- Мы ничего не знаем. Мы совсем не выходим из дому. Мы ничего не знаем.
Нам очень жаль, Эрнст. Что поделаешь.
   - Охотно верю. Спасибо за кофе. - Гребер направился к двери.
   - А где же вы ночуете? - вдруг спросил Циглер.
   - Да уж я найду себе место. Если нигде не удастся, то в казарме.
   - У нас негде, - торопливо сказала фрау Циглер и посмотрела на мужа.  -
Военные власти, конечно, позаботились об отпускниках, у  которых  квартиры
разбомбило.
   - Конечно, - согласился Гребер.
   - Может, ему свой ранец оставить у нас, пока он не  найдет  что-нибудь,
как ты думаешь, мать? - предложил Циглер. - Ранец все-таки тяжелый.
   Гребер перехватил ответный взгляд жены.
   - Ничего, - ответил он. - Мы народ привычный.
   Он захлопнул за собой дверь и спустился по лестнице.  Воздух  показался
ему гнетущим. Циглеры, видимо, чего-то боялись. Он не знал,  чего  именно.
Но ведь, начиная с 1933 года, было так много причин для страха...
   Семью Лоозе поместили в большом зале филармонии. Зал был полон походных
кроватей и матрацев.  На  стенах  висело  несколько  флагов,  воинственные
лозунги, украшенные свастикой, и писанный маслом портрет фюрера в  широкой
золотой раме - все остатки  былых  патриотических  празднеств.  Зал  кишел
женщинами и детьми. Между кроватями стояли  чемоданы,  горшки,  спиртовки,
продукты, какие-то этажерки и кресла, которые удалось спасти.
   Фрау Лоозе с апатичным видом сидела на одной из кроватей посреди  зала.
Это была уже седая, грузная женщина с растрепанными волосами.
   - Твои родители? - Она посмотрела на Гребера тусклым взглядом  и  долго
старалась что-то вспомнить.
   - Погибли, Эрнст, - пробормотала она наконец.
   - Что?
   - Погибли, - повторила она. - А как же иначе?
   Мальчуган в форме налетел с разбегу  на  Гребера  и  прижался  к  нему.
Гребер отстранил его.
   - Откуда вы знаете? - спросил он. И  тут  же  почувствовал,  что  голос
изменил ему и он задыхается. - Вы видели их? Где?
   Фрау Лоозе устало покачала головой.
   - Видеть ничего нельзя было, Эрнст,  -  пробормотала  она.  -  Сплошной
огонь, крики... и потом...
   Слова ее перешли в неясное бормотание, но скоро и оно смолкло.  Женщина
сидела, опершись руками о колени, глядя перед собой неподвижным  взглядом,
словно была в этом зале совсем одна. Гребер с изумлением смотрел на нее.
   - Фрау  Лоозе,  -  медленно  произнес  он,  запинаясь,  -  постарайтесь
вспомнить! Видели вы моих родителей? Откуда вы знаете, что они погибли?
   Женщина посмотрела на него мутным взглядом.
   - Лена тоже погибла, - продолжала она. - И Август. Ты же знал их...
   У Гребера  мелькнуло  смутное  воспоминание  о  двух  детях,  постоянно
жевавших медовые пряники.
   - Фрау Лоозе, -  повторил  он,  ему  неудержимо  хотелось  поднять  ее,
хорошенько встряхнуть. - Прошу вас, скажите мне, откуда вы знаете, что мои
родители погибли! Постарайтесь вспомнить! Вы их видели?
   Но она уже не слышала его.
   - Лена, - прошептала фрау Лоозе. - Ее я тоже не видела. Меня не пустили
к ней. Не все ее тельце собрали, а ведь она была  такая  маленькая.  Зачем
они это делают? Ты же солдат, ты должен знать.
