ранец. На золотом фоне был изображен  Николай
угодник, окруженный сонмом ангелов.
   - Если хочешь, я могу отнести ее в церковь, - сказала Элизабет. - В ту,
где мы с тобой ночевали. В церковь святой Катарины.
   - Они не  возьмут  ее,  -  сказал  он.  -  Другая  религия.  Наместники
всеблагого бога не очень-то терпимы.
   Он подумал, что надо было положить  иконку  вместе  с  прахом  Крузе  в
гробницу каноника Блюмера. Но и это вероятно, сочли бы за святотатство.


   Гребер шел, не оглядываясь.  Шел  не  слишком  медленно  и  не  слишком
быстро. Ранец был тяжелый, а улица - очень длинная. Когда он сворачивал за
угол, он сворачивал за много углов. Мгновение он еще  ощущал  запах  волос
Элизабет; потом  его  сменили  застарелый  запах  гари,  вечерняя  духота,
приторная вонь гнили и разложения, которой  теперь,  когда  стало  теплее,
тянуло из развалин.
   Он перебрался через насыпь. Одна сторона липовой аллеи  была  черна  от
обгоревших стволов, другая зеленела. Замусоренная река  лениво  ползла  по
щебню, соломе, мешкам, обломкам перил и кроватям. "Если бы  сейчас  налет,
мне бы пришлось спуститься в убежище, и  это  был  бы  повод  опоздать  на
поезд. Что сказала бы Элизабет, если бы я вдруг очутился  перед  ней?"  Он
задумался.  Кто  знает?  Но  все,  что  было  сейчас  хорошего,   наверно,
обратилось бы в боль. Как на вокзале, когда поезд уходит  с  опозданием  и
надо еще полчаса ждать: выдавливаешь из себя каждое слово, а время тянется
без конца. Да и что  бы  он  выиграл?  Во  время  налета  нет  отправления
поездов, и нужно все равно поспеть к отходу.
   Гребер вышел на Брамшештрассе. Отсюда он по приезде отправился в город.
Автобус, который довез его тогда, уже был на месте и ждал. Гребер залез  в
него. Через десять минут автобус тронулся. Вокзал опять перенесли на новое
место. Он был покрыт теперь  рифленым  железом  и  замаскирован.  С  одной
стороны было натянуто серое полотно, а рядом, тоже для маскировки,  стояли
искусственные деревья и хлев, из которого выглядывала  деревянная  корова.
На лугу паслись две старые клячи.
   Состав был уже подан. На многих вагонах виднелась надпись: "Только  для
военных". Патруль проверил документы, но не спросил, почему Гребер на день
опаздывает. Он вошел в вагон и занял место у окна. Затем вошли  еще  трое:
унтер-офицер, ефрейтор со шрамом и артиллерист,  который  сразу  же  начал
есть.  На  перрон  вывезли  полевую  кухню.   Появились   медсестры,   две
молоденькие и одна постарше, с металлической свастикой вместо брошки.
   - Смотри-ка, дают кофе, - сказал унтер-офицер.
   - Это не для нас, - ответил ефрейтор, - а для новобранцев, которые едут
в первый раз. Я уже разузнавал. К кофе добавляется еще речь. Нам  это  уже
не положено.
   Привели группу беженцев. Их пересчитали, и они, стоя в две  шеренги  со
своими картонками  и  чемоданами,  не  отрывали  глаз  от  котла  с  кофе.
Откуда-то вынырнуло несколько офицеров-эсэсовцев в  щегольских  сапогах  и
галифе. Они стали прогуливаться, словно аисты, вдоль перрона. В купе вошли
еще три отпускника. Один из них открыл окно и высунулся наружу. На перроне
стояла женщина с ребенком. Гребер посмотрел на ребенка, потом на  женщину.
У нее была морщинистая шея, опухшие веки, тощие отвисшие груди; одета  она
была в полинявшее летнее платье с узором в виде голубых ветряных  мельниц.
Греберу казалось, что он видит сейчас гораздо отчетливее,  чем  раньше,  и
свет, и все, что перед ним.
   - Ну, прощай, Генрих, - сказала женщина.
   - Будь здорова, Мария. Привет всем.
   - Ладно.
   Они смотрели друг на друга и молчали. Несколько человек с  музыкальными
инструментами в руках выстроились в центре перрона.
   - Все чинно, благородно, - сказал  ефрейтор.  -  Свежее  пушечное  мясо
отправляется с музыкой. А я думал, это уж давно отменили.
   - Могли бы дать и нам немножко кофе, - заметил унтер-офицер. - Мы ведь,
в конце концов, старые солдаты и тоже отправляемся на фронт.
   - Подожди до вечера. Тогда тебе его дадут вместо супа.
   Послышался топот ног и слова команды.  Подошли  новобранцы.  Почти  все
были очень молоды. Среди  них  выделялось  несколько  человек  покрепче  и
постарше - наверно, из штурмовиков или эсэсовцев.
   - Не многим из них нужна бритва, - сказал ефрейтор. -  Поглядите-ка  на
эту зеленую молодежь! Дети! Как на них положиться в бою?
   Новобранцы строились. Унтер-офицеры орали.  Потом  все  стихло.  Кто-то
произносил речь.
   - Закрой окно, - сказал  ефрейтор  солдату,  жена  которого  стояла  на
платформе.
   Тот не ответил. Оратор продолжал трещать, как  будто  голосовые  связки
были у него металлические. Гребер откинулся  на  спинку  скамьи  и  закрыл
глаза. Генрих все еще стоял у окна. Он не  слышал,  что  сказал  ефрейтор.
Смущенный, одуревший и печальный, уставился он  на  свою  Марию.  А  Мария
смотрела на него. "Как хорошо, что Элизабет нет здесь", - подумал Гребер.
   Голос, наконец, смолк. Четверо музыкантов заиграли "Дейчланд, Дейчланд,
юбер аллес" и песню "Хорст Вессель". Они исполнили  обе  вещи  наспех,  по
одному куплету из каждой. Никто в купе не  двинулся.  Ефрейтор  ковырял  в
носу и без всякого интереса рассматривал результаты своих раскопок.
   Новобранцы разместились по вагонам. Котел с кофе повезли за ними. Через
некоторое время он вернулся уже пустой.
   - Вот б...! - выругался унтер-офицер. - А старые фронтовики пусть  себе
подыхают от жажды.
   Артиллерист в углу на минуту перестал жевать.
   - Что? - спросил он.
   - Б..., сказал я. Что ты там жрешь? Телятину?
   Артиллерист опять впился зубами в бутерброд.
   - Свинину, - проговорил он.
   - Свинину... - унтер-офицер обвел взглядом всех  сидевших  в  купе.  Он
искал сочувствующих. Но артиллеристу было наплевать. Генрих все еще  стоял
у окна...
   - Передай привет тете Берте, - сказал он Марии.
   - Ладно.
   Они опять замолчали.
   - Почему мы не едем? - спросил кто-то. - Уже седьмой час.
   - Наверно, ждем какого-нибудь генерала.
   - Генералы летают на самолетах.
   Они прождали еще полчаса.
   - Ты уж иди, Мария, - говорил Генрих время от времени.
   - Я еще подожду.
   - Малыша кормить пора.
   - Успеет еще, вечер-то велик.
   Они опять помолчали.
   - Передай и Йозефу привет, - сказал наконец Генрих.
   - Ладно. Передам.
   Артиллерист испустил трубный звук, шумно вздохнул и тотчас погрузился в
сон. Казалось, поезд только этого и ждал. Он медленно тронулся.
   - Ну, передай всем привет, Мария.
   - И ты тоже, Генрих.
   Поезд пошел быстрее. Мария бежала рядом с вагоном.
   - Береги малыша, Мария.
   - Ладно, ладно, Генрих. А ты себя береги.
   - Конечно, конечно.
   Гребер смотрел на удрученное лицо бегущей женщины за окном. Она бежала,
как будто видеть Генриха еще десять лишних секунд было  для  нее  вопросом
жизни. И тут Гребер увидел Элизабет. Она стояла за станционными  складами.
Пока поезд не тронулся, ее не было видно. Он сомневался только  мгновение,
потом разглядел ее лицо. На нем была написана такая растерянность, что оно
казалось безжизненным. Вскочив, он схватил Генриха за шиворот.
   - Пусти меня к окну!
   В один миг все было забыто. Он уже не мог понять, почему отправился  на
вокзал один. Он ничего не понимал. Он должен был ее увидеть. Он должен был
ее окликнуть. Он ведь не сказал ей самого главного.
   Гребер дергал Генриха за воротник, но тот далеко высунулся из окна.  Он
расставил локти, уперся в оконную раму.
   - Передай привет Лизе... - старался он перекричать стук колес.
   - Пусти меня! Отойди! Там моя жена!
   Гребер обхватил Генриха за плечи  и  рванул.  Генрих  стал  лягаться  и
угодил Греберу по ноге.
   - ...И смотри за всем хорошенько... - кричал Генрих.
   Голоса женщины уже не было слышно. Гребер ударил Генриха под коленку  и
снова рванул его за плечи назад. Генрих не уступал. Он махал одной  рукой,
а локтем другой защищал свое место у окна. Поезд стал заворачивать.  Из-за
спины Генриха Гребер все еще видел Элизабет. Она была далеко,  она  стояла
одна перед складом и казалась совсем  маленькой.  Гребер  махал  ей  рукой
поверх головы Генриха, поросшей щетиной соломенного цвета. Может быть, она
увидит руку, хоть и не разглядит, кто ей машет. Промелькнула группа домов,
и вокзал остался позади.
   Генрих медленно отошел от окна.
   - Ах ты, чтоб тебя... - начал было Гребер, но сдержался.
   Генрих повернулся к нему. Крупные слезы текли по его  лицу.  У  Гребера
опустились руки.
   - Эх, гады!
   - Полегче, дружище, - сказал ефрейтор.



        25

   Он нашел свой  полк  через  два  дня  и  явился  в  ротную  канцелярию.
Фельдфебеля не было. Хозяйничал писарь.  Деревня  лежала  в  ста  двадцати
километрах западнее того места, откуда уехал Гребер.
   - Ну, как у вас тут дела? - спросил он.
   - Хуже некуда. Как провел отпуск?
   - Ничего, так себе. Много было боев?
   - Всяко бывало. Ты же видишь, где мы теперь.
   - А где же рота?
   - Один взвод роет окопы. Другой закапывает убитых. К полудню вернутся.
   - А какие перемены?
   - Увидишь. Не помню, кто еще был жив,  когда  ты  уезжал.  Мы  получили
большое пополнение. Ребятишки. Валятся, как осенние мухи. Понятия не имеют
о войне. У нас новый фельдфебель. Прежнего убило, толстяка Мейнерта.
   - Разве он был на передовой?
   - Нет, его накрыло в сортире. Взлетел в воздух вместе со всем добром, -
писарь зевнул. - Сам видишь, что тут творится. Почему ты не заполучил себе
на родине этакий симпатичный осколочек в задницу?
   - Да, - сказал Гребер, - в самом деле,  почему?  Хорошие  мысли  всегда
приходят поздно.
   - Я  бы  обязательно  задержался  на  денек-другой.  Никто  бы  в  этой
неразберихе тебя не хватился.
   - Тоже вовремя не додумался.
   Гребер шел по деревне. Она напоминала ту, где он был последний раз. Все
эти деревни походили одна на другую. И во всех царило запустение.  Разница
заключалась только в том, что теперь почти весь снег  сошел.  Кругом  была
вода и грязь, сапоги глубоко увязали в этой грязи. Земля цеплялась за них,
словно хотела их стащить. По главной улице проложили мостки. Они хлюпали в
воде,  и  если  кто  наступал  на  один  конец,  другой  подымался  вверх,
разбрызгивая жижу.
   Светило солнце, и было довольно тепло. Греберу  показалось,  что  здесь
гораздо теплее, чем в Германия. Он прислушивался  к  гулу  фронта.  Оттуда
доносилась, нарастая и спадая волнами,  сильная  артиллерийская  канонада.
Гребер спустился в подвал, указанный ему писарем, и сложил  свои  вещи  на
свободное место. Он был безмерно зол на  себя  за  то,  что  не  просрочил
отпуск еще на день-другой. Казалось, он действительно никому не нужен.  Он
снова вышел на улицу. Перед деревней тянулись окопы, они были полны  воды,
и края их осели.  Местами  были  построены  бетонные  огневые  точки.  Они
стояли, как надгробные камни, на фоне мокрого пейзажа.
   Гребер вернулся. На главной улице он встретил командира роты  Раз.  Тот
балансировал, идя по мосткам, похожий на аиста в очках. Гребер  доложил  о
прибытии.
   - Вам повезло, - сказал Раз.  -  Сразу  же  после  вашего  отъезда  все
отпуска были отменены. - Он устремил на Гребера свои светлые глаза.  -  Ну
как, стоило ездить домой?
   - Да, - ответил Гребер.
   - Это хорошо. А мы тут вязнем в грязи, но это только временная позиция.
Отойдем, видимо, на запасные, которые сейчас укрепляются.  Вы  их  видели?
Вы, как будто, там проезжали.
   - Нет, не видел.
   - Не видели?
   - Нет, господин лейтенант, - сказал Гребер.
   - Примерно в сорока километрах отсюда.
   - Вероятно, проезжали ночью. Я много спал.
   - Должно быть, так оно и есть.  -  Раз  снова  испытующе  посмотрел  на
Гребера, как будто хотел расспросить еще о чем-то.  Потом  сказал:  -  Ваш
командир взвода убит. Лейтенант Мюллер. Теперь у нас командиром  лейтенант
Масс.
   - Так точно.
   Раз поковырял тростью мокрую глину.
   - При  этой  распутице  русским  будет  трудно  продвинуться  вперед  с
артиллерией и танками. И мы успеем переформироваться, так что все имеет  и
хорошую, и дурную сторону, верно? Хорошо, что вы  вернулись,  Гребер.  Нам
нужны старые солдаты, чтобы обучать молодежь. - Он снова поковырял  глину.
- Ну, как там, в тылу?
   - Примерно как и здесь. Много воздушных налетов.
   - В самом деле?
   - Не знаю, что в других городах, но у нас каждые  два-три  дня  был  по
крайней мере один налет.
   Раэ взглянул на Гребера так, будто ждал, что он еще что-нибудь  скажет.
Но Гребер молчал.
   Все вернулись в полдень.
   - А-а, отпускник! -  сказал  Иммерман.  -  И  какой  черт  принес  тебя
обратно? Почему не дезертировал?
   - Куда? - спросил Гребер.
   Иммерман почесал затылок.
   - В Швейцарию, - заявил он наконец.
   - Об этом-то я и не подумал,  умник  ты  этакий.  А  ведь  в  Швейцарию
ежедневно отбывают специальные вагоны-люкс для дезертиров. У них на крышах
намалеваны красные кресты, и их не бомбят. Вдоль всей границы  расставлены
арки с надписью: "Добро пожаловать". Больше ты ничего  не  мог  придумать,
дуралей? И с каких это пор ты набрался храбрости и говоришь такие вещи?
   - У меня храбрости всегда хватало. Ты просто позабыл об  этом  в  тылу,
где все только шепчутся. Кроме того,  мы  отступаем.  Мы,  можно  сказать,
драпаем.  С  каждой  новой  сотней  километров  наш  тон  становится   все
независимее.
   Иммерман принялся счищать с себя грязь.
   - Мюллер накрылся, - сказал он. - Мейнеке и Шредер - в госпитале. Мюкке
получил пулю в живот. Он, кажется, помер в Варшаве.  Кто  же  был  еще  из
старичков? Ага, Бернинг - оторвало правую ногу. Истек кровью.
   - А как поживает Штейнбреннер?
   - Штейнбреннер здоров и бодр. А что?
   - Да просто так...
   Гребер  встретил  его  после   ужина.   Настоящий   готический   ангел,
почерневший от загара.
   - Ну, как настроение на родине? - спросил Штейнбреннер.
   Гребер поставил наземь свой котелок.
   - Когда мы доехали до границы, - сказал он,  -  нас  собрал  эсэсовский
капитан и объяснил, что ни один из нас, под страхом тяжкого наказания,  не
имