смены. Поздним вечером вы приходите в пекарню  и  пьете  там
виски.
   Такая, значит, у вас работа? А ты,  Panettiere!  Ты,  нарушая  закон,
гонишь у себя в задней комнате виски.
   О, я вижу вас всех поздно ночью, когда люди спят.
   Я все вижу. Ночью я вездесущ. Я вижу грехи мира.
   Чудовища, изверги, убийцы, сыновья и дочери отъявленных шлюх - я знаю
вас наперечет! Вы воображаете, что можете сладить со мной? - Он  перешел
на крик, слова его стали трудноразличимы; неожиданно  он  толкнул  стол,
опрокинув все чашки.
   Казалось, он приподнимается  на  цыпочки,  делается  выше,  страшнее.
Ларри и  мать  отодвинулись  от  него.  Оба  санитара  встали  в  ряд  с
полицейскими и пошли на него  стеной.  Но  отец  внезапно  повернулся  и
увидел по другую сторону стола побелевшую от ужаса мордашку своего  сына
Джино с  обезумевшими,  бессмысленными  глазами.  Стоя  спиной  к  своим
врагам, он подмигнул сыну одним  глазом.  Лицо  Джино  мгновенно  обрело
цвет, ибо удивление прогнало страх.
   Представлению тем не менее настал конец. Четверо окружили  отца,  все
еще не дотрагиваясь до него. Отец  поднял  ладони,  словно  призывая  их
остановиться и выслушать от него  нечто  важное,  но  так  ничего  и  не
сказал. Вместо этого он  достал  из  кармана  и  передал  жене  ключ  от
квартиры и бумажник.
   Лючия Санта схватила его за руку и потащила прочь из квартиры и  вниз
по лестнице. Ларри подхватил  отца  под  другой  локоть.  Полицейские  и
санитары спустились следом. Десятая авеню была пустынна.
   Ветер  грозил  перевернуть  карету  "Скорой  помощи"  и   полицейский
автомобиль, стоявшие перед домом.
   Очутившись на темной улице, Фрэнк Корбо  повернулся  к  жене  и  тихо
молвил:
   - Лючия Санта, отведи меня обратно домой!  Не  позволяй  им  забирать
меня. Они меня убьют.
   С сортировочной станции донесся пронзительный паровозный гудок.  Мать
опустила голову и отступила назад. Санитары в белом  без  предупреждения
накинулись на отца, скрутили чем-то его руки и, приподняв над  мостовой,
водворили в свою карету.
   Один  из  полицейских  поспешил  им  на  подмогу.   Все   происходило
беззвучно. Отец сжал зубы. В воздухе мелькнули руки в белом и  в  синем.
Мать впилась зубами в собственный кулак, Ларри и вовсе оцепенел.
   "Скорая" отъехала, и второй полицейский шагнул к матери с сыном.
   Уже брезжила заря, звезды померкли, но до утра было еще далеко. Лючия
Санта рыдала, стоя одна на мостовой, а Ларри диктовал полицейскому имена
детей, отца и всех остальных, кто оказался в эту ночь в их  доме;  потом
он принялся рассказывать ему, как все началось.
 
*** 
 
   Навестить отца можно было не раньше воскресенья.  После  обеда  Лючия
Санта спросила у дочери:
   - Как ты думаешь, можно забрать его домой? Он больше не опасен?
   Октавия только пожала  плечами,  поостерегшись  отвечать  честно.  Ее
изумлял оптимизм матери.
   Ларри как старший мужчина в семье принял  руководство  на  себя.  Как
мужчина он не мог не презирать женскую трусость.
   - Ты что же, позволишь отцу гнить в "Белльвю" и дальше только потому,
что у него один раз зашел ум за разум?  Надо  забирать  его  оттуда,  да
побыстрее!
   С ним все будет в порядке, можешь не беспокоиться.
   - Легко тебе болтать, изображая  великодушного  болвана,  -  вспылила
Октавия. - Тебя ведь вечно не бывает дома. Ты  все  время  охотишься  на
этих   своих   безмозглых   дурочек-вертихвосток.   Значит,   пока    ты
наслаждаешься жизнью, мать, дети да и я должны поплатиться  перерезанным
горлом? О, ты будешь о-о-чень огорчен, когда,  вернувшись,  найдешь  нас
бездыханными. Но ты-то будешь живехонек, а мы отправимся в  могилу.  Ты,
оказывается, не так глуп, Ларри!
