все удобно!
   Гребер понял, что самое лучшее - сказать правду.
   - Ведь вот как это получилось, Альфонс, - заявил он.  -  Я  понятия  не
имел, что у тебя  день  рождения.  И  я  зашел,  чтобы  раздобыть  у  тебя
что-нибудь поесть и выпить. У меня свидание, но я с этой особой  никак  не
могу сюда явиться. Я был бы просто ослом. Понимаешь теперь?
   Биндинг расцвел.
   - Ага! - торжествовал он. - Значит, вечно женственное! Наконец-то! А  я
совсем было на тебя рукой махнул! Понимаю, Эрнст. Ты прощен. Хотя и у  нас
есть тут пребойкие девчонки. Может, ты сначала на них  взглянешь?  Ирма  -
сорванец, каких мало, а с Гудрун ты можешь лечь в  постель  хоть  сегодня.
Фронтовикам она никогда не отказывает. Запах окопов ее волнует.
   - Но меня - нет.
   Альфонс рассмеялся. - И запах концлагеря, которым разит от Ирмы, верно,
тоже нет? А Штегеману только его и подавай. Вон тот толстяк, на диване.  Я
лично не стремлюсь. Я человек  нормальный  и  люблю  уют.  Видишь  вон  ту
маленькую, в уголке? Как ты ее находишь?
   - Очаровательна.
   - Хочешь, я тебе ее уступлю, только останься, Эрнст.
   Гребер покачал головой.
   - Невозможно.
   - Понимаю. Наверно, классную девочку подцепил? Нечего смущаться, Эрнст.
У Альфонса тоже сердце рыцаря, пойдем в кухню и выберем, что тебе надо,  а
потом выпьешь рюмочку по случаю моего рождения? Идет?
   - Идет.
   В кухне они увидели фрау Клейнерт, облаченную в белый фартук.
   - Тебе повезло, Эрнст, у нас холодный ужин. Выбирай,  что  приглянется.
Или лучше вот что: фрау Клейнерт, заверните-ка ему хорошую закуску,  а  мы
тем временем наведаемся в погреб.
   Погреб был завален припасами.
   -  А  теперь  предоставь  действовать  Альфонсу,  -   сказал   Биндинг,
ухмыляясь. - Не пожалеешь.  Вот  тебе  прежде  всего  суп  из  черепахи  в
консервах. Подогреешь и можно кушать. Еще из Франции. Возьми две банки.
   Гребер взял две банки. Альфонс продолжал свои поиски.
   - Спаржа голландская, две банки. Можешь есть  холодной  или  подогреть.
Никакой возни. А к спарже - банка консервированной пражской  ветчины.  Это
вклад Чехословакии. - Биндинг влез на лесенку. -  Кусок  датского  сыра  и
баночка масла. Все это не портится -  неоценимое  преимущество  консервов.
Вот тебе еще варенье из персиков. Или твоя дама предпочитает клубничное?
   Гребер созерцал стоявшие на уровне его глаз короткие ножки в начищенных
до блеска сапогах. За ними мерцали ряды стеклянных и  жестяных  банок.  Он
невольно вспомнил скудные запасы Элизабет.
   - И того и другого, - сказал он.
   - Ты совершенно прав, - смеясь, заметил Биндинг. - Наконец-то  я  узнаю
прежнего Эрнста! Какой смысл грустить! И жить  -  умереть,  и  не  жить  -
умереть! Хватай, что можешь, а грехи пусть замаливают попы! Вот мой девиз!
   Он спустился с лесенки и перешел в другой подвал, где лежали бутылки. -
Тут у нас довольно приличный набор трофеев. Наши враги прославились своими
знаменитыми водками. Что же ты возьмешь? Водку? Арманьяк? А вот и польская
сливянка.
   Гребер не думал просить вина. У него еще оставалось кое-что из  запаса,
сделанного в "Германии", Но Биндинг прав: трофеи -  это  трофеи,  их  надо
брать там, где найдешь.
