можно курить?
   - Нет. Но ведь тебе же все равно.
   - Конечно. Давай делать что захочется, пока нас не выгонят. Ждать долго
не придется. Попробую найти сегодня местечко,  где  не  надо  будет  спать
одетыми. К пастору Бидендику мы не пойдем ни за что, правда?
   - Нет, уж лучше опять к Польману.
   Солнце поднялось выше. Оно осветило портик,  и  тени  колонн  упали  на
стены галереи. Люди ходили там,  словно  за  решеткой  из  света  и  тени.
Плакали дети. Одноногий, спавший в углу сада,  пристегнул  свой  протез  и
опустил на него штанину. Гребер припрятал хлеб, масло и кофе.
   - Без десяти восемь, - сказал он. - Тебе пора.  Я  зайду  за  тобой  на
фабрику, Элизабет. Если что-нибудь случится,  у  нас  два  места  встречи.
Прежде всего - сад фрау Витте. А если не там, тогда здесь.
   - Хорошо, - Элизабет встала. - Последний раз я ухожу на целый день.
   - Зато вечером будем сидеть долго-долго... Вот и  наверстаем  упущенный
день.
   Она поцеловала его и быстро ушла. За спиной Гребера  кто-то  засмеялся.
Он с досадой  обернулся.  Между  колоннами  стояла  молодая  женщина.  Она
поставила на цоколь  мальчугана,  который  обеими  руками  вцепился  ей  в
волосы, и смеялась вместе  с  ним.  Гребера  и  Элизабет  она  даже  и  не
заметила. Он собрал свои вещи, потом пошел ополоснуть  котелок.  Одноногий
последовал за ним. Его протез стучал и скрипел.
   - Эй, приятель!
   Гребер остановился.
   - Это не вы варили кофе?
   - Да. Мы его выпили.
   - Ясно! - У мужчины были  очень  большие  голубые  глаза.  -  Я  насчет
заварки. Если вы собираетесь выплеснуть гущу,  отдайте  лучше  мне.  Можно
заварить еще раз.
   - Пожалуйста.
   Гребер выскреб гущу. Потом взял чемоданы и отнес  туда,  где  принимали
вещи  и  укладывали  их  штабелями.  Он   приготовился   к   скандалу   со
святошей-причетником, но теперь там был другой, с красным носом.  От  него
несло церковным вином, и он ничего не сказал.


   Привратник сидел у окна своей квартиры  в  полусгоревшем  доме.  Увидев
Гребера, он кивнул. Гребер подошел.
   - Нет ли для нас писем?
   - Есть. Вашей жене. Письмо адресовано еще фрейлейн Крузе. Но  ведь  это
все равно, да?
   - Конечно.
   Гребер взял письмо. Он заметил, что привратник смотрит на  него  как-то
странно. Потом взглянул на письмо и  оцепенел.  Письмо  было  из  гестапо.
Гребер перевернул конверт. Он был заклеен так, словно его вскрывали.
   - Когда пришло? - спросил Гребер.
   - Вчера вечером.
   Гребер уставился на конверт.  Он  был  уверен,  что  привратник  прочел
письмо. Поэтому Гребер вскрыл конверт и вынул письмо. Это была повестка  с
вызовом Элизабет в гестапо на одиннадцать тридцать утра.  Он  взглянул  на
свои часы. Было около десяти.
   - Все в порядке, - сказал он. - Наконец-то! Давно я ждал  этого!  -  Он
сунул конверт в карман. - Есть еще что-нибудь?
   - Разве этого мало? - спросил привратник, с любопытством  посмотрев  на
него.
   Гребер засмеялся.
   - Не знаете ли вы подходящей квартиры для нас?
   - Нет. Разве вам еще нужна?
   - Мне-то нет. Но моей жене - конечно.
   - Ах, вот как, - ответил привратник с сомнением в голосе.
   - Да, я хорошо заплачу.
   - Вот как? - повторил привратник.
