тревожные  гудки.
Дальше тянулась черная лента Гудзона, а за ней угадывался неровный берег
штата Нью-Джерси.
   Он подремывал на своем подоконнике, гордо не  замечая  шума  голосов.
Вдали на авеню показался  красный  сигнал  живого  дорожного  указателя,
прокладывающего путь товарному поезду со станции Сент-Джонс-Парк. Дети в
каньоне под ним продолжали игру, и  Винсент  с  мрачным  удовлетворением
приготовился к их радостным крикам, находя усладу в  горечи,  охватившей
его из-за невозможности составить им компанию. Еще немного - и  до  него
донесся визг детей, карабкающихся  на  мост,  чтобы  стать  невидимками,
утонув во влажном паре, вырывающемся из паровозной трубы.
   Винсент  был  еще  слишком  юн,  чтобы  понимать,  что  меланхолия  -
врожденное свойство его характера, расстраивающее  его  сестру  Октавию,
которая пытается рассеять его грусть подарками и  сладостями.  Когда  он
был еще малышом, делающим первые шаги,  Октавия  клала  его  с  собой  в
постель, рассказывала  ему  сказки,  пела  песенки,  чтобы  он  засыпал,
запомнив добрую улыбку. Однако ничто не смогло переделать его характер.
   Снизу доносился воинственный бас тетушки Лоуке и  сильный  голос  его
матери, не дававшей подругу в обиду. Он с неудовольствием подумал о том,
что эта старуха приходится ему крестной и что за золотую монетку в  пять
долларов, которую она  преподносит  ему  на  каждый  день  рождения,  он
вынужден расплачиваться поцелуем - что ж, он делает это, но  только  для
того, чтобы не печалить мать. Он считал свою мать красавицей - пусть она
растолстела и никогда не снимает траура - и неизменно слушался ее.
   Иное дело -  тетушка  Лоуке.  Сколько  он  себя  помнит,  она  всегда
вызывала у него лютую ненависть.
   Давным-давно, когда он еще возился на  полу  у  ног  матери,  старуха
задумчиво наблюдала за ним. Женщины при этом  давали  волю  чувствам  и,
забывая об учтивости,  которую  соблюдали  при  посторонних,  проклинали
бесчисленные невзгоды, которые обрушивались на них год за  годом.  Через
некоторое  время  крик  сменялся  молчанием.  Женщины   многозначительно
рассматривали мальчугана, прихлебывая кофе. Потом тетушка  Лоуке  тяжело
вздыхала,  разевая  пасть  с  побуревшими  от  возраста  зубами,   и   с
безнадежной,  какой-то  озлобленной  жалостливостью  произносила:   "Ax,
miserabile, miserabile! Твой отец умер еще до того, как ты родился..."
   Это было кульминацией разговора; потом старуха  переходила  к  другим
темам, мальчик же в ужасе взирал на залитое бледностью лицо  матери,  на
ее мигом покрасневшие глаза. Она  нагибалась,  чтобы  погладить  его  по
голове, но никогда не произносила ни слова.
   Глядя вниз, Винсент видел,  как  его  сестра  Октавия  встает,  чтобы
взглянуть на младенца. Ее он тоже ненавидит. Она  предала  его,  она  не
возвысила протестующий голос, когда  матери  вздумалось  запрячь  его  в
работу. Тут всадник с фонарем въехал под мост, и  Винсент  узнал  в  нем
своего брата  Ларри,  восседающего  на  черной  лошади,  как  заправский
ковбой.
   Даже сюда, на высоту, доносилось громкое цоканье  копыт  по  булыжной
мостовой. Дети пропали из виду, скрылся и сам мост, окутанный  паром  из
паровозной трубы. Высекая из рельсов снопы искр, поезд медленно втянулся
на сортировочную станцию.
   Было уже поздно. Ночной воздух принес городу желанную прохладу.  Мать
и остальные женщины забрали с тротуара свои табуретки и ящики,  кликнули
мужей и детей. Отчим двинулся с коляской  к  своему  крыльцу.  Наступила
пора готовиться ко сну.
   Винсент слез с подоконника, побрел через спальни  на  кухню  и  отпер
дверь, чтобы впустить семейство домой. Потом он отрезал от  итальянского
батона толщиной в бедро три щедрых ломтя и от  души  сдобрил  их  сперва
красным уксусом, а потом  желтовато-зеленым  оливковым  маслом.  Посыпав
бутерброды солью, он отступил, с удовольствием рассматривая  дело  своих
рук. Хлеб из грубопомолотой муки стал красным, с зелеными пятнами. Джино
и Сал с восторгом слопают перед сном  это  угощение.  Они  будут  жевать
втроем. Он замер в  ожидании.  С  улицы  ворвался  через  открытые  окна
отчаянный, долго несмолкавший крик Джино.