   - Шампанское тоже есть, - продолжал  Альфонс.  -  Я  лично  этой  дряни
терпеть не могу. Но, говорят, в любовных делах оно незаменимо.  Сунь-ка  в
карман бутылочку. Пусть поможет твоим успехам. - Он громко расхохотался. -
А знаешь, какая моя любимая  водка?  Кюммель!  Хочешь  верь,  хочешь  нет.
Старый, честный кюммель! Возьми с собой бутылочку и вспомни  об  Альфонсе,
когда будешь пить.
   Он взял бутылки под мышку и отправился в кухню.
   - Сделайте два пакета, фрау Клейнерт. Один с закуской, другой с  вином.
Переложите бутылки бумагой, чтобы не разбились. И прибавьте четверть фунта
кофе в зернах. Хватит, Эрнст?
   - Не знаю, как я все это дотащу.
   Биндинг сиял.
   - Надеюсь, никто не скажет, что Альфонс жадюга. Верно? Особенно в  свой
день рождения! И уж, конечно, не для старого школьного товарища!
   Биндинг стоял перед Гребером. Его глаза блестели, лицо пылало.  Он  был
похож на мальчишку, нашедшего птичьи  гнезда.  Гребера  даже  тронуло  его
добродушие; но потом он вспомнил, что Альфонс с таким же  упоением  слушал
рассказы Гейни.
   Биндинг подмигнул Греберу.
   - Кофе - это к завтрашнему утру. Надеюсь,  что  уж  воскресенье  то  ты
проведешь по-настоящему, а не будешь дрыхнуть в казарме! А теперь  пойдем!
Я тебя быстренько познакомлю с некоторыми друзьями. Со Шмидтом и  Гофманом
из гестапо. Такое знакомство всегда может пригодиться. Зайди на  несколько
минут. Выпей за меня! Чтобы все осталось, как сейчас! И дом, и  прочее!  -
Глаза Биндинга увлажнились.  -  Что  поделаешь!  Мы,  немцы,  неисправимые
романтики!


   - Невозможно оставить всю эту роскошь  в  кухне,  -  сказала  Элизабет,
потрясенная. - Постараемся куда-нибудь припрятать. Достаточно  фрау  Лизер
увидеть все это, как она немедленно донесет, что я  спекулирую  на  черном
рынке.
   - Ах черт! Я об этом не подумал. А  подкупить  ее  нельзя?  Отдадим  ей
часть жратвы, которая нам самим не понадобится?
   - А есть что-нибудь, что нам не понадобится?
   Гребер рассмеялся. - Разве что - твой искусственный мед. Или  маргарин.
Но даже и они через несколько дней могут оказаться очень кстати.
   - Она неподкупна, - заметила Элизабет, - гордится, что живет только  на
продуктовые талоны.
   Гребер задумался. - Часть мы, бесспорно, съедим до завтрашнего  вечера,
- заявил он наконец. - Но все - не сможем. Как же мы поступим с остальным?
   - Спрячем у меня в комнате. Под книгами и платьями.
   - А если она все обшарит?
   - Я каждое утро запираю свою комнату, когда ухожу.
   - А если у нее есть второй ключ?
   Элизабет  посмотрела  на  него.  -  Это  мне  не  приходило  в  голову.
Возможно...
   Гребер откупорил одну из бутылок. - Завтра, ближе к вечеру, мы об  этом
еще подумаем. А сейчас постараемся съесть сколько в наших силах. Давай все
распакуем. Уставим весь стол, как в день рождения. Все вместе и все сразу!
   - Консервы тоже?
   - Консервы тоже. Как декорацию. Открывать, конечно,  не  надо.  Сначала
навалимся на  то,  что  скоро  портится!  И  бутылки  поставим.  Все  наше
богатство, честно добытое с помощью коррупции и воровства.
   - И те, что из "Германии"?
   - Тоже. Мы честно заплатили за них смертельным страхом.