   Гребер  с  отчаянием  посмотрел  вокруг.  Между  кроватями  протиснулся
какой-то человек и подошел к нему. Это был сам Лоозе. Он очень  похудел  и
постарел. Бережно положил он руки на плечо жены, которая опять погрузилась
в свое безутешное горе, и сделал Греберу знак.
   - Мать еще не может понять того, что случилось, Эрнст, - сказал он.
   Почувствовав его руку, жена повела плечом. Медленно подняла она на него
глаза. - А ты понимаешь?
   - Лена...
   - А если ты понимаешь, - вдруг начала она  ясно,  громко  и  отчетливо,
словно отвечала урок в школе, - то и ты не лучше тех, кто в этом повинен.
   Лоозе испуганно оглянулся на соседние койки. Но никто ничего не слышал.
Мальчуган в форме бегал между  чемоданами  и  шумно  играл  с  несколькими
детьми в прятки.
   - Не лучше, - повторила женщина. Потом поникла; и опять это был  жалкий
комочек какой-то звериной тоски.
   Лоозе кивнул Греберу. Они вышли вместе.
   - Что произошло с моими родителями?  -  спросил  Гребер.  -  Ваша  жена
уверяет, что они погибли.
   Лоозе покачал головой.
   - Она ничего не знает, Эрнст. Она думает, что все погибли, раз  погибли
наши дети. Ведь она не совсем того... ты не заметил? - Казалось, он что-то
старается проглотить. Адамово яблоко судорожно двигалось на тощей  шее.  -
Она говорит такие вещи... На нас уже был донос... Кто-то из этих людей...
   Греберу вдруг почудилось, что Лоозе куда-то отодвинулся от него, в этом
грязно-сером свете он казался совсем крошечным.  Миг  и  вот  Лоозе  опять
очутился рядом, он был опять обычного роста.  К  Греберу  снова  вернулось
чувство пространства.
   - Значит, они живы? - спросил он.
   - Этого я тебе не могу сказать, Эрнст. Ты  не  представляешь,  что  тут
творилось в этом году, когда дела на фронте пошли все хуже. Никому  нельзя
было доверять. Все боялись друг друга. Вероятно, твои родители  где-нибудь
в безопасном месте.
   Гребер вздохнул с облегчением. - А вы их видели?
   - Как-то раз на улице. Но это было больше месяца назад. Тогда еще лежал
снег. До налетов.
   - И как они выглядели? Они были здоровы?
   Лоозе ответил не сразу.
   - По-моему, да, - ответил он, наконец, и опять словно что-то  проглотил
с трудом.
   Греберу вдруг стало  стыдно.  Он  понял,  что  в  такой  обстановке  не
спрашивают, был человек месяц назад здоров или  нет,  -  здесь  спрашивают
только: жив он или мертв - и больше ни о чем.
   - Простите меня, - смущенно сказал он.
   Лоозе покачал головой.
   - Брось, Эрнст, нынче каждый думает только о себе. Слишком  много  горя
на свете...


   Гребер вышел на улицу. Когда он направлялся  в  филармонию,  эта  улица
была угрюма и мертва, теперь же ему вдруг показалось, что она  светлее,  и
жизнь на ней не совсем замерла. Он уже видел не только  разрушенные  дома:
он видел и распускающиеся деревья, и двух играющих собак, и влажное  синее
небо. Его родители живы; они только пропали  без  вести.  Еще  час  назад,
когда он услышал то же самое от однорукого чиновника, эта весть показалась
Греберу невыносимой и ужасной; а сейчас она каким-то непостижимым  образом
родила в нем надежду, и он знал, что это лишь потому, что он перед тем  на
минуту поверил в их гибель - а много ли нужно для надежды?



        9

   Гребер остановился перед домом. В темноте он не мог рассмотреть номер.
   - Вы куда? - спросил кто-то; человек стоял возле двери, прислонившись к
стене.
   - Скажите, это Мариенштрассе двадцать два?
   - Да. А вы к кому?