   - Ах, вечно ты устраиваешь проблему на  пустом  месте,  -  отмахнулся
Ларри. - Стоит  старику  нюхнуть  "Белльвю",  и  он  никогда  больше  не
вздумает болеть. - Посерьезнев, он искренне добавил:
   - Все дело в том, сестрица, что ты никогда его не любила.
   - А с чего мне его любить? -  не  унималась  Октавия.  -  Он  никогда
ничего не делал ни для Винни,  ни  даже  для  своих  собственных  детей.
Сколько раз он  бил  мать?  Однажды  он  ударил  ее,  когда  она  ходила
беременная, - этого я ему никогда не забуду!
   Лючия Санта слушала их спор  с  насупленными  бровями.  Нет,  все  их
доводы - сплошное детство, вся их болтовня для нее -  пустой  звук.  Они
еще не выросли, у них пока неразвитые души и мозги.
   Неграмотная, невежественная крестьянка, она, как многие ей  подобные,
распоряжалась жизнью своих близких. Каждый год, да что там, каждый  день
людям приходится осуждать и предавать своих любимых.  Лючии  Санте  были
чужды сантименты. Однако любовь и жалость что-то да стоили, они имели  в
жизни кое-какой вес.
   Человек,  ставший  отцом  ее  детям,  спасший  ее   от   отчаяния   и
беспомощности вдовства, подаривший ей радость, более ничего для  нее  не
стоил. С ним в семью пришла война. Октавия была готова сбежать из  дому,
раньше срока выйти замуж, лишь бы не сталкиваться  с  ним.  В  борьбе  с
превратностями жизни он служил  всего  лишь  помехой.  Она  должна  была
исполнять свой долг перед детьми, большими и малыми. Она отмахивалась от
любви как от чего-то сугубо личного, как от чувства, возможного лишь при
жизни в роскоши и доступного тем, кто не ведает невзгод.
   Однако дело не исчерпывалось  любовью;  здесь  была  замешана  еще  и
честь, долг, союз против всего мира. Фрэнк Корбо не предавал этой  чести
- он всего лишь не смог соответствовать ей. Кроме  того,  он  был  отцом
троим ее детям. От кровных уз никуда не денешься. Настанет  срок,  когда
ей придется смотреть им прямо в глаза, держать  перед  ними  отчет,  они
будут его должниками, поскольку он дал им жизнь. На  задворках  сознания
маячил также первобытный страх родительницы за свою судьбу  в  старости,
когда она превратится в дитя  на  руках  у  собственных  детей  и  будет
зависеть от их милости.
   Джино, который во время  разговора  только  и  делал,  что  вертелся,
ссорился с Салом и Винни и как будто не обращал внимания  на  их  слова,
неожиданно сказал матери:
   - В тот вечер папа подмигнул мне.
   Остолбеневшая мать не поняла его. Октавия  растолковала  ей  значение
английского глагола. Лючия Санта оживилась:
   - Видишь? Он просто придуривался! Он сознавал,  что  делает,  но  его
несло, он не мог справиться с самим собой!
   - Ну да, - поддержал ее Ларри. - Он увидел, как перепуган Джино,  вот
и подмигнул. Я же говорю, что с  ним  не  случилось  ничего  серьезного.
Немного приболел, только и всего. Пускай возвращается домой.
   Мать повернулась к Октавии:
   - Так как? - Она уже  приняла  решение  и  нуждалась  теперь  лишь  в
формальном согласии дочери.
   Октавия взглянула на Джино, который поспешно отвернулся.
   - Попробуем, - вздохнула она. - Я постараюсь.
   Матери помогали собираться всем семейством.
   Она взяла с собой еды -  спагетти  в  кастрюльке,  полбатона  свежего
хлеба - на случай, если его не отпустят сегодня же. Они даже снизошли до
шуток.
   - Когда он в ту ночь назвал Винченцо ангелом, я сразу  смекнула,  что
он спятил, - призналась Лючия Санта. Этой  горькой  шутке  было  суждено
запасть им в память на долгие годы.
   Когда она была, наконец, готова, Джино спросил:
   - Папа действительно возвращается сегодня домой?
   Мать взглянула на него. Его мучил страх, причину которого  ей  трудно
было понять. Она ответила:
   - Не сегодня, так завтра. Не беспокойся.
   На ее глазах мальчик воспрянул духом; безграничное  доверие,  которое
он испытывал к ней, наполнило  ее  знакомым  теплым  чувством  власти  и
любви.
   Винни, услыхав разговор матери с Джино, воскликнул  с  воодушевлением
верного сына:
   - Ура! Ура!
   - Я одену детей во все чистое и выстрою их перед домом,  -  пообещала
Октавия.