   Этот крик заставил Лючию Санту замереть с младенцем на руках. Октавия
остановилась на углу Тридцатой стрит и повернулась  в  сторону  Тридцать
первой. Ларри, уже скакавший прочь на  своей  лошади,  натянул  поводья.
Отец, чувствуя, как у него волосы встали дыбом  от  страха,  чертыхаясь,
устремился на  крик.  Однако  то  был  всего  лишь  вопль  истерического
триумфа: Джино выскочил из темноты, застал соперников врасплох и  теперь
орал:
   - Город сгорел, город сгорел, город сгорел!
   Игра была сыграна, но он все повторял магическое заклинание и не  мог
сдержать бег. Сперва он нацелился на огромную фигуру  матери,  принявшей
угрожающую позу, но, вспомнив, какое оскорбление нанес  недавно  тетушке
Лоуке, изменил траекторию, влетел в дверь и понесся вверх по лестнице.
   Лючия   Санта,   только   что   намеревавшаяся   отодрать    наглеца,
почувствовала неуемную гордость за сына, нежность  к  нему,  охваченному
буйной  радостью.  Придет  время,  и  она   отучит   его   от   излишней
жизнерадостности. Пока же он избег наказания.
   Неаполитанцы покинули погрузившиеся во мрак улицы города, по  которым
напоследок процокали копыта лошади - Ларри Ангелуцци  поскакал  назад  в
конюшню, что на Тридцать пятой стрит.
 
Глава 2 
 
   Семейство Ангелуцци-Корбо  обитало  в  самом  лучшем  жилом  доме  на
Десятой авеню. На каждом из четырех этажей было всего по одной квартире,
поэтому окна выходили и на запад, на Десятую, и  на  восток,  на  задний
двор, обеспечивая сквозную вентиляцию.  Ангелуцци-Корбо,  имея  в  своем
распоряжении целый этаж, да  еще  верхний,  использовали  коридор  перед
своей дверью как склад. У стены стояли ящик со льдом,  письменный  стол,
бесчисленные банки с томатной пастой и коробки с макаронами, потому  что
в квартире, пусть она и насчитывала шесть комнат, места для всего  этого
не хватало.
   Квартира походила в плане на длинную букву Е с отсутствующей  средней
черточкой. Вслед за кухней - нижней "полочкой" - шли столовая, спальни и
гостиная с выходящими на Десятую авеню  окнами,  вытянувшиеся  в  линию;
роль верхней "полочки" играла небольшая спальня Октавии. Джино, Винни  и
Сал спали в гостиной, на кровати, которая на день поднималась к стене  и
завешивалась шторой. Дальше шла спальня родителей,  а  потом  -  комната
Ларри;  дверь  последней  открывалась  в  столовую,  которую  они  звали
почему-то кухней - здесь стоял огромный деревянный стол, за которым  ели
и  вокруг  которого  протекала  вся  жизнь;  последним  помещением  была
собственно кухня с баком для  кипячения  белья,  раковиной,  плитой.  По
местным стандартам, квартира была слишком просторной и служила  примером
непрактичности, свойственной Лючии Санте.
 
*** 
 
   Октавия положила малютку Эйлин на кровать матери  и  юркнула  в  свою
комнату, чтобы переодеться в домашний халат. Когда она снова вышла,  все
трое мальчишек уже спали на разложенной посреди  гостиной  кровати.  Она
побрела через анфиладу  комнат  в  кухню,  чтобы  сполоснуть  лицо.  Она
застала мать  в  столовой  -  та  терпеливо  ждала,  потягивая  вино  из
маленького стаканчика.  Октавия  знала,  что  мать  обязательно  захочет
довести до конца их недавние препирательства, после  чего  они,  подобно
заговорщицам, станут строить планы на будущее:  домик  на  Лонг-Айленде,
колледж для самого способного ребенка...
   Лючия Санта первой сделала шаг к примирению.
   Она сказала по-итальянски:
   - Сын булочника положил на тебя глаз. Думаешь,  он  преподносит  тебе
мороженое, а сам только и мечтает, чтобы ты и дальше молчала как рыба?
   Собственная  ирония  доставила  ей  немалое  удовольствие.   Она   на
мгновение умолкла и прислушалась: из спальни донесся какой-то звук.