   - К медицинскому советнику Крузе.
   - Крузе? Зачем он вам нужен?
   Гребер посмотрел в темноте на говорившего. Тот был в высоких сапогах  и
форме штурмовика. Наверное, какой-нибудь не  в  меру  ретивый  участковый,
этого еще недоставало...
   - А уж это я сам объясню доктору Крузе, - ответил Гребер и вошел в дом.
   Он очень устал. Он чувствовал, что устали не только глаза  и  ноют  все
кости, усталость сидела где-то глубже. Весь день он искал и расспрашивал -
и почти  без  всяких  результатов.  У  его  родителей  не  было  в  городе
родственников, а из  соседей  мало  кто  остался.  Бэтхер  прав:  это  был
какой-то заколдованный круг. Люди боялись гестапо и предпочитали  молчать;
а если иные что-то и слышали, то они  отсылали  Гребера  к  другим,  а  те
опять-таки ничего не знали.
   Он поднялся по лестнице. В коридоре было  темно.  Медицинский  советник
жил на втором этаже. Гребер был с ним едва  знаком,  но  знал,  что  Крузе
иногда лечил его мать. Может быть, она побывала у  него  и  оставила  свой
новый адрес.
   Ему открыла пожилая женщина с будто стертым лицом.
   - Крузе? - переспросила она. - Вы хотите видеть доктора Крузе?
   - Ну да.
   Женщина молча разглядывала его. Но не отступила, чтобы пропустить.
   - Он дома? - нетерпеливо спросил Гребер.
   Женщина не  ответила.  Казалось,  она  прислушивается  к  чему-то,  что
происходит внизу. - Вы на прием?
   - Нет. По личному делу.
   - По личному?
   - Да, по личному; вы фрау Крузе?
   - Избави боже!
   Гребер с недоумением уставился на женщину.
   Многое  видел  он  за  этот  день:  и  осторожность,  и  ненависть,   и
увертливость в их самых разнообразных  проявлениях;  но  это  было  что-то
новое.
   - Послушайте, - оказал он, - я не знаю, что у вас тут происходит, да  и
не интересуюсь. Мне нужно поговорить с доктором Крузе, вот и вое,  понятно
вам?
   - Крузе здесь больше не живет, - вдруг заявила женщина громко, грубо  и
неприязненно.
   - Но вот же его фамилия! - И Гребер указал на медную дощечку,  прибитую
к двери.
   - Это давно надо было снять.
   - Но ведь не сняли. Может быть, здесь остался кто-нибудь из членов  его
семьи?
   Женщина молчала. Гребер решил, что с него хватит.  Он  уже  намеревался
послать ее ко всем чертям, как  вдруг  услышал,  что  в  глубине  квартиры
открылась дверь. Косая полоска света упала из комнаты в прихожую.
   - Это ко мне? - спросил чей-то голос.
   - Да, - ответил Гребер наудачу. - Мне надо поговорить с кем-нибудь, кто
знает медицинского советника Крузе. Но, кажется, я ничего не добьюсь.
   - Я - Элизабет Крузе.
   Гребер взглянул на женщину со стертым лицом. Она отпустила ручку  двери
и удалилась.
   -  Надо  сменить  лампочку,  -  все  же  прошипела  она,  проходя  мимо
освещенной комнаты. - Электричество приказано экономить.
   Гребер все еще стоял в дверях. Девушка лет двадцати  шла  через  полосу
света, словно через реку; он увидел на миг круто изогнутые  брови,  темные
глаза и волосы цвета бронзы, падавшие ей на плечи живой  волной,  -  потом
она окунулась в полумрак прихожей и появилась опять уже перед ним.
   - Мой отец больше не практикует, - сказала она.
   - Я не лечиться пришел. Мне бы хотелось получить кое-какие сведения.
   Лицо девушки изменилось. Она  слегка  повернула  голову,  словно  желая
убедиться, что та, другая женщина, ушла. Затем широко распахнула дверь.
