился,
что не сможет играть в бейсбол  с  самого  утра  и  бесцельно  слоняться
вокруг квартала, болтая с приятелями и прячась в тени на Тридцать первой
со стаканчиком мороженого, - он нестерпимо страдал, как страдают  только
дети, не ведающие о чужом горе, об  отчаянии  -  уделе  любого  на  этом
свете.
   Джино убрал со стола и принялся за мытье посуды. Винни вытирал  вилки
и тарелки. Джино рассказывал ему о своей стычке с  "быком"  на  железной
дороге, о пустом доме и замечательной веревке, о том, как играл с Джои в
карты; но что он утаил - так это  то,  как  пускал  кораблик  по  стоку,
огибающему их квартал, потому что десятилетнему парню стыдно  заниматься
такой ерундой.
   До грязного котла, заросшего жиром и копотью, У Джино так и не  дошли
руки, и он спрятал его в печи.  Потом  братья  вернулись  в  гостиную  и
выглянули на улицу. Джино уселся на один подоконник, Винни - на  другой.
У обоих было спокойно на душе.
   - Почему мать с Октавией так на меня окрысились? - спросил  Джино.  -
Ну, забыл - велика беда!
   Завтра сделаю.
   - Все из-за того, что отец исчез. Они не знают, куда он делся. Может,
совсем сбежал.
   Оба посмеялись шутке Винни: сбежать может только ребенок.
   Вдали на Десятой авеню показался красный фонарик  сигнальщика,  а  за
ним - слабый луч прожектора. Люди внизу казались  тенями,  существующими
только благодаря горящим уличным фонарям, синим и  красным  огонькам  на
прилавке Panettiere, торгующего мороженым, освещенным витринам бакалеи и
кондитерской.
   Джино и Винсент дремали на подоконниках  своего  детства,  ощущая  на
лицах прикосновение свежего ветерка, дующего с Гудзона. Ветерок приносил
запах воды, а еще - травы и  деревьев,  словно  долго  пропутешествовал,
прежде чем заплутаться среди городских улиц.
 
Глава 4 
 
   К концу августа все, кроме детей,  уже  ненавидели  лето.  Днем  люди
задыхались от вони раскаленного  камня,  плывущего  гудрона,  бензина  и
навоза, оставляемого на мостовых лошадьми, влекущими тележки с  овощами.
Над западной стеной города, где  ютилось  семейство  Ангелуцци-Корбо,  в
неподвижном от жары воздухе висели клубы пара, изрыгаемого локомотивами.
Из горящих топок паровозов, выстраивающих товарные вагоны  в  аккуратные
ряды, вырывались черные хлопья. Теперь, воскресным днем, когда все живое
попряталось по щелям, оставленные в покое желтые,  коричневые  и  черные
вагоны казались на солнце объемными геометрическими  фигурами,  нелепыми
абстракциями в джунглях из стали, камня  и  кирпича.  Серебряные  рельсы
змеились в бесконечность.
   На Десятой авеню, которую до самой Двенадцатой, до реки,  уже  ничего
не загораживало, было светлее, чем  на  любой  другой  авеню  города,  и
гораздо жарче в разгар дня. Сейчас  на  ней  было  совершенно  безлюдно.
Воскресный отдых будет длиться аж до четырех часов, наполненный  треском
разгрызаемых орехов, бульканьем вина и бесконечными семейными легендами.
Кое-кто навещал более удачливых родственников, которые проживали  теперь
в  собственных  домах  на  Лонг-Айленде   или   в   Нью-Джерси.   Другие
пользовались свободным от работы днем, чтобы хоронить, женить,  крестить
близких и, самое главное, приносить еду, а может, и облегчение,  больным
родственникам, угодившим в больницу "Белльвю".
   Самые американизированные семьи ездили даже на Кони-Айленд , но такое
можно было себе позволить не чаще одного раза  в  год.  Добираться  туда
приходилось долго, а итальянские  семьи  столь  многочисленны,  что  это
требовало увеличенных расходов на  франкфуртеры  и  содовую,  даже  если
запастись собственной едой и питьем в бумажных пакетах.