   - Ты положила Лену на середину кровати? Она не скатится на пол?
   Октавия была возмущена.  Она  бы  еще  простила  подтрунивание,  хотя
матери было отлично известно, что она не желает иметь  ничего  общего  с
соседскими молодыми людьми. Но ведь имя "Эйлин" - это она придумала  его
для своей единоутробной сестренки!
   После  долгих  раздумий  Лючия  Санта   согласилась:   пришло   время
становиться американцами. Однако  язык  итальянца  не  может  выговорить
такое имечко.
   Невозможно, и все тут. Поэтому пришлось сократить его  до  привычного
"Лена". Какое-то время Лючия Санта мужественно пыталась  ублажать  дочь,
но в конце концов лишилась терпения и крикнула по-итальянски: "Это  даже
не американское имя!"
   Так малышка  стала  "Леной"  -  для  всех,  кроме  детей"  стоило  им
забыться, как они получали от Октавии звонкую затрещину.
   Мать и дочь приготовились к схватке. Октавия пригладила свои кудряшки
и  вытащила  из  кухонного  ящика  маникюрный  набор.   Стараясь   четко
выговаривать слова, она презрительно произнесла по-английски:
   - Я никогда не пойду ни за кого из этих торгашей. Им нужна женщина, с
которой они смогут обходиться, как с собакой. Я не хочу, чтобы моя жизнь
стала повторением твоей.
   Сказав это, она принялась за кропотливую  обработку  ногтей.  Сегодня
она их накрасит - это еще больше разозлит мать.
   Лючия Санта взирала на дочь  с  деланным,  театральным  спокойствием,
тяжело сопя. В гневе они делались еще более  похожими  одна  на  другую:
одинаковые влажные черные глаза, мечущие молнии,  одинаковые  миловидные
лица,  искаженные  угрюмой  злобой.  Однако   голос   матери   прозвучал
неожиданно здраво:
   - Ага! Вот, значит, как дочь разговаривает с матерью в Америке? Bravo
. Из тебя получится превосходная учительница. - Она холодно  кивнула.  -
Mi, mi displace . Но мне все равно.
   Девушка знала, что еще одна грубость с ее стороны - и  мать  бросится
на нее, как  разъяренная  кошка,  не  жалея  тумаков.  Октавии  не  было
страшно,  однако  в  разумных  пределах  она   готова   была   проявлять
почтительность; кроме того, она знала, что мать, глава семьи, полагается
на нее, уважает ее и никогда не примет сторону враждебного  мира,  чтобы
нанести ей поражение. Она чувствовала себя виновной в вероломстве - ведь
она считала, что жизнь матери проходит зря.
   Октавия улыбнулась, чтобы придать резкости своей последующей тираде.
   - Я хочу сказать, что не желаю идти замуж, а  если  пойду,  то  чтобы
никаких детей. Не хочу отказываться от жизни  только  ради  этого.  -  В
последнее слово она вложила все свое  презрение,  а  также  страх  перед
неведомым.
   Лючия Санта оглядела свою американскую дочку с ног до головы.
   - Ах, - проговорила она, - бедное мое дитя...
   У Октавии прилила кровь к лицу, и она умолкла.
   Мать думала о чем-то другом. Она встала, вышла в спальню и  вернулась
с двумя пятидолларовыми купюрами, вложенными в сберегательную книжку.
   - Бери и побыстрее спрячь,  пока  не  вернулись  твои  отец  и  брат.
Занесешь на почту, когда пойдешь завтра на работу.
   - Он мне не отец, - ядовито заметила Октавия.
   Не сами эти слова, а таящаяся в них спокойная ненависть заставила  ее
мать тотчас разрыдаться. Ведь только она и старшая дочь помнили  первого
мужа Лючии Санты; только она и  старшая  дочь  делили  невзгоды  прежней
жизни. Он был отцом троих детей,  но  только  Октавия,  первый  ребенок,
сохранила память о нем. Хуже того, Октавия питала к нему пылкую  любовь,
и его смерть стала для нее страшным ударом. Мать знала  все  это;  знала
она и о том, что ее второе замужество уничтожило в сердце  дочери  былую
привязанность к матери.
   Мать тихо произнесла:
   - Ты - молоденькая девушка, ты  еще  не  понимаешь  мира,  в  котором
живешь. Фрэнк женился на безутешной вдове с тремя малолетними детишками.
   Он кормил нас, он защищал нас, когда никто не хотел даже  плюнуть  на
наш порог - не считая тетушки Лоуке. А твой  отец  был  вовсе  не  таким
распрекрасным, как тебе мнится. Я многое могла бы тебе порассказать - но
нет, он все же твой отец...