   Они выдвинули стол на середину комнаты. Потом развернули все  пакеты  и
откупорили сливянку, коньяк и кюммель. Но шампанское не тронули. Его нужно
пить сразу, а водку можно опять как следует закупорить.
   - Какое великолепие! - сказала Элизабет. - Что же Мы празднуем?
   Гребер налил ей рюмку. - Мы празднуем все вместе. У нас уже нет времени
праздновать по отдельности и делать какие-то различия. Нет, мы пьем за все
сразу, чохом, а главное за то, что мы здесь  и  можем  побыть  вдвоем  два
целых долгих дня!
   Он обошел стол и обнял Элизабет. Он ощущал ее, и ощущал как свое второе
"я", которое в нем раскрывается теплее, богаче,  многокрасочнее  и  легче,
чем его собственное, раскрывается без границ и без  прошлого,  только  как
настоящее, как жизнь, и притом - без всякой тени  вины.  Она  прижалась  к
нему. Перед ними празднично сверкал накрытый стол.
   - А для одного единственного тоста это не многовато? - спросила она.
   Он покачал головой. - Я только слишком многословно все это выразил. А в
основе лежит одно: радость, что мы еще живы.
   Элизабет выпила свою рюмку до дна. - Иногда мне кажется, что мы  бы  уж
сумели с толком прожить нашу жизнь, если бы нас оставили в покое.
   - Сейчас мы как раз это и делаем, - сказал Гребер.


   Окна были раскрыты настежь. Накануне в дом, стоявший наискосок,  попала
бомба, и стекла в окнах у Элизабет  были  выбиты.  Она  натянула  на  рамы
черную бумагу, но перед нею повесила легкие занавески, и вечерний  ветерок
развевал их. Теперь комната уже не напоминала могилу.
   Света не зажигали. Так можно было оставить  окна  открытыми.  Время  от
времени слышались шаги прохожих. Где-то звучало радио. Кто-то кашлял. Люди
закрывали ставни.
   - Город ложится спать, - сказала  Элизабет.  -  А  я,  кажется,  совсем
пьяна.
   Они лежали рядом на кровати. На столе стояли остатки ужина  и  бутылки,
кроме водки, коньяку и шампанского. Они ничего  не  припрятали,  а  решили
подождать, когда опять проголодаются. Водку выпили. Коньяк стоял  на  полу
возле кровати, а за кроватью вода лилась из крана в  умывальник,  охлаждая
шампанское.
   Гребер поставил рюмку на столик у постели. Кругом  было  темно,  и  ему
казалось, что он  в  каком-то  маленьком  городке,  перед  войной.  Журчит
фонтан, пчелы жужжат в листьях липы,  закрываются  окна,  и  кто-то  перед
отходом ко сну играет на скрипке.
   - Скоро взойдет луна, - сказала Элизабет.
   "Скоро взойдет луна", - повторил он про себя. Луна  -  это  нежность  и
простое счастье человеческих созданий. Нежность и счастье уже налицо.  Они
в дремотном кружении его крови, в  спокойной  безличности  его  мыслей,  в
медленном дыхании, веющем сквозь него, как утомленный ветер. Он  вспоминал
о разговоре с Польманом, словно о чем-то давно минувшем. "Как  странно,  -
думал Гребер, - что вместе с  глубокой  безнадежностью  в  человеке  живут
такие сильные чувства. Но, пожалуй, это и не  странно;  пожалуй,  иначе  и
быть не может. Пока тебя мучит множество вопросов,  ты  ни  на  что  и  не
способен. И только когда уже ничего не ждешь, ты открыт  для  всего  и  не
ведаешь страха".
   Луч света скользнул по окну. Он мелькнул, задрожал, остановился.
   - Уже луна? - спросил Гребер.
   - Не может быть. Лунный свет не такой белый.
   Послышались голоса. Элизабет встала и сунула ноги в домашние туфли. Она
подошла к окну и выглянула наружу. Она не набросила ни платка, ни  халата,
она была прекрасна, знала это и потому не стыдилась.
