кое  спокойствие
проникло в него, точно прилив, который за ночь поднялся и вдруг, зеркально
заблестев, как бы вновь соединил сухие опаленные участки с огромным  живым
целым.


   Они вернулись в город. И снова улица приняла их в себя,  на  них  опять
повеяло запахом остывших пожарищ, и черные затемненные окна провожали  их,
точно процессия катафалков. Элизабет зябко поежилась.
   - Раньше дома и улицы были  залиты  светом,  -  сказала  она,  -  и  мы
воспринимали это как нечто вполне естественное. Все  к  нему  привыкли.  И
только теперь понимаешь, какая это была жизнь...
   Гребер поднял глаза.  Небо  ясное,  безоблачное.  Подходящая  ночь  для
налетов. Уже по одному этому она была для него слишком светла.
   - Затемнена почти  вся  Европа,  -  сказал  он.  -  Говорят,  только  в
Швейцарии по ночам еще горят огни. Это делается специально  для  летчиков,
пусть видят, что летят над нейтральной страной. Мне рассказывал  один,  он
побывал со своей эскадрильей во  Франции  и  в  Италии,  что  Швейцария  -
какой-то остров света - света и мира, - одно ведь связано с другим. И  тем
мрачнее, точно окутанные черными саванами, лежали позади  и  вокруг  этого
острова Германия,  Франция,  Италия,  Балканы,  Австрия  и  все  остальные
страны, участвующие в войне.
   - Нам был дан свет, и он сделал нас людьми. А  мы  его  убили  и  стали
опять пещерными жителями, - резко сказала Элизабет.
   "Ну,  насчет  того,  что  он   сделал   нас   людьми,   это,   пожалуй,
преувеличение, - подумал Гребер. - Но Элизабет,  кажется,  вообще  склонна
все преувеличивать. А может быть, она и права. У животных нет ни света, ни
огня. Но нет и бомб".
   Они стояли на Мариенштрассе. Вдруг Гребер увидел, что Элизабет плачет.
   - Не смотри на меня, - сказала она. - Мне пить не  следовало.  На  меня
вино плохо действует. Это не грусть. Просто я вся как-то ослабла.
   - Ну и будь какая есть, не обращай внимания. И я ослаб. Это неизбежно в
такие минуты.
   - В какие?
   - О каких мы говорили.  Ну,  когда  повертываешься  в  другую  сторону.
Завтра вечером мы не станем бегать по улицам. Я поведу  тебя  куда-нибудь,
где будет так светло, как только  может  быть  светло  в  этом  городе.  Я
разузнаю.
   - Зачем? Ты можешь найти более веселое общество, чем я.
   - Не нужно мне никакого веселого общества.
   - А что же?
   - Только не веселое общество. Я бы  не  вынес  сейчас  таких  людей.  И
других тоже - с их жалостью. Я за день бываю сыт ею по горло. Искренней  и
фальшивой. Ты, наверное, тоже это испытала.
   Элизабет уже не плакала.
   - Да, - сказала она. - Я тоже это испытала.
   - Между мной и тобой все иначе. Нам незачем друг друга морочить. И  это
уже много. А завтра вечером мы пойдем в самый ярко освещенный  ресторан  и
будем есть, и пить вино, и на целый вечер забудем об этой проклятой жизни.
   Она посмотрела на него.
   - Это тоже другая сторона?
   - Да, тоже. Надень самое светлое платье, какое у тебя есть.
   - Хорошо. Приходи в восемь.
   Вдруг он почувствовал, что его щеки коснулись  ее  волосы,  а  потом  и
губы. Словно налетел ветер. И не успел  Гребер  опомниться,  как  она  уже
исчезла. Он нащупал в кармане бутылку. Она была пуста. Гребер поставил  ее
на соседнее крыльцо. "Вот и еще день прошел, - подумал он. -  Хорошо,  что
Рейтер и Фельдман не видят меня сейчас! А то опять начали бы острить!"