   Ларри поехал с матерью. Перед уходом он наказал детям:
   - Если мы вернемся вместе с отцом, не смейте  его  беспокоить!  Пусть
отдыхает. Делайте все, о чем он вас ни попросит.
   При этих его словах мать почувствовала  прилив  сил:  теперь  она  не
сомневалась в благополучном исходе и в том, что та зловещая ночь была на
самом деле не так страшна. Просто они перенапряглись и поддались  слепым
чувствам. Наверное, не следовало вызывать полицию и "Скорую"  и  увозить
беднягу в больницу. Впрочем, возможно, так даже и лучше.
   Теперь волнение улеглось, и они готовы терпеть дальше.
   Гордо выступая  в  своем  черном  одеянии  и  неся  в  руке  кулек  с
передачей, Лючия Санта, поддерживаемая под руку послушным старшим сыном,
отправилась на Двадцать третью стрит, чтобы сесть там на трамвай, идущий
поперек Манхэттена в "Белльвю".
   У регистратуры Лючии Санте и ее сыну пришлось ждать  в  толпе.  После
томительного неведения им было велено зайти к врачу, и  они  отправились
на поиски кабинета.
   Об этой огромной больнице рассказывали, что здесь работают  лучшие  в
мире врачи, что  здешние  медсестры  трудолюбивее  и  внимательнее,  чем
где-либо еще, что пациент получает здесь прекрасный уход. Однако  в  тот
воскресный день все эти разговоры не  значили  для  Лючии  Санты  ровным
счетом ничего. Ей больница "Белльвю" представлялась  адом  для  бедноты,
местом, где несчастные, мучаясь от боли  и  стыда,  изнывают  от  жизни,
прежде  чем  умереть.  Здесь  теснились  отбросы  общества,  беспомощное
отребье,  жертвы  беспросветной   нищеты.   Туберкулезники   сидели   на
безрадостных верандах,  ловя  ртами  полный  сажи  воздух  и  взирая  на
каменный  город,  ежесекундно  выделяющий  яд,  разъедающий  их  легкие.
Дряхлые старики лежали без всякого  ухода,  терпеливо  дожидаясь  родню,
которая принесла бы им поесть и попыталась вдохнуть  в  них  надежду  на
жизнь. В других палатах выздоравливали существа,  навсегда  обозлившиеся
на жизнь, господа, человечество и отравившиеся щелочью  или  причинившие
какие-нибудь страшные увечья собственным телам, стремясь уйти из  жизни.
Теперь, познав  физическую  агонию,  прогнавшую  прочие  страдания,  они
отчаянно цеплялись за жизнь.  Кроме  того,  здесь  держали  умалишенных,
которые променяли опостылевший им мир на потемки безумия.
   Что бы ни говорили об  этой  больнице,  размышляла  Лючия  Санта,  от
правды никуда не денешься: это благотворительное заведение.  Оно  ничего
не должно ни ей, ни подобным ей людям и ничего не требует от них взамен.
В сумрачных коридорах с кафельными  стенами  толпились  дети,  ожидавшие
лекарств, процедур, наложения швов. В одной из палат дети,  искалеченные
автомобилистами   и   собственными   родителями,   дрались   за    право
воспользоваться единственным на всех креслом на колесиках.
   На бесчисленных койках лежали добродетельные  мужья,  которые  тяжким
трудом зарабатывали на хлеб детям и женам, а теперь боялись смерти,  ибо
перед их мысленными взорами стояли семьи, лишившиеся опоры.
   В эту больницу родственники ежедневно приносили еду -  кастрюльки  со
спагетти, сетки с апельсинами, а также полотенца, мыло,  к  которому  не
было бы противно притронуться, свежее постельное белье. Это была фабрика
для  склеивания  человека,  превратившегося  в  обломки,  словно  он   -
бездушный сосуд, не ведающий страданий; здесь ни к кому не проявляли  ни
нежности, ни любви. Так лечат вьючных животных, чтобы  они  снова  могли
влачить свою ношу. Здесь не обращали внимания на  оскорбленные  чувства.
Здесь, скрипя зубами, оказывали благотворительную помощь,  принципиально
чуждую сочувствию. Больница была бастионом  в  восточной  стене  города,
средневековой  крепостью  со  своими  башнями  и   стальными   воротами,
подлинным символом  кромешного  ада.  Богобоязненные  нищие  крестились,
заходя в эти ворота; тяжелобольные прощались с  жизнью  и  готовились  к
смерти.