   - Войдите сюда, - прошептала она.
   Он последовал  за  ней  в  комнату,  из  которой  падал  свет.  Девушка
обернулась и пристально посмотрела на него испытующим взглядом.  Глаза  ее
уже не казались темными, они были серые и прозрачные.
   - А я ведь знаю вас, - сказала она. - Вы  учились  когда-то  в  здешней
гимназии?
   - Да, меня зовут Эрнст Гребер.
   Теперь и Гребер вспомнил  ее  тоненькой  девочкой.  У  нее  были  тогда
чересчур большие глаза и чересчур густые волосы. Она рано потеряла мать, и
ей пришлось переехать к родным, в другой город.
   - Боже мой, Элизабет, я тебя в первую минуту не узнал.
   - С тех  пор,  как  мы  виделись,  прошло  лет  семь-восемь.  Ты  очень
изменился.
   - И ты тоже.
   Они стояли друг против друга.
   - Что, собственно, тут происходит? -  продолжал  он.  -  Тебя  охраняют
прямо как генерала.
   Элизабет Крузе ответила коротким горьким смехом.
   - Нет, не как генерала. Как заключенную.
   - Что? Почему же? Разве твой отец...
   Она сделала быстрое движение.
   - Подожди! - шепнула она и прошла мимо него к столу, на  котором  стоял
патефон. Она завела его. Загремел Гогенфриденбергский марш. -  Ну  вот!  А
теперь можешь продолжать.
   Гребер посмотрел на девушку, ничего  не  понимая.  Бэтхер,  видно,  был
прав: почти каждый из живущих в этом городе - сумасшедший.
   - Зачем это? - спросил он. - Останови ты его! Я по горло  сыт  маршами.
Лучше скажи, что тут происходит. Почему ты вроде заключенной?
   Элизабет вернулась.
   - Эта женщина подслушивает у двери. Она доносчица. Поэтому я  и  завела
патефон. - Она стояла перед ним, и он услышал ее взволнованное дыхание.
   - Что с моим отцом? У тебя есть какие-нибудь сведения о нем?
   - У меня? Никаких. Я только хотел спросить его кое о чем. А что  с  ним
случилось?
   - Так ты ничего не слышал?
   - Нет. Я хотел спросить - не знает ли он случайно  адрес  моей  матери.
Мои родители пропали без вести.
   - И все?
   Гребер удивленно посмотрел на Элизабет.
   - Для меня этого достаточно, - сказал он, помолчав.
   Напряженное выражение на ее лице исчезло.
   - Верно, - согласилась она устало. - Я думала, ты принес какую-то весть
о нем.
   - Но что же все-таки с ним случилось?
   - Он в концлагере. Вот уже четыре месяца. На  него  донесли.  Когда  ты
сказал, что пришел насчет каких-то сведений, я решила  -  тебе  что-нибудь
известно о моем отце.
   - Я бы тебе тут же сказал.
   Элизабет покачала головой. - Едва ли. Если бы ты получил  эти  сведения
нелегально, тебе пришлось бы соблюдать чрезвычайную осторожность.
   "Осторожность, - подумал Гребер.  -  Целый  дань  только  и  слышу  это
слово". Гогенфриденбергский марш продолжал назойливо  греметь  с  жестяным
дребезжанием.
   - Теперь можно его остановить? - спросил он.
   - Да. И тебе лучше уйти. Ты ведь уже в курсе того, что здесь произошло.
   - Я не доносчик, - с досадой отозвался Гребер. - Что это за  женщина  в
квартире? Это она донесла на твоего отца?
   Элизабет  приподняла  мембрану,  но  пластинка   продолжала   беззвучно
вертеться. В тишину ворвался жалобный вой сирены.
   - Воздушная тревога! - прошептала она. - Опять.
   В дверь постучали: - Гасите свет! Вся беда от этого! Нельзя жечь  такой
яркий свет!