   Гребер ушел. Он чувствовал, что привратник смотрит из окна  ему  вслед.
Он остановился и сделал вид, будто с интересом рассматривает остовы  крыш.
Потом медленно зашагал дальше.
   За ближайшим углом он торопливо вытащил письмо. Повестка была  печатная
и по ней ничего нельзя было угадать. Вместо подписи  от  руки  тоже  стоял
штамп. Только фамилия Элизабет и дата были вписаны на машинке,  у  которой
буква "А" немного выскакивала.
   Гребер разглядывал повестку. Обычная восьмушка серой,  дешевой  бумаги,
но этот клочок вдруг заслонил весь мир, ибо таял в себе неуловимую угрозу.
От него пахло смертью.
   Неожиданно Гребер очутился перед церковью святой Катарины. Он и сам  не
знал, как попал сюда.
   - Эрнст, - прошептал кто-то за его спиной.
   Гребер испуганно обернулся. Это был Йозеф в шинели военного покроя.  Не
обращая внимания на Гребера, он  вошел  в  церковь.  Гребер  кинул  взгляд
вокруг и через минуту вошел вслед за  ним.  Он  увидел  Йозефа  на  пустой
скамье, недалеко от ризницы.  Тот  сделал  предостерегающий  жест.  Гребер
дошел до алтаря, посмотрел по сторонам, вернулся  и  опустился  на  колени
рядом с Йозефом.
   - Польман арестован, - прошептал Йозеф.
   - Что?
   - Да, Польман. Гестаповцы забрали его сегодня утром.
   Гребер подумал: а нет ли какой-нибудь связи между  арестом  Польмана  и
вызовом Элизабет? Он не отрываясь смотрел на Йозефа.
   - Так, значит, и Польман, - проговорил он наконец.
   Йозеф быстро взглянул на него.
   - А что же еще?
   - Моя жена получила вызов в гестапо.
   - На когда?
   - На сегодня в одиннадцать тридцать.
   - Повестка с вами?
   - Да. Вот.
   Гребер протянул ее Йозефу.
   - Как это произошло с Польманом? - спросил он.
   - Не знаю. Меня не было. Когда я вернулся, то по камню, который не  так
лежал, как обычно,  понял,  что  случилось.  Когда  Польмана  уводили,  он
сдвинул камень в сторону. Это наш условный знак. Через час  я  видел,  как
грузили на машину его книги.
   - А что-нибудь компрометирующее там было?
   - Не думаю. Все, что могло оказаться опасным, зарыто  в  другом  месте.
Даже консервы.
   Гребер посмотрел на листок в руках Йозефа.
   -  А  я  как  раз  собирался  зайти  к  нему,  -  сказал  он.  -  Хотел
посоветоваться, что делать?
   - Затем-то я и пришел. В его квартире наверняка засел агент гестапо.
   Йозеф вернул повестку Греберу.
   - Что же вы намерены делать?
   - Еще не знаю. Повестку получил только что. А как поступили бы вы?
   - Сбежал бы, - ответил Йозеф без колебаний.
   Гребер смотрел в полутьму, где поблескивал алтарь.
   - Попробую сначала сходить туда сам и выяснить, в чем  дело,  -  сказал
он.
   - Вам ничего не скажут, раз им нужна ваша жена.
   У Гребера по спине пробежал озноб. Но Йозеф говорил деловито и только.
   - Если им нужна моя жена, они просто арестовали бы  ее,  как  Польмана.
Тут что-то другое. Потому я и хочу пойти. Может, ничего  существенного,  -
неуверенно сказал Гребер. - Бежать в таком случае было бы ошибкой.
   - Ваша жена - еврейка?
   - Нет.
   - Тогда дело другое. Евреям в любом  случае  надо  спасаться  бегством.
Нельзя ли сказать, что ваша жена куда-нибудь уехала?
   - Нет. Она трудообязанная. Это легко установить.
   Йозеф задумался.