   - Это отряд по расчистке развалин, - сказала она. -  У  них  прожектор,
лопаты и кирки, они работают напротив, где обрушился дом. Как ты  думаешь,
в подвале еще могут быть засыпанные люди?
   - Они откапывали весь день?
   - Не знаю. Меня не было.
   - Может быть, они просто чинят проводку.
   - Да, может быть.
   Элизабет подошла к кровати.  -  Как  часто,  после  налета  возвращаясь
домой, я мечтала, что  приду  -  а  дом,  оказывается,  сгорел.  Квартира,
мебель, платья и воспоминания - все. Тебе это понятно?
   - Да.
   - Конечно, не воспоминания о моем отце. А все другое  -  страх,  тоска,
ненависть. Если бы дом сгорел, думала я, то и этому всему был бы конец,  и
я могла бы начать жизнь сначала.
   Гребер окинул ее взглядом. Бледный луч света с улицы падал ей на плечи.
Смутно доносились удары кирок и скрежет лопат, отгребающих щебень.
   - Дай мне бутылку из умывальника, - сказал он.
   - Ту, что ты взял в "Германии"?
   - Да. Выпьем ее, пока она не взлетела на воздух. А другую, от Биндинга,
положи. Кто знает, когда будет следующий налет. Эти бутылки с углекислотой
взрываются даже от воздушной волны. Держать их в доме опаснее, чем  ручные
гранаты. А стаканы у нас есть?
   - Только чайные.
   - Чайные стаканы как раз хороши для шампанского. В Париже мы так его  и
пили.
   - Ты был в Париже?
   - Да. В начале войны.
   Элизабет принесла стаканы и села на край кровати. Он осторожно  вытащил
пробку. Вино полилось в стаканы и запенилось.
   - А ты долго пробыл в Париже?
   - Больше месяца.
   - Они вас там очень ненавидели?
   - Не знаю. Может быть. Я не замечал. Мы старались не замечать. Ведь  мы
тогда еще верили чуть ли не во  все,  что  нам  внушали.  И  нам  хотелось
поскорее кончить войну, посиживать на солнышке перед кафе за  столиками  и
пить незнакомое вино. Мы были еще очень молоды.
   - Молоды... Ты говоришь, как будто с тех пор прошло много лет.
   - Да так оно, видимо, и есть.
   - Разве ты сейчас уже не молод?
   - Молод. Но по-иному.
   Элизабет подержала стакан в свете карбидного луча, падавшего с улицы  и
дрожавшего в окне, и слегка  встряхнула,  чтобы  вино  запенилось.  Гребер
смотрел на нее и видел ее плечи, волну  волос,  спину  и  чуть  намеченную
линию позвоночника с длинными мягкими тенями. "Нет, ей  незачем  думать  о
том, чтобы начать все сызнова, - говорил себе Гребер. - Без одежды она  не
имеет ничего общего ни с этой комнатой, ни со своей Профессией, ни с  фрау
Лизер". Она была неотделима  от  этого  дрожащего  света  в  окне  и  этой
тревожной ночи с ее вспышками  слепого  возбуждения  в  крови  и  странной
отчужденностью потом,  с  хриплыми  восклицаниями  и  голосами  на  улице,
неотделима от жизни и, может быть, даже  от  тех  мертвецов,  которых  там
откапывают; он уже не ощущал в ней былей опустошенности  и  растерянности.
Точно  она  сбросила  с  себя  все  это,  как  чужую  одежду,  чтобы,   не
задумываясь, следовать законам, о которых еще вчера ничего не знала.
   - Жалко, что я не была тогда с тобой в Париже, - сказала она.
   - Хорошо бы поехать туда вдвоем теперь, и чтобы не было войны.
   - А нас бы туда пустили?
   - Может быть. Мы же ничего в Париже не разрушили.
   - А во Франции?
   - Не так много, как в других странах, там все это шло быстрее.