   Гребер открыл дверь. - От чего от этого? - Но женщина была уже в другом
конце прихожей. Она крикнула что-то еще и исчезла.
   Элизабет сняла руку Гребера с дверной ручки и опять закрыла ее.
   - Вот привязалась! Экая сатана в юбке... Как эта баба очутилась  здесь?
- спросил он.
   - Принудительное вселение. Нам  навязали  ее.  Еще  спасибо,  что  одну
комнату мне оставили.
   С улицы опять донесся шум, женский голос звал кого-то, плакал  ребенок.
Вой первого сигнала усилился. Элизабет сняла с вешалки плащ и надела его.
   - Надо идти в бомбоубежище.
   - Еще успеем. Почему ты не переедешь отсюда? Ведь это  же  прямо  ад  -
жить с такой шпионкой!
   - Гасите свет! - снова крякнула женщина уже с улицы.
   Элизабет повернулась и выключила свет. Потом  скользнула  через  темную
комнату к окну. - Почему не  переезжаю?  Потому  что  не  хочу  трусливого
бегства.
   Она открыла окно. Вой сирен ворвался в комнату и  наполнил  ее.  Фигура
девушки темнела на фоне бледного рассеянного света, вливавшегося  в  окно,
она накинула крючки на оконные створки: при открытых  окнах  стекла  легче
выдерживают взрывную волну. Затем вернулась к Греберу. Казалось, завывание
сирен, как бурный поток, гонит ее перед собой.
   - Я не хочу трусливого бегства, -  крикнула  она  сквозь  завывание.  -
Неужели ты не понимаешь?
   Гребер увидел ее глаза. Они опять стали темными, как тогда, в прихожей,
их взгляд был полон страстной силы. Неясное чувство подсказывало  Греберу,
что он должен от чего-то защититься, - от этих глаз, от этого лица, от воя
сирен и от хаоса, врывавшегося вместе с воем в открытое окно.
   - Нет, - ответил он. -  Не  понимаю.  Ты  только  себя  погубишь.  Если
позиции нельзя удержать, их сдают. Когда я стал солдатом, я это понял.
   Она с недоумением смотрела на него.
   - Ну так ты и сдавай их! - гневно воскликнула она.  -  Сдавай!  А  меня
оставь в покое.
   Она хотела проскользнуть мимо него к двери. Гребер схватил ее за  руку.
Элизабет вырвалась. Она оказалась сильнее, чем он предполагал.
   - Подожди! - остановил он ее. - Я провожу тебя.
   Вой гнал их вперед. Он стоял всюду - в комнате, в коридоре, в прихожей,
на лестнице - он ударялся, о стены и смешивался  с  собственным  эхом,  он
словно настигал их со всех сторон, и уже не было от него спасения,  он  не
задерживался в ушах и на коже, а прорывался внутри и будоражил  кровь,  от
него дрожали нервы, вибрировали кости и гасла всякая мысль.
   - Где эта проклятая сирена? - воскликнул Гребер, спускаясь по лестнице.
- Она может с ума свести!
   Дверь на улицу захлопнулась, вой стал глуше.
   - На соседней улице,  -  ответила  Элизабет.  -  Пойдем  в  убежище  на
Карлсплац. Наше никуда не годится.
   По лестнице бежали тени  с  чемоданами  и  узлами.  Вспышка  карманного
фонарика осветила лицо Элизабет.
   - Пойдемте с нами, если вы одни! - крикнул ей кто-то.
   - Я не одна.
   Мужчина  поспешил  дальше.  Входная  дверь  снова  распахнулась.   Люди
торопливо  выбегали  из  домов,  словно  их,  как  оловянных   солдатиков,
вытряхивали из  коробки.  Дежурные  противовоздушной  обороны  выкрикивали
команды. Мимо промчалась галопом, словно амазонка,  какая-то  женщина;  на
ней был красный  шелковый  халат,  желтые  волосы  развевались.  Несколько
стариков и старух  брели,  спотыкаясь  и  держась  за  стены;  они  что-то
говорили, но в проносящемся реве ничего не было слышно,  -  как  будто  их
увядшие рты беззвучно пережевывали мертвые слова.