   - Возможно, ее и не собираются  арестовать.  Вы  правы,  они  могли  бы
сделать эти сразу. А как вы полагаете, зачем ее вызвали?
   - У нее отец в концлагере. Кто-нибудь из жильцов мог донести. А  может,
на нее обратили внимание, потому что она вышла замуж.
   Йозеф задумался.
   - Уничтожьте все, что имеет отношение к ее  отцу.  Письма,  дневники  и
тому подобное. А потом идите туда. Один. Вы ведь так и хотели сделать?
   - Да. Скажу, что повестка пришла только сегодня, жена на фабрике,  и  я
не мог ее повидать.
   - Это будет самое лучшее. Попытайтесь выяснить,  в  чем  дело.  С  вами
ничего не случится. Вам все равно  возвращаться  на  фронт.  Этому-то  они
мешать не станут. А если понадобится убежище для жены,  я  могу  дать  вам
адрес. Но сперва сходите. Я останусь здесь до вечера... - Йозеф  замолчал,
словно колеблясь, потом докончил: - В исповедальне пастора Бидендика,  где
висит записка "Вышел". Я пока могу там поспать несколько часов.


   Гребер поднялся с колен. После полутьмы,  царившей  в  церкви,  дневной
свет пронизал его  насквозь,  словно  тоже  был  агентом  гестапо.  Гребер
медленно брел по улицам. У  него  возникло  ощущение,  будто  его  накрыли
стеклянным колпаком.  Все  вокруг  стало  совсем  чуждым  и  недосягаемым.
Женщина с ребенком на руках теперь представилась  ему  воплощением  личной
безопасности и вызвала щемящую зависть.  Мужчина,  сидевший  на  скамье  и
читавший газету, казался символом недостижимой  беззаботности,  а  все  те
люди, которые смеялись  и  болтали,  производили  впечатление  существ  из
какого-то иного, неожиданно рухнувшего мира. Лишь над ним одним, сгущаясь,
нависла тень тревоги, отделявшая его от других, будто он стал прокаженным.
   Он вошел в здание гестапо и предъявил повестку. Эсэсовец направил его в
боковой флигель. В  коридорах  пахло  затхлыми  бумагами,  непроветренными
комнатами и казармой. Ему пришлось ждать в какой-то  канцелярии,  где  уже
было три человека. Один из них стоял  у  окна,  выходившего  во  двор,  и,
заложив руки за спину, пальцами правой барабанил по тыльной стороне левой.
Двое  других  примостились  на  стульях  и  тупо  смотрели   перед   собой
отсутствующим взглядом. Лысый все время прикрывал рукой заячью губу,  а  у
другого на бледном лице с ноздреватой кожей были гитлеровские  усики.  Все
трое бросили быстрый  взгляд  на  Гребера,  когда  тот  вошел,  и  тут  же
отвернулись.
   Появился эсэсовец в очках. Все  сразу  встали.  Гребер  оказался  ближе
других к двери.
   - А вам что здесь надо? -  спросил  эсэсовец  с  некоторым  удивлением:
солдаты подлежали военному суду.
   Гребер показал повестку. Эсэсовец пробежал ее глазами.
   - Но ведь это вовсе не вы. Вызывают некую фрейлейн Крузе...
   - Это моя жена. Мы поженились на днях. Она работает на  государственном
предприятии. Я думал, что могу явиться вместо нее.
   Гребер вытащил свое свидетельство о  браке,  которое  предусмотрительно
захватил с собой. Эсэсовец, раздумывая, ковырял в ухе.
   - Ну, по мне - как хотите. Комната 72, подвальный этаж.
   Он вернул Греберу бумаги. "Подвальный этаж,  -  подумал  Гребер.  -  По
слухам - самый зловещий".
   Гребер  пошел  вниз.  Два  человека,  поднимавшиеся  ему  навстречу,  с
завистью посмотрели на него. Они решили, что он уже возвращается на  волю,
а у них все еще впереди.
   Комната 72  оказалась  большим  залом  со  стеллажами,  часть  ее  была
отгорожена под канцелярию. Скучающий чиновник  взял  у  Гребера  повестку.
Гребер объяснил ему, почему пришел именно он, и снова показал свои бумаги.
   Чиновник кивнул.
   - Можете расписаться за вашу жену?
   - Конечно.
   Чиновник пододвинул к нему через стол два листка.
   - Распишитесь вот здесь. Пишите внизу: супруг Элизабет Крузе, поставьте
дату и укажите, где зарегистрирован ваш брак. Второй документ можете взять
себе.
   Гребер расписывался медленно. Он не хотел показать,  что  читает  текст
документа, но не хотел и подписывать вслепую. Тем временем чиновник что-то
разыскивал на полках.
   - Черт побери, куда подевался этот пепел?  -  закричал  он  наконец.  -
Хольтман, опять вы здесь все перепутали! Принесите пакет Крузе.
   За  перегородкой  раздалось  какое-то  бурчание.  Гребер  увидел,   что
расписался в получении  праха  заключенного  Бернарда  Крузе.  Из  второго
документа он, кроме того, узнал, что Бернард Крузе скончался от ослабления
сердечной деятельности.
   Ушедший за перегородку чиновник теперь вернулся с ящиком из-под  сигар,
завернутым  в  обрывок  коричневой  упаковочной  бумаги   и   перевязанным
бечевкой. На стенках его  еще  сохранилась  надпись  "Кларо"  и  виднелись
остатки  пестрой  этикетки,  изображавшей  курящего   трубку   индейца   с
черно-золотым щитом в руках.
   - Вот пепел, - сказал чиновник и сонно посмотрел на Гребера. - Вам  как
солдату  едва  ли  следует  напоминать  о  том,  что  в  подобном   случае
предписывается полное молчание. Никаких извещений о смерти, ни  в  газете,
ни по почте. Никаких торжественных похорон. Молчание. Понятно?
   - Да.
   Гребер взял ящик из-под сигар и вышел.


   Он тут же решил, что не скажет Элизабет ни  слова.  Надо  сделать  все,
чтобы она как можно дольше не знала. Ведь гестапо  не  извещает  вторично.
Пока хватит и того, что придется оставить ее одну. Сообщить еще  о  смерти
отца было бы излишней жестокостью.
   Гребер медленно возвращался в  церковь  святой  Катарины.  Улицы  вдруг
снова ожили для него. Угроза миновала. Она обратилась  в  смерть.  Но  это
была чужая смерть. А к чужим смертям он привык.  Отца  Элизабет  он  видел
только в детстве.
   Он нес ящик под мышкой. Вероятно, в нем  лежал  прах  вовсе  не  Крузе.
Хольтман легко мог перепутать, - трудно предположить, чтобы  в  концлагере
очень заботились о таких пустяках. Да это было и невозможно  при  массовой
кремации. Какой-нибудь кочегар сгреб несколько пригоршней пепла, запаковал
их, вот и все. Гребер не мог понять, для чего вообще это делается. То была
смесь бесчеловечности с бюрократизмом, который делал  эту  бесчеловечность
еще бесчеловечнее.
   Гребер обдумывал, как ему поступить. Закопать  пепел  где-нибудь  среди
развалин,  благо  возможностей  для  этого  достаточно?  Или   попробовать
захоронить на каком-нибудь кладбище? Но  на  это  потребуется  разрешение,
нужна Урна, и тогда Элизабет все узнает.
   Он прошел через  церковь.  Перед  исповедальней  пастора  Бидендика  он
остановился. Записка  "Вышел"  все  еще  висела.  Гребер  откинул  зеленый
занавес. Йозеф взглянул на него. Он не спал и сидел в такой позе, что  мог
мгновенно ударить входящего ногой в живот и броситься бежать.  Гребер,  не
останавливаясь, направился к скамье, стоявшей невдалеке от ризницы. Вскоре
подошел и Йозеф. Гребер указал на ящик.