   - Может быть, вы разрушили достаточно, чтобы французы еще много лет нас
ненавидели.
   - Может быть. Когда война долго тянется, многое забывается. Может быть,
они нас ненавидят.
   - Мне хотелось бы  уехать  с  тобой  в  такую  страну,  где  ничего  не
разрушено.
   - Не много осталось таких стран, где  ничего  не  разрушено,  -  сказал
Гребер. - Вино есть?
   - Да, хватит. А где ты был еще?
   - В Африке.
   - И в Африке? Ты много видел.
   - Да. Но не так, как раньше мечтал увидеть.
   Элизабет подняла с пола бутылку  и  налила  стаканы  до  краев.  Гребер
наблюдал за ней. Все казалось каким-то нереальным, и не только потому, что
они пили вино. Слова таяли в сумраке, они утратили свой смысл, а  то,  что
было полно смысла, жило без слов, и о нем невозможно было говорить. Сумрак
был подобен безымянной реке, ее воды поднимаются и опадают, а слова плывут
по ней, как паруса.
   - А еще где-нибудь ты был? - спросила Элизабет.
   - "Паруса, - подумал Гребер. - Где я видел паруса на реках?"
   - В Голландии, - сказал он. - Это было в самом начале. Там много лодок,
они скользили по каналам, а  каналы  были  с  такими  плоскими  и  низкими
берегами, что,  казалось,  лодки  едут  по  земле.  Они  плыли  совершенно
беззвучно, а паруса  у  них  были  огромные.  И  когда  в  сумерках  лодки
скользили по лугам, эти паруса напоминали гигантских белых, голубых и алых
бабочек.
   - Голландия, - сказала Элизабет. - Может быть, мы могли бы после  войны
уехать туда? Пить какао и есть белый хлеб и все эти  голландские  сыры,  а
вечером смотреть на лодки?
   Гребер взглянул на нее. "Еда, -  подумал  он.  -  Во  время  войны  все
представления людей о счастье всегда связываются с едой".
   - А может, нас и туда уж не пустят? - спросила она.
   - Вероятно, нет. Мы напали  на  Голландию  и  разрушили  Роттердам  без
предупреждения. Я видел развалины.  Почти  ни  одного  дома  не  осталось.
Тридцать тысяч убитых. Боюсь, что нас и туда не пустят, Элизабет...
   Она помолчала. Потом вдруг схватила свой стакан и с размаху швырнула на
пол. Он со звоном разлетелся вдребезги.
   - Никуда мы больше не поедем! - воскликнула она. - Незачем  и  мечтать!
Никуда! Мы в плену, нас везде проклинают и никуда не пустят.
   Гребер приподнялся. В дрожащем белесом свете, струившемся с  улицы,  ее
глаза блестели, как серое прозрачное стекло. Он  перегнулся  через  нее  и
посмотрел на пол. Там искрились темные осколки с белеющими краями.
   - Нужно зажечь свет и подобрать их, - сказал он. - Не то  они  вопьются
нам в ноги. Подожди, я сначала закрою окна.
   Он перелез через кровать.
   Элизабет повернула выключатель и набросила халат. Свет пробудил  в  ней
стыдливость.
   - Не смотри на меня, - сказала она. - Не знаю, почему я это сделала.  Я
ведь не такая.
   - Нет, именно такая. И ты  права.  Тебе  здесь  не  место.  Поэтому  не
стесняйся, если иной раз захочется что-нибудь разбить.
   - Хотела бы я знать, где мое настоящее место!
   Гребер рассмеялся. - Я  тоже  не  знаю.  Может  быть,  в  цирке  или  в
каком-нибудь старинном барском доме, а может быть, среди  гнутой  стильной
мебели или в шатре. Но не в этой белой девичьей комнатке. А я-то в  первый
вечер вообразил, что ты беспомощна и беззащитна.
   - Я такая и есть.
   - Мы все такие. И все же обходимся без помощи и без защиты.