   Слезы успели высохнуть, и  Лючия  Санта  поспешила  надеть  привычную
маску печали по пережитому,  маску  боли  и  ярости,  которая  неизменно
приводила девушку в уныние. Они регулярно ссорились по этому  поводу,  и
всякий раз оказывалось, что рана не хочет заживать.
   - Какая от него помощь? - не унималась Октавия. Она была молода и  не
ведала жалости. - Ты заставляешь бедного мальчугана, Винни,  горбатиться
на этого вшивого булочника. Лето не принесет ему ни малейшей радости.  А
этот твой муженек  только  и  может,  что  числиться  привратником  ради
бесплатной квартиры.  Почему  бы  ему  не  найти  работу?  Откуда  такая
неуемная гордыня? Кем он себя воображает, черт побери? Вот  мой  отец  -
тот работал. На работе он и погиб. Господи боже мой!
   Она помолчала, чтобы не расплакаться. Следующие слова она  произнесла
уже более спокойно, словно надеясь убедить мать в своей правоте:
   - А этот потерял  работу  на  железной  дороге,  потому  что  слишком
умничал. Босс  сказал  ему:  "Чего  это  у  тебя  весь  день  уходит  на
путешествие  за  ведром  воды?"  Тогда  он  берет  ведро  и  больше   не
возвращается. Надо же, до чего  забавно!  Он  прямо-таки  гордился  этим
своим подвигом. А ты не сказала ему ни единого словечка, ни  единого!  Я
бы его выгнала вон, не пустила бы его на порог, и  все  тут!  И  уж,  по
крайней мере, не стала бы рожать ему очередного младенца.
   Последние слова она произнесла с подчеркнутым пренебрежением, и по ее
взгляду было ясно, что  она-то  никогда  не  позволила  бы  своему  мужу
совершать темный акт совокупления  и  обладания,  который  происходит  в
ночи. Теперь уж мать потеряла всякое терпение.
   - Не говори о том, чего не понимаешь! - вскипела Лючия  Санта.  -  Ты
молода и глупа, но ты, видать,  останешься  глупой  до  самой  старости.
Боже, надели меня терпением! - Она одним  глотком  допила  свое  вино  и
устало вздохнула. - Я иду спать.
   Оставь дверь открытой для своего брата. И для моего мужа.
   - Не беспокойся за нашего красавчика Лоренцо,  -  прошипела  Октавия.
Она принялась покрывать ногти лаком. Мать  с  омерзением  уставилась  на
ярко-красный лак.
   - Что еще там творится с  Лоренцо?  -  спросила  она.  -  Его  работа
кончается в полночь. Почему бы ему не вернуться домой? Все  девушки  уже
разошлись по домам, не считая этих  ирландских  шлюх  с  Девятой  авеню.
Хвала Иисусу Христу, он губит только  хороших,  достойных  итальянок,  -
добавила она с насмешливым пылом. В ее улыбке присутствовала гордость за
сына.
   - Ларри может остаться у Ле Чинглата, - холодно сообщила  Октавия.  -
Сам мистер Ле Чинглата снова угодил в тюрьму.
   Матери  не  надо  было  ничего  объяснять.  Семейство   Ле   Чинглата
изготовляло собственное вино и продавало его у себя на  дому  в  розлив.
Короче говоря, они были самогонщиками, нарушителями запрета на  торговлю
спиртным. Только на прошлой неделе синьора Ле  Чинглата  прислала  Лючии
Санте три большие фляги - вроде бы в благодарность за  то,  что  Лоренцо
помог разгрузить тележку с виноградом. Кроме того,  она  была  одной  из
трех девушек, которых  обвенчали  по  доверенности  много  лет  назад  в
Италии, - самой скромной и застенчивой из них.
   Что ж, ничего не поделаешь...  Мать  пожала  плечами  и  удалилась  в
спальню.
   Прежде чем лечь,  она  зашла  в  гостиную  и  накрыла  троих  сыновей
простыней. Потом она выглянула в открытое окно, на темную Десятую авеню,
которую все еще мерил шагами ее супруг.
   - Фрэнк, уже поздно! - тихонько позвала  она,  однако  он  не  поднял
головы, не увидел ни ее, ни неба.
   Наконец она улеглась. Но ей никак не удавалось уснуть, потому что  ей
казалось, что, бодрствуя, она  каким-то  образом  держит  под  контролем
действия мужа и сына. Ей было беспокойно, ей совсем  не  нравилось,  что
она не может заставить их покинуть мир,  вернуться  домой  спать  тогда,
когда спит она.