   - Вот для чего вызывали. Прах ее отца.
   - И это все?
   - Хватят и этого. Ничего не узнали нового насчет Польмана?
   - Нет.
   Оба посмотрели на пакет.
   - Сигарный ящик,  -  сказал  Йозеф.  -  Обычно  они  используют  старые
картонные и жестяные коробки или бумажные кульки. Сигарный ящик - это  уже
почти гроб. Где вы хотите его оставить? Здесь, в церкви?
   Гребер отрицательно покачал головой. Он понял, что надо сделать.
   - Нет, в церковном саду, - сказал он.  -  Это  ведь  тоже  своего  рода
кладбище.
   Йозеф одобрительно кивнул.
   - Могу я чем-нибудь помочь вам? - спросил Гребер.
   - Да. Выйдите в боковую дверь и взгляните, нет ли на улице  чего-нибудь
подозрительного. Мне пора уходить: причетник-антисемит  заступает  с  часу
дня. Если через пять минут вы не  вернетесь  -  значит,  на  улице  все  в
порядке.


   Гребер стоял на самом солнцепеке. Немного спустя из двери вышел  Йозеф.
Проходя вплотную мимо Гребера, он бросил ему: - Всего хорошего.
   - Всего хорошего.
   Гребер вернулся. В саду было пусто в этот час.  Две  желтые  бабочки  с
красными крапинками на крылышках порхали  над  кустом,  усыпанным  мелкими
белыми цветами. Куст рос рядом с могилой каноника Алоизия Блюмера.  Гребер
подошел ближе и рассмотрел ее. Три могилы осели, а могила Блюмера даже  на
столько, что под  дерном  образовалось  углубление.  Это  было  подходящее
место.
   На клочке  бумаги  Гребер  написал,  что  в  ящике  лежит  прах  узника
концлагеря - католика. Он  сделал  это  на  случай,  если  ящик  от  сигар
обнаружат. Он сунул записку под коричневую обертку, затем  штыком  взрезал
дери и осторожно расширил углубление в  земле  настолько,  чтобы  вдвинуть
туда ящик. Сделать это было нетрудно.  Вынутой  землей  он  вновь  засыпал
ямку, примял ее и покрыл дерном. Таким образом Бернард Крузе, если это был
он, нашел успокоение в освященной земле, у ног высокого сановника церкви.
   Гребер вернулся к галерее  и  присел  на  перила.  Камни  были  нагреты
солнцем. "Быть может, это святотатство, - подумал он. -  А  может  быть  -
излишняя сентиментальность.  Бернард  Крузе  был  католиком,  а  католиков
запрещается предавать сожжению, но в данном случае церковь,  ввиду  особых
обстоятельств, закроет на это глаза. И если даже в  ящике  был  совсем  не
прах Крузе, а многих жертв, может быть, протестантов и правоверных иудеев,
то и в этом случае сойдет. Ни Иегова, ни бог протестантов  или  католиков,
вероятно, не станут особенно возражать".
   Гребер посмотрел на могилу,  в  которую  он  подбросил  сигарный  ящик,
словно кукушка - яйцо в чужое  гнездо.  Все  это  время  он  не  испытывал
ничего,  но  теперь,  когда  дело  было  сделано,  он  ощутил  глубокую  и
бесконечную горечь. Это было нечто большее, чем только мысль  об  умершем.
Тут были и Польман, и Йозеф, и все ужасы, которые он перевидал, и война, и
даже его собственная судьба.
   Он встал. В Париже он видел могилу Неизвестного солдата,  великолепную,
осененную триумфальной аркой, и на арке были высечены  эпизоды  величайших
битв Франции. И ему вдруг показалось,  что  этот  осевший  кусок  дерна  с
надгробия каноника Блюмера и сигарный ящик под ним - сродни той  гробнице,
а может быть, даже и нечто большее,  хотя  вокруг  него  и  нет  радужного
ореола славы и сражений.


   - Где мы ночуем сегодня? - спросила Элизабет. - В церкви?