   Лючия Санта и ее сын нашли кабинет врача и вошли.  Мать  отказывалась
верить, что  вот  этот  молодой  человек  в  топорщащемся  белом  халате
распоряжается судьбой ее мужа. Не успели они сесть, как он сообщил,  что
сегодня она не сможет повидаться с мужем;  лучше  ей  использовать  свой
приход, чтобы подписать кое-какие бумаги.
   Мать тихо сказала Ларри по-итальянски:
   - Расскажи ему, как он подмигнул.
   Доктор тоже обратился к ней по-итальянски:
   - Нет, синьора, лучше вы сами расскажите.
   Мать удивилась: молодой человек был вылитым американцем.  Правда,  он
говорил по-итальянски так, как говорят богатые люди; с ней он  обходился
вежливо, по-джентльменски. Лючия Санта взялась растолковывать врачу, как
в припадке безумия той кошмарной ночью ее муж подмигнул своему  старшему
сыну. Наверное, он сделал это, чтобы ободрить его  и  показать,  что  на
самом деле не сошел с  ума.  Совершенно  ясно,  что  он  просто  утратил
контроль над собой, ослабев и отчаявшись - то  ли  из-за  семьи,  то  ли
из-за собственной плачевной судьбы.
   Ведь они бедны, а он слишком  болен,  чтобы  зарабатывать  на  жизнь.
Иногда этого бывает достаточно, чтобы мужчина повел себя странно.  Кроме
того, он всю зиму проходил без шляпы. Наверное, он застудил  мозги.  Да,
чтобы не забыть: когда он работал  на  рытье  тоннеля  для  новой  ветки
подземки на Восьмой авеню, его засыпало, он  несколько  минут  оставался
заживо погребенным да еще ударился головой...
   Она все говорила, стремясь доказать,  что  болезнь  его  -  телесного
свойства, это что-то  внешнее,  поддающееся  излечению;  но  главным  ее
аргументом оставалось  это  подмигивание  в  самый  критический  момент.
Значит, в ту ночь он только и делал, что водил их за  нос.  Ему  удалось
провести всех, даже врачей.
   Доктор слушал ее с серьезным и тактичным  вниманием,  согласно  кивая
головой и признавая, что подмигивание - это очень странно, и что холод и
удар по голове - вещи серьезные; он поощрял ее высказаться. Мать  сперва
не понимала, что его вежливость свидетельствует всего лишь о  жалости  и
сострадании. Когда она умолкла, он заговорил с ней на своем великолепном
итальянском, и сразу стало ясно, что он не друг, а враг.
   - Синьора, - начал он, - ваш муж очень болен.
   Он слишком болен даже для этой  больницы.  Слишком  болен  для  того,
чтобы держать его дома. Придется отправить его  в  лечебницу.  Возможно,
пройдет год-другой - и ему полегчает. Сейчас трудно дать гарантию. Такие
случаи до сих пор остаются для нас загадкой.
   Мать тихо сказала:
   - Я не стану подписывать никаких бумаг. Я хочу видеть своего мужа.
   Врач искоса взглянул на Ларри и покачал головой. Ларри сказал:
   - Пошли, ма, мы приедем завтра, может быть, тогда и повидаем его.
   Но Лючия Санта осталась сидеть, словно вконец отупела. Врач  спокойно
сказал ей голосом, лишенным всякой надежды быть услышанным:
   - Синьора, будь у вашего мужа просто температура, лихорадка, вы и  то
не стали бы отправлять его на заработки, вы бы не выгнали его на  холод,
не заставили бы гнуть спину. Если бы он переломал себе ноги,  вы  бы  не
заставили его ходить. Снова окунуться в  мир  -  это  для  него  слишком
невыносимо. Он испытывает от этого страшную боль. Эта болезнь -  сигнал,
что он отказывается идти на верную смерть.
   Если хотите проявить любовь к мужу, лучше подпишите вот эти бумаги. -
Он прикоснулся к желтой папке на столе.
   Мать подняла на  него  глаза,  и  ее  ответ  прозвучал  по-итальянски
отрывисто:
   - Никогда не подпишу!
   Врач залился краской и отчетливо проговорил:
   - Как я погляжу, вы принесли для мужа передачу. Хотите отнести ее ему
сами? Побыть с ним вы не сможете, но можно будет сказать ему пару слов.
   Теперь уже мать покраснела от признательности за поблажку и  поспешно
кивнула.  Доктор  схватил  телефонную  трубку   и   с   кем-то   коротко
переговорил.
   Потом он встал и обратился к Лючии Санте:
   - Пойдемте со мной.