   Она протянула руку. Малютка неслышно спала у самой стенки.
   - Октавия! - позвала она. - Иди спать, уже совсем поздно. Тебе завтра
на работу.
   В действительности все дело в том, что она не  может  спать,  пока  в
доме хоть кто-то бодрствует. Непокоренная дочь прошла через спальню,  не
проронив ни словечка.
   В душной темноте летней ночи, прислушиваясь к дыханию  спящих  детей,
Лючия Санта задумалась о своей жизни. Выйдя во  второй  раз  замуж,  она
заставила горевать своих первых отпрысков. Она знала, что Октавия  винит
ее за то, что она не убивалась по погибшему как полагается. Разве  можно
объяснить молоденькой дочери, девственнице, что ее отец, муж, с  которым
ты делила ложе, с кем ты приготовилась прожить остаток жизни,  на  самом
деле не вызывал у нее большой привязанности?
   Он был главой семьи, но  ему  недоставало  предусмотрительности,  ему
было свойственно воистину преступное отсутствие заботы о семье;  он  был
не против всю жизнь ютиться в трущобах, в нескольких кварталах от доков,
где трудился. О, немало слез пролила она из-за него! Он  не  отказывался
выделять деньги на еду, однако все остальное, что могло бы  превратиться
в сбережения, тратил на вино и на карты с приятелями. Он ни разу не  дал
ей ни цента на ее собственные нужды. Он уже и так проявил верх щедрости,
переправив Лючию Санту через океан, к  себе  в  постель,  побирушку,  не
имевшую даже белья!
   О какой еще щедрости могла идти речь? Одного подвига  хватит  на  всю
жизнь.
   Лючия Санта вспоминала все это со смутной досадой, зная, что это  еще
не вся правда. Дочь любила его. Он был красивым мужчиной.  Он  разгрызал
своими белоснежными зубами семечки подсолнечника,  и  маленькая  Октавия
брала их у него изо рта, хотя брезговала такими же  семечками,  если  их
предлагала мать. Он тоже любил дочь.
   Правда  проста:  он  был  добрым,  трудолюбивым,  но  невежественным,
пристрастным к удовольствиям человеком. Она относилась к нему точно  так
же, как относятся миллионы женщин к своим  непредусмотрительным  мужьям.
Доверять мужчинам распоряжение семейными  деньгами,  доверять  им  право
принимать решения, определяющие судьбу детей? Безумие!  Мужчины  на  это
неспособны. Хуже того - они попросту несерьезный  народ.  Она  уже  вела
борьбу, направленную на узурпацию его власти, как действуют все женщины,
- но наступил тот страшный день, и он погиб.
   Конечно, она рыдала. О, как она  рыдала!  Горе  усугублял  ужас.  Она
горевала не столько по  навечно  оставившим  ее  губам,  глазам,  рукам,
сколько по щиту, оберегавшему ее от враждебного мира; она выла по  тому,
кто приносил ее детям хлеб, по тому, кто выступал  защитником  существу,
еще находившемуся у нее во чреве. Те вдовы, что  рвут  на  себе  волосы,
царапают себе щеки, выкрикивают безумные проклятия, крушат все вокруг, а
потом не снимают траура, чтобы ими мог любоваться весь мир, -  нет,  они
не подлинные плакальщицы, ибо настоящее горе пронизано ужасом.  Да,  они
лишились близкого человека. Но если ты любила, то полюбишь снова.
   Его  смерть  была  смешной,  даже  гротескной.  При  разгрузке  судна
проломился  высокий  трап,  похоронив  в  речном  иле  пять  человек   и
сколько-то там тонн бананов. Человеческие останки смешались с  банановой
кожурой. Их так и не смогли поднять.
   Теперь она осмеливалась додумать грешную мысль до конца:  он  дал  им
больше своей смертью, чем давал при жизни. Сейчас, спустя много лет, она
угрюмо  усмехалась  в   темноте,   удивляясь   несмышлености,   присущей
молодости. Разве она могла позволить себе в молодости  такие  нечестивые
мысли? А  суд  присудил  каждому  ребенку  по  тысяче  долларов  -  даже
Винсенту, еще не родившемуся, но уже  слишком  хорошо  заметному  чужому
глазу. То были опекунские деньги - в этой мудрой Америке даже  родителям
не позволяют распоряжаться  деньгами,  принадлежащими  детям.  Сама  она
получила аж три тысячи долларов, о которых не догадывался  никто  на  ее
улице, не считая тет