   Мужчины  ненавидели  эти  путешествия.  Итальянцам   было   невтерпеж
валяться без дела на песочке: достаточно они  намучились  на  солнце  за
неделю, вкалывая на железнодорожных путях! По воскресеньям  им  хотелось
сидеть в холодке - дома или в саду, отдыхать  от  напряжения,  отдавшись
картам, тянуть винцо  и  слушать  болтовню  женщин,  не  позволяющих  им
шевельнуть даже пальцем. Нет, тащиться на Кони-Айленд - все  равно,  что
выйти на работу.
   Самым  великолепным  было   праздное   послеобеденное   время.   Дети
отправлялись в кино, а мать с отцом,  выпив  по  рюмочке  после  сытного
обеда  и  никем  не  тревожимые,  могли  заняться   любовью.   Это   был
единственный свободный день за всю неделю, и к  нему  относились  как  к
сокровищу. В этот день восстанавливались силы и  семейные  узы.  Недаром
сам господь бог отдыхал на седьмой день от праведных трудов!
   В то воскресенье улицы, восхитительно пустые, разбегались от  Десятой
авеню под идеально прямым углом.  Здешние  жители  были  слишком  бедны,
чтобы владеть автомобилями, поэтому ничто лишнее не  нарушало  симметрию
бетонных тротуаров с вкраплениями голубой плитки. Солнце  отражалось  от
всего: от гладкого черного гудрона, от стальной ограды крыльца, даже  от
обшарпанных бурых ступенек. Ослепительное летнее солнце  будто  навсегда
повисло в небе, заставив расступиться опостылевшие за  неделю  фабричные
трубы.
   Впрочем, Лючия Санта посвятила этот день не отдыху, а  борьбе,  решив
застать своих обидчиков, Ле Чинглата, врасплох.
   Квартира была пуста. Октавия, как и  надлежит  послушной  итальянской
дочери, повела Сала  и  малютку  Лену  на  прогулку.  Винченцо  с  Джино
отправились в кино. Лючия Санта была свободна.
   Старший сын, Лоренцо, опора и защита семьи, оставшейся без  отца,  не
выказал должного уважения к матери и родне и  не  явился  на  воскресный
обед.
   Он  не  ночевал  дома  последние  две  ночи,  а,  появившись  поутру,
рассказывал матери, будто работал допоздна и оставался на ночь  в  своей
конюшне. Однако Лючия Санта не нашла в  шкафу  его  лучшего  костюма,  а
также одну из его двух белых рубашек и  маленького  чемоданчика.  С  нее
хватит! Bastanza. Она приняла решение.
   Чтобы ее сын, которому еще не  исполнилось  восемнадцати,  неженатый,
живущий у матери под крышей, осмелился ослушаться мать? Что за позор для
доброго имени семьи, что за удар по ее престижу у соседей! Это вызов  ее
справедливому правлению, бунт! Бунт, который надо подавить в зародыше.
   Одетая во все черное, воплощение респектабельности в воскресной шляпе
и в вуали, с плоской сумочкой почтенной  матроны,  натянув  на  короткие
ноги  коричневые  хлопчатобумажные  чулки   с   врезающимися   в   ляжки
подвязками, Лючия Санта, невзирая на палящее солнце, зашагала по Десятой
авеню к Тридцать шестой стрит, на которой обитали Ле Чинглата.  На  ходу
она  распалялась,  готовясь   закатить   им   хорошенькую   сцену.   Эта
сладкоречивая бесстыдница еще двадцать  лет  назад  проливала  в  церкви
горючие слезы из-за того, что ей придется спать с мужчиной, которого она
в глаза не видела! Del-i-cato! Ax, какой ужас, ах, какой страх, ах,  ах!
Лючия Санта мстительно улыбнулась. Как они важничают,  эти  людишки!  То
был