   Она заторопилась за белым халатом по сумрачному, тюремному  коридору;
им пришлось несколько раз подняться по ступенькам  и  снова  спуститься,
пока,  оставив  позади  сотни  метров  коридоров,  они  не  оказались  в
просторном  помещении  с  кафельными   стенами,   уставленном   ваннами,
некоторые из которых были задернуты резиновыми занавесками.
   Она прошла за врачом к двери в дальнем  конце  помещения.  Неожиданно
врач замер рядом с одной из ванн, скрытых от глаз занавеской,  и  твердо
взял ее правой рукой за запястье, словно иначе она оступится  и  упадет.
Левой рукой он отодвинул штору.
   В  чистой  воде  сидел  голый  человек  со  связанными  руками.  Мать
вскрикнула: "Фрэнк!" Узкий череп повернулся на  крик,  лицо  еще  больше
удлинилось от гримасы угодившего в западню дикого животного,  обнажившей
все зубы. Его голубые глаза словно остекленели и злобно мерцали;  в  них
не было ни малейшего проблеска мысли или чувства. Глаза смотрели  не  на
нее, а на невидимое небо у нее над головой. На лице этом  лежала  печать
неизлечимого, сатанинского безумия. Несчастная женщина вскрикнула,  и  к
ней на помощь  устремились  санитары;  врач  снова  задернул  занавеску.
Коричневый бумажный пакет упал на кафельный пол и лопнул, испачкав  едой
чулки и туфли Лючии Санты.
   Через некоторое время она снова сидела на  стуле  в  кабинете  врача.
Ларри пытался унять ее слезы. Однако она оплакивала не безумца в  ванне,
а себя, то, что снова стала вдовой, что ей придется теперь всегда  спать
в постели одной; она оплакивала участь остальных  своих  детей,  которым
уготована  безотцовщина;  она  оплакивала   поражение,   нанесенное   ей
безжалостной судьбой. Кроме того, она не могла не рыдать, ибо впервые за
многие годы  испытала  нешуточный  страх:  она  любила  этого  человека,
нарожала ему детей - и вот теперь ей  пришлось  лицезреть  его  даже  не
мертвым, а с вырванной из тела душой.
   Она подписала все до одной бумаги. Она поблагодарила доктора  за  его
доброту. Они вышли за  ворота  больницы,  и  Ларри  подозвал  такси.  Он
беспокоился за мать. Но к тому моменту, когда  они  подкатили  к  своему
дому на Десятой авеню, она уже взяла себя в руки; ему даже  не  пришлось
поддерживать ее, когда они поднимались по лестнице. Они и думать  забыли
о детях - Джино, Винни и Сале, - поджидавших их на углу.
 
ЧАСТЬ II 
 
Глава 8 
 
   В первую же теплую субботу новой весны Октавия  решила  произвести  в
доме генеральную уборку.
   Винни и Джино отправили прочь из  квартиры:  им  было  велено  драить
лестницы и лестничные площадки и прибираться на заднем дворе. Малышам  -
Салу и Лене - вручили тряпки, чтобы они протерли пыль на всех стульях  и
под огромным деревянным столом. У стульев оказалось множество  изогнутых
перекладин, под столом же изгибались загадочные арки, образующие пещеры,
в которых малыши любили прятаться.  Они  так  расточительно  расходовали
лимонное масло из высокой склизкой бутыли, что все поверхности не только
засверкали, но и сделались страшно липкими,  так  что  Октавии  пришлось
оттирать их сухой тряпкой.
   Все шкафы  были  выпотрошены,  все  полки  выстланы  свежей  газетной
бумагой.  На  кухонном  столе  громоздился  фарфор,  который  предстояло
отмывать от грязевой пленки.
   Не прошло и часа, как Винсент и  Джино  вернулись  домой  со  щеткой,
тряпками, бадьей и чайником для горячей мыльной воды.
   - Мы все сделали, - объявил Джино. - Я пошел играть в бейсбол.
   Октавия высунулась из шкафа с сердитым выражением лица. За  последние
месяцы Джино изменился к  худшему.  Он  и  прежде  был  безответственным
созданием, но хотя бы сидел на месте,  не  имея  возможности  удрать,  и
исполнял поручения весело и довольно-таки добросовестно. Теперь он  стал
угрюмым и дерзким. Все валилось у него из рук. Октавия хмуро  уставилась
на братьев. О Винни тоже нельзя было сказать ничего хорошего.
   - Погляди-ка, ма! - заголосила Октавия. - Они умудрились вымыть  весь
дом одним чайником  горячей  воды!  Четыре  пролета,  четыре  лестничных
площадки, мраморный пол на первом этаже - и все одним паршивым чайником!
- Она презрительно усмехнулась.
   - Ладно, - донесся