   - Нет. Случилось  чудо.  Я  заходил  к  фрау  Витте.  У  нее  оказалась
свободная комната: дочь на днях уехала в деревню. Пока займем ее, а  когда
я уеду, ты сможешь, вероятно, остаться в ней. Я уже  перетащил  туда  наши
вещи. Насчет твоего отпуска все в порядке?
   - Да. Мне больше не надо ходить на фабрику, а тебе - меня ждать.
   - Слава богу. Ну, сегодня вечером отпразднуем это. Просидим всю ночь, а
потом будем спать до полудня.
   - Да. Пробудем в саду, пока на небе не  появятся  звезды.  А  сейчас  я
сбегаю купить себе шляпу. Сегодня это необходимо.
   - На что тебе шляпа? Ты будешь сидеть в ней вечером в саду?
   Элизабет рассмеялась.
   - Может быть. Но не это главное.  Главное  то,  что  я  ее  куплю.  Это
символический акт. Шляпа - что-то вроде флага. Ее покупают либо в счастье,
либо в несчастье. Тебе это непонятно?
   - Нет. Но  все  равно  пойдем  купим.  Ознаменуем  таким  образом  твое
освобождение. Это важнее ужина. А есть еще  такие  магазины?  Может  быть,
тебе нужны специальные талоны?
   - У меня есть. И я знаю, где можно купить шляпу.
   - Ладно. Подберем шляпу к твоему золотому платью.
   - К нему шляпы не нужно. Ведь это  вечернее  платье.  Мы  просто  купим
какую-нибудь  шляпку.  Это  совершенно  необходимо:  значит,  с   фабрикой
покончено.


   Часть витрины уцелела. Остальное было забито досками. Гребер и Элизабет
заглянули  внутрь.  Выставлены  были  две   шляпы.   Одна   -   украшенная
искусственными цветами, другая - пестрыми перьями.  Гребер  с  недоумением
рассматривал их, он не мог себе представить Элизабет в такой шляпе.  Вдруг
он увидел, что седовласая женщина собирается запирать магазин.
   - Входи скорее! - сказал он Элизабет.
   Владелица магазина ввела их в заднюю комнату с затемненными окнами. Она
тут же начала с Элизабет разговор, но Гребер в нем  ничего  не  понял.  Он
уселся на шаткий позолоченный стульчик у двери. Хозяйка зажгла свет  перед
зеркалом и стала извлекать из картонок шляпы и ткани. Мрачная лавка  вдруг
превратилась в волшебную пещеру.  Вспыхнули  краски  -  голубая,  красная,
розовая и белая, заблестела пестрая парча, словно это не шляпы, а  короны,
которые  примеряют  перед  каким-то  таинственным   торжеством.   Элизабет
расхаживала в яркой полосе света перед  зеркалом,  будто  она  только  что
сошла с картины, а за ней  сейчас  сомкнется  мрак,  в  который  погружена
остальная комната. Гребер сидел молча и  наблюдал  эту  сцену,  казавшуюся
нереальной после всего, что произошло днем. Он  видел  перед  собой  новую
Элизабет; словно вырвавшись из плена  действительности,  она  стала  самой
собой и всецело отдавалась  непосредственной  и  полной  глубокого  смысла
игре, овеянная любовью, серьезная и собранная,  как  амазонка,  выбирающая
оружие перед боем. Он слушал тихий, подобный  журчанию  ручейка,  разговор
обеих женщин, не вслушиваясь в него; он  видел  этот  круг  света,  и  ему
казалось, что Элизабет сама его излучает, и он любил ее,  он  ее  желал  и
забыл  обо  всем,  охваченный  безмолвным  счастьем,  за  которым   стояла
неосязаемая тень утраты, как  будто  лишь  для  того,  чтобы  сделать  это
счастье еще глубже, еще лучезарнее, сделать его  таким  же  драгоценным  и
неуловимым, как переливы парчи и шелка.
   - Шапочку,