        12

   - Ну что ж, друзья, извольте, я готов признаться, -  оказал  Бэтхер.  -
Да, я спал с хозяйкой. А что же мне оставалось? Ведь что-нибудь сделать-то
надо было. Иначе для чего мне дали отпуск? Я же не хочу,  чтобы  меня  как
дурачка какого-то, отправили обратно на фронт.
   Он сидел возле кровати Фельдмана, держа в руке крышку от  кофейника,  в
котором был налит кофе, и опустив ноги в ведро  с  холодной  водой.  После
того как Бэтхер сломал велосипед, он успел натереть себе водяные пузыри.
   - А ты? - обратился он к Греберу. - Что ты делал  сегодня?  Куда-нибудь
ходил?
   - Нет.
   - Нет?
   - Он дрых, - вмешался Фельдман. -  До  полудня.  Пушкой  не  разбудишь.
Первый раз доказал, что у него есть ум.
   Бэтхер вытащил ноги из ведра и стал рассматривать свои ступни. Они были
покрыты крупными белыми волдырями.
   - Нет, вы только посмотрите! Уж на  что  я  здоровяк,  а  ноги  у  меня
нежные, будто у грудного младенца. И всю жизнь так. Никак не загрубеют. Уж
чего только я не делал. И вот с такими ногами  придется  опять  топать  по
деревням.
   - А зачем тебе топать? Куда тебе сейчас спешить? - спросил Фельдман.  -
У тебя же есть хозяйка.
   - Ах, брось! Что хозяйка! Какое это имеет отношение? Да и вышло  совсем
не то!
   - Когда приезжаешь с фронта, первый раз всегда получается  не  то,  это
каждому известно.
   - Я о другом, приятель. У нас-то как раз получилось.  Да  не  так,  как
надо.
   - Нельзя же сразу требовать невесть чего, - сказал Фельдман. -  Женщина
должна привыкнуть.
   - Ты все  еще  не  понимаешь.  Она  была  хоть  куда.  А  душевного  не
получилось. Вот послушай! Лежим  мы,  значит,  в  постели,  и  все  у  нас
по-хорошему, и вдруг я, можно сказать, в  пылу  сражения,  забылся,  да  и
назвал ее Альма. А ее зовут Луиза. Альмой-то зовут мою жену, понятно?
   - Понятно.
   - Это была прямо-таки катастрофа, приятель.
   - Так тебе и надо, - вдруг раздраженно  вмешался  один  из  сидевших  у
стола игроков, обернувшись к Бэтхеру. - Это тебе за распутство, свинья  ты
этакая! Надеюсь, она тебя выгнала со скандалом?
   - Распутство? - Бэтхер перестал рассматривать свои ноги. - Кто  говорит
о распутстве?
   - Ты! Все время говоришь! Неужели ты  еще  и  болван?  -  Возмущавшийся
игрок был низенький человечек с большой головой, похожей на яйцо.
   Он  с  ненавистью  уставился  на  Бэтхера.  Бэтхер  был  вне  себя   от
возмущения.
   - Нет, вы слышали когда-нибудь такую чепуху? - воскликнул он, обращаясь
к присутствующим. - Единственный, кто здесь говорит о распутстве - это ты,
балда! Надо ведь придумать! Вот будь здесь моя жена, а я бы жил с  другой,
это, балда, было бы распутством. Но ведь ее же нет, в том-то и горе! Какое
же тогда распутство? Если бы она была  тут,  я  же  не  стал  бы  спать  с
хозяйкой!
   - Не слушай его, - сказал Фельдман. - Ему завидно, вот и  все.  Что  же
произошло после того, как ты назвал ее Луизой?
   - Луизой? Да не Луизой. Ведь ее и зовут Луизой. Я назвал ее Альмой.
   - Ну, Альмой, ладно. А потом?
   -  Потом?  Ты  просто  не  поверишь,  приятель.  Вместо   того,   чтобы
рассмеяться или устроить мне скандал, что  же  она  делает?  Она  начинает
реветь. Слезы -  как  у  крокодила,  представляешь  себе?  Нет,  приятель,
толстым женщинам не надо реветь...