   Он взял газету, положил ее на  пол  и  другой  газетой  собрал  на  нее
осколки. При этом он прочел заголовки. Дальнейшее сокращение линии фронта.
Тяжелые бон под Орлом. Он соединил края газеты, на которой лежали осколки,
и выбросил все в корзину для бумаг. Теплый свет, озарявший  комнату,  стал
как будто вдвое теплей. С улицы доносилось постукивание и  скрежет  -  это
убирали развалины.  На  столе  стояли  остатки  принесенного  от  Биндинга
угощения. "Оказывается, можно размышлять о многом одновременно", - подумал
Гребер.
   - Я поскорее уберу со стола, - сказала Элизабет, - почему-то мне теперь
и смотреть на все это противно.
   - А куда?
   - В кухню. Успеем до завтрашнего вечера спрятать то, что останется.
   - Ну, завтра к вечеру не  много  останется.  А  что,  если  фрау  Лизер
вернется раньше?
   - Вернется так вернется.
   Гребер изумленно посмотрел на Элизабет.
   - Я сама удивляюсь тому, что я каждый день другая, - ответила она.
   - Не каждый день - каждый час.
   - А ты?
   - Я тоже.
   - Это хорошо?
   - Да. А если и нехорошо, то ничего, не беда.
   - Ничего - это тоже что-то, верно?..
   - Пожалуй.
   Элизабет выключила свет.
   - Можем теперь опять открыть могилу, - сказала она.
   Гребер снова распахнул окна. И  тотчас  же  в  комнату  залетел  ветер.
Занавески заколыхались.
   - Вот и луна, - сказала Элизабет.
   Багровый лунный диск выплывал над  разрушенной  крышей  напротив.  Луна
казалась чудовищем с огненным загривком, она вгрызалась  в  улицу.  Гребер
взял два стакана и  до  половины  налил  их  коньяком.  Один  он  протянул
Элизабет.
   - А теперь выпьем вот этого, - сказал он. - Вино не. для темноты.
   Луна поднялась выше, она стала золотой и более торжественной. Некоторое
время они лежали молча. Элизабет повернула голову.
   - Что же мы, в конце концов, счастливы или несчастны? - спросила она.
   Гребер задумался. - И то, и другое. Так, верно, и должно  быть.  Просто
счастливы нынче только коровы. А может быть, даже и они нет.  Может  быть,
уже только камни.
   Элизабет взглянула на Гребера. -  Но  и  это  не  имеет  значения.  Как
по-твоему?
   - Не имеет.
   - А хоть что-нибудь имеет значение?
   - Да, имеет. - Гребер всматривался в холодный золотистый свет, медленно
заливавший комнату. - То, что мы уже не мертвецы, - сказал он. - И то, что
мы еще не мертвецы.



        16

   Наступило воскресенье. Утром  Гребер  отправился  на  Хакенштрассе.  Он
заметил, что чем-то  вид  развалин  изменился.  Ванная  исчезла,  а  также
остатки лестницы; кроме того, узкая, недавно расчищенная дорожка  вела  за
угол стены и во двор, а оттуда к  остаткам  дома.  Казалось,  здесь  начал
работать отряд по расчистке развалин.
   Гребер пробрался по этой расчищенной дорожке и вошел  в  полузасыпанное
помещение, в котором узнал бывшую домовую прачечную. Низкий темный коридор
вел дальше. Он зажег спичку и осветил его.
   - Что вы тут делаете? - вдруг крикнул  кто-то  за  его  спиной.  -  Вон
отсюда! Сейчас же!
   Гребер обернулся, но в темноте никого не увидел  и  пошел  обратно.  Во
дворе стоял человек на костылях. Он был в  штатском  и  в  наброшенной  на
плечи военной шинели.
   - Что вам здесь понадобилось? - прорычал он.
   - Я здесь живу. А вы?
   - Здесь живу я, и больше никто, понятно? И уж ни в коем случае  не  вы!
Что вы тут вынюхиваете? Украсть что-нибудь хотите?
   - Слуш