   Гребер и его спутница  дошли  до  Карлсплац.  У  входа  в  бомбоубежище
теснилась взволнованная  толпа.  Дежурные  сновали  в  ней,  как  овчарки,
пытаясь навести порядок. Элизабет остановилась.
   - Попробуем зайти сбоку, - сказал Гребер.
   Она покачала головой.
   - Лучше подождем здесь.
   Толпа темной массой сползала по темной лестнице и исчезала под  землей.
Гребер посмотрел на Элизабет. И вдруг увидел,  что  она  стоит  совершенно
спокойно, словно все это ее не касается.
   - А ты храбрая, - сказал он.
   Она подняла глаза.
   - Нет, я просто боюсь бомбоубежищ.
   - Живо!  Живо!  -  крикнул  дежурный.  -  Все  вниз!  Вы  что,  особого
приглашения ждете?


   Подвал  был  просторный,  низкий  и  прочный,  с  галереями,   боковыми
переходами и светом. Там стояли скамьи, дежурила  группа  противовоздушной
обороны. Кое-кто притаскивал с собой матрацы, одеяла, чемоданы, свертки  с
продуктами и складные стулья; жизнь под землей была уже налажена. Гребер с
любопытством озирался. Он первый раз  очутился  в  бомбоубежище  вместе  с
гражданским населением Первый раз - вместе с женщинами и детьми. И  первый
раз - в Германии.
   Синеватый тусклый свет лишал человеческие лица их  живой  окраски,  это
были лица утопленников. Он заметил неподалеку ту самую женщину  в  красном
халате. Халат теперь казался лиловым, а у волос  был  зеленоватый  отсвет.
Гребер бросил взгляд на Элизабет. Ее лицо тоже посерело и осунулось, глаза
глубоко ввалились и их окружали тени, волосы стали  какими-то  тусклыми  и
мертвыми. "Прямо утопленники, - подумал он. - Их утопили во лжи и  страхе,
загнали под землю, заставили возненавидеть свет, ясность и правду".
   Против него сидела, ссутулясь, женщина с двумя детьми. Дети жались к ее
коленям.  Лица  у  них  были  плоские   и   лишенные   выражения,   словно
замороженные. Жили только глаза. Они искрились  при  свете  лампочек,  они
были большие и широко раскрытые, они вперялись в дверь, когда лай  зениток
становился особенно громким и грозным, потом скользили по низкому своду  и
стенам и опять вперялись в дверь. Они двигались медленно, толчками,  точно
глаза пораженных столбняком животных, они  тянулись  следом  за  грохотом,
тяжелые и вместе с тем  парящие,  быстрые  и  как  бы  скованные  глубоким
трансом, они тянулись и кружили, и тусклый свет отражался  в  их  зрачках.
Они не видели Гребера, не видели даже матери; они  никого  не  узнавали  и
ничего не выражали; с какой-то безразличной зоркостью следили они за  тем,
чего не могли видеть: за гулом, который мог быть смертью. Дети были уже не
настолько малы, чтобы не чуять опасность, и не  настолько  взрослы,  чтобы
напускать на себя бесполезную храбрость; они были настороже, беззащитные и
выданные врагу.
   Гребер вдруг увидел, что не только дети -  взгляды  взрослых  проходили
тот же путь. Тела и лица были неподвижны; люди прислушивались - не  только
их уши, - прислушивались склоненные вперед  плечи,  ляжки,  колени,  ноги,
локти,  руки,   которыми   они   подпирали   головы.   Все   их   существо
прислушивалось, словно оцепенев, и только  глаза  следовали  за  грохотом,
точно подчи