   Рейтер откашлялся, закрыл книгу и с любопытством посмотрел на  Бэтхера.
- Почему?
   - Не идут им слезы. Не подходят к их  пышным  формам.  Толстые  женщины
должны хохотать.
   - Интересно, стала бы твоя Альма хохотать, если бы ты назвал ее Луизой,
- язвительно спросил Головастик.
   - Будь тут моя Альма, - веско и назидательно заявил Бэтхер,  -  она  бы
дала мне по морде первой же попавшейся под руку пивной бутылкой, а потом -
чем попало. А когда я очухался бы, так излупцевала, что от меня одни рожки
за ножки остались бы. Вот что было бы, олух ты этакий!
   Головастик помолчал. Нарисованная  Бэтхером  картина,  видимо,  сразила
его.
   - И такую женщину ты обманываешь? - хрипло выговорил он наконец.
   - Чудак-человек, разве я ее обманываю! Да  будь  она  тут  -  я  бы  на
хозяйку и не взглянул! Никакого обмана тут нет! Просто необходимость.
   Рейтер повернулся к Греберу. - А ты? Удалось тебе чего-нибудь  добиться
твоей бутылкой арманьяка?
   - Ничего.
   - Ничего? - переспросил Фельдман. - Потому ты и спишь до  полудня,  как
дохлый?
   - Ну да. Черт его знает, откуда у меня такая усталость. Я бы сейчас  же
опять мог заснуть. Точно я целую неделю глаз не смыкал.
   - Тогда ложись и спи дальше.
   - Мудрый совет, - заметил Рейтер. - Совет мастера-дрыхуна Фельдмана.
   - Фельдман - осел, - сказал Головастик, объявляя пас. - Он проспит весь
свой отпуск. Не успеет оглянуться, а отпуск уже тю-тю! С таким же  успехом
мог бы дрыхнуть на фронте и видеть во сне, что он в отпуску.
   - Это тебе бы так хотелось, парень, - возразил Фельдман. -  А  мне  как
раз наоборот. Я сплю здесь, а когда вижу сны, то мне снится,  будто  я  на
передовой.
   - Где же ты на самом деле? - спросил Рейтер.
   - Где? Здесь! А где же еще?
   - Вот именно это я и хочу сказать, - заблеял Головастик. - Ну,  не  все
ли равно, где он, если  он  все  время  дрыхнет.  Только  дурак  этого  не
поймет...
   - А когда я просыпаюсь, мне совсем не все равно, слышите вы, хитрюги, -
вдруг рассердился Фельдман и снова улегся на свою постель.
   Рейтер опять обернулся к Греберу.
   - А ты? Чем ты сегодня собираешься потешить свою душу?
   - Скажи, куда надо пойти, если хочешь отменно поужинать?
   - Один?
   - Нет.
   - Тогда иди в ресторан "Германия". Только  тебя,  правда,  могут  и  не
впустить. Во всяком случае - не в твоей фронтовой сбруе. Это гостиница для
офицеров. И ресторан  тоже.  Впрочем,  кельнер,  может  быть,  проникнется
уважением к твоему иконостасу.
   Гребер окинул себя беглым взглядом. Его мундир  был  во  многих  местах
залатан и очень поношен.
   - А ты не одолжишь мне свой мундир? - спросил он.
   - Пожалуйста. Только ты кило на пятнадцать легче меня.  Как  войдешь  в
нем, тут же тебя и вышвырнут. Но  я  могу  раздобыть  тебе  на  твой  рост
парадный унтер-офицерский мундир. И брюки тоже. Наденешь сверху  шинель  -
никто в казарме и не заметит. Кстати, почему ты до сих пор  рядовой?  Тебе
бы давно пора быть лейтенантом.
   - Я уже добрался однажды до унтер-офицерского чина. А  потом  поколотил
лейтенанта, и меня разжаловали. Еще счастье, что не  перевели  в  штрафную
роту. Но о повышении теперь нечего я думать.
   - Тем лучше, значит, ты даже моральное право имеешь на унтер-офицерский
мундир.  Если  ты  поведешь  свою  даму  в  ресторан  "Германия",   закажи
Иоганнисбергер Кохсберг, 37, из подвалов Г.Х.Мумма.
   - Хорошо. Этим советом я воспользуюсь.


   Надвинулся туман. Гребер стоял на мосту. Река была завалена  обломками,
и ее черные воды медленно и лениво ползли среди балок и домашней  рухляди.
Из белой мглы на  берегу  выступал  высокий  силуэт  школы.  Гребер  долго
смотрел на него; затем он вернулся на берег и по  узкой  улочке  дошел  до
школы. Мокрые от сырости большие железные ворота были  широко  распахнуты,
школьный двор пуст. Никого. Уже слишком  поздно.  Гребер  пересек  двор  и
вышел на берег.  Стволы  каштанов,  уходя  в  туман,  казались  совершенно
черными, точно уголь. Под ними темнели отсыревшие скамьи. Гребер вспомнил,
что он частенько здесь сиживал. Ничто из того, о чем он тогда  мечтал,  не
сбылось. Прямо со школьной скамьи он попал на фронт.
   Пока он сидел, глядя на  реку,  к  берегу  прибило  сломанную  кровать.
Подобно огромным губкам лежали на ней намокшие подушки.  От  их  вида  его
зазнобило. Он вернулся к школьному зданию и снова постоял перед ним. Потом
взялся за ручку парадной двери. Дверь была не заперта. Гребер толкнул ее и
нерешительно вступил в раздевалку. Здесь он остановился, посмотрел вокруг,
потянул носом и услышал знакомый спертый школьный запах, увидел полутемную
лестницу и  темные  крашеные  двери,  которые  вели  в  актовый  зал  и  в
рекреационный зал. Все  это  не  вызвало  в  нем  никаких  чувств  -  даже
презрения, даже иронии. Он вспомнил Вельмана. Никогда  не  возвращайся,  -
сказал тот. И он был прав. Гребер чувствовал только  опустошенность.  Весь
опыт, который он приобрел после школы, глубоко противоречил тому, чему его
здесь учили. Ничего не осталось, - он полный банкрот.
   Гребер повернулся и вышел. По обе  стороны  входа  висели  мемориальные
доски с именами павших в боях. Фамилии на доске справа он знал - это  были
убитые в первую мировую войну.  Каждый  раз  во  время  съезда  нацистской
партии доску украшали еловыми ветками и  венками  из  дубовых  листьев,  а
директор школы Шиммель произносил перед нею напыщенные речи о  реванше,  о
великой Германии и о грядущей расплате. У Шиммеля  было  толстое,  дряблое
пузо, и он всегда потел. Доска слева  была  новая.  Гребер  ее  раньше  не
видел. Там значились убитые в этой  войне.  Он  прочел  фамилии.  Их  было
много; но доску сделали большую и рядом оставили место еще для одной.
   Выйдя, он встретил педеля на школьном дворе.
   - Вы ищете что-нибудь? - спросил старик.
   - Нет. Ничего не ищу.
   Гребер пошел дальше, затем что-то вспомнил и вернулся.
   - Вы не знаете, где живет Польман? - спросил он. - Господин Польман, он
был здесь учителем.
   - Господин Польман больше не преподает.
   - Это я знаю. А как его найти?
   Педель сначала настороженно посмотрел вокруг.
   - Да никого нет, некому услышать, - сказал Гребер. -  Ну,  так  где  он
живет?
   - Раньше он жил на Янплац, шесть. А живет он там теперь или нет,  я  не
знаю. Вы его ученик, что ли?
   - Да. Директор Шиммель все еще здесь?
   - Конечно, - удивленно отозвался педель. - Конечно. Почему  же  ему  не
быть?
   - Правильно, - сказал Гребер. - Почему?
   Он пошел дальше. Через четверть часа он понял, что потерял направление.
Туман стал гуще, и Гребер заплутался в развалинах.  Все  они  были  похожи
друг на друга, и одну улицу не  отличишь  от  другой.  Странное  это  было
чувство - словно он заплутался в самом себе.
   Гребер не сразу нашел дорогу на Хакенштрассе. Вдруг подул ветер,  туман
всколыхнулся,  и,  одна  за  другой,  побежали  волны,  словно  это   было
беззвучное призрачное море.
   Гребер подошел к дому своих родителей. Опять никаких сведений;  он  уже
решил было двинуться дальше, но его остановил  какой-то  странно-гулкий  и
протяжный звук. Как будто его издавали струны арфы. Гребер огляделся. Звук
донесся снова, но более высокий и  жалобный,  точно  в  этом  море  тумана
звонил незримый буек. Звук повторялся то на высокой, то  на  низкой  ноте,
неравномерный, и все  же  почти  через  равные  промежутки;  казалось,  он
доносится откуда-то сверху, с крыш, словно там кто-то играл на арфе.
   Гребер  удивленно  слушал.  Затем  постарался  проследить   направление
звуков, но так и не нашел их источника. Они были повсюду, неслись со  всех
сторон, певучие и настойчивые, иногда поодиночке, иногда в  виде  арпеджио
или неразрешенного аккорда, полного безысходной печали.
   "Наверно, это комендант, - решил Гребер. - Этот  сумасшедший  -  больше
некому". Он подошел к дому, от которого остался только фасад, и  распахнул
дверь. Какая-то фигура  сорвалась  с  кресла,  стоявшего  за  ней.  Гребер
заметил, что это то самое зеленое кресло,  которое  торчало  раньше  среди
развалин родительского дома.
   - Что случилось? - спросил комендант резко и испуганно.
   В руках у него ничего не было. А звуки продолжались.
   - Что это? - спросил Гребер. - Откуда?
   Комендант приблизил влажное лицо к лицу Гребера.
   - А... а... это вы... тот самый солдат... защитник отечества! Что  это?
Разве  вы  не  слышите?  Это  заупокойная  по  тем,  кто  погребен  здесь.
Откапывайте их! Откапывайте! Прекратите убийства!
   - Чепуха! - Гребер посмотрел вверх, в поднимающийся  туман.  Он  увидел
что-то вроде телефонного провода, ветер относил его, и каждый  раз,  когда
провод возвращался, слышался загадочный звук гонга. И вдруг он вспомнил  о
рояле  с  оторванной  крышкой,  который   висел   высоко   наверху   между
развалинами. Провод, должно быть, ударял по открытым струнам.
   - Это рояль, - сказал Гребер.
   - Рояль! Рояль! - передразнил его комендант. - Да что вы понимаете, вы,
закоренелый убийца! Это колокол мертвых,  и  ветер  звонит  в  него!  Небо
взывает его голосом  о  милосердии.  Слышите  вы,  стреляющий  автомат,  о
милосердии, которого больше нет на земле! Что  вы  знаете  о  смерти,  вы,
разрушитель! Да и откуда вы можете знать? Те,  кто  сеет  смерть,  никогда
ничего о ней не знают. -  Он  наклонился  вперед.  -  Мертвые  повсюду,  -
прошептал он. -  Они  лежат  под  обломками,  их  руки  раскинуты  и  лица
растоптаны, они лежат там, но  они  воскреснут  и  они  будут  гнаться  за
вами... - Гребер отступил на улицу. - Гнаться... - бормотал комендант  ему
вслед. - Они будут обвинять вас и судить каждого в отдельности.
   Гребер уже не видел его. Он только слышал хриплый голос, который звучал
из вихрей тумана. - Ибо то, что вы сделали последнему из моих братьев,  вы
сделали мне, - говорит господь...
   Гребер пошел дальше.
   - К черту,  -  бормотал  он.  -  Иди  к  черту,  сам  себя  хорони  под
развалинами, на которых ты сидишь,  как  зловещий  ворон,  -  Он  шел  все
дальше. "Мертвецы! - думал он с горечью. - Мертвецы!  Мертвецы!  Хватит  с
меня мертвецов! И зачем только я сюда  вернулся?  Может  быть,  для  того,
чтобы почувствовать, как где-то  в  этой  пустыне  все-таки  еще  трепещет
жизнь?"


   Он позвонил. Дверь тут же открылась, точно кто-то за ней караулил.
   - Ах, это вы, - удивленно проговорила фрау Лизер.
   - Да, я, - ответил Гребер. Он ожидал увидеть Элизабет.
   В ту же минуту она вышла из своей  комнаты.  На  этот  раз  фрау  Лизер
безмолвно отступила.
   - Входи, Эрнст, - сказала Элизабет. - Я сейчас буду готова.
   Он последовал за ней.
   - Это и есть твое самое светлое платье? - спросил он,  взглянув  на  ее
черный джемпер и черную юбку. - Разве ты забыла, что мы  собирались  выйти
сегодня вечером?
   - Ты это серьезно?
   -  Конечно.  Погляди-ка  на  меня!  Ведь   на   мне   парадный   мундир
унтер-офицера. Мне один товарищ его раздобыл. Я готов пойти на обман, лишь
Вы повести тебя в отель "Германия" - хотя еще вопрос, не пускают ли  туда,
только начиная с лейтенанта? Вероятно, это будет зависеть от тебя. У  тебя
нет другого платья?
   - Есть. Но...
   Гребер увидел на столе водку Биндинга.
   - Я знаю, о чем ты думаешь, - сказал он. - Забудь об этом. И  забудь  о
соседях и о фрау Лизер. Ты никому не делаешь зла - это единственное, с чем
надо считаться. А  выбраться  куда-нибудь  тебе  нужно,  иначе  ты  с  ума
сойдешь. На, выпей глоток водки.
   Он налил рюмку и протянул ей. Она выпила.
   - Ладно, - сказала она: - Я живо буду готова. В  общем,  я  ведь  ждала
тебя, но не была уверена. Может, ты забыл. Только выйди из комнаты, пока я
переоденусь. А то фрау Лизер еще донесет, что я занимаюсь проституцией.
   - Ну, на этом ей сыграть  трудно.  В  отношении  солдат  это  считается
занятием патриотическим. Но я все-таки выйду и подожду тебя. На улице,  не
в прихожей.
   Он принялся ходить перед домом.  Туман  стал  прозрачнее,  но  все  еще
курился между стенами домов, словно там  была  прачечная.  Вдруг  звякнуло
окно. Элизабет высунулась на улицу. Он  увидел  ее  голые  плечи  в  рамке
света; она держала два  платья.  Одно  было  золотисто-коричневое,  другое
неопределенного цвета, темное. Они развевались на ветру как флаги.
   - Какое? - спросила она.
   Он показал на  золотистое.  Она  кивнула  и  закрыла  окно.  Он  окинул
взглядом  улицу.  Никто  как  будто  не  заметил  этого  нарушения  правил
противовоздушной обороны.
   Он опять принялся ходить взад и вперед. Казалось, ночь стала  глубже  и
зрелее. Дневная усталость, особое вечернее настроение и решимость на время
позабыть о прошлом, - все это вызывало  в  нем  мягкую  взволнованность  и
трепетное ожидание.
   Элизабет  появилась  в  дверях.  Она  стремительно  вышла  на  улицу  -
стройная,  гибкая,  и  показалась  ему  выше  в  длинном  золотом  платье,
поблескивавшем  при  бледном  ночном  свете.  Лицо  ее  тоже   как   будто
изменилось. Оно было уже, голова - меньше, и Гребер не  сразу  понял,  что
причина этому все то же платье, оставлявшее шею открытой.
   - Фрау Лизер тебя видела? - спросил он.
   - Видела. Она прямо остолбенела. По  ее  мнению,  я  должна  непрерывно
искупать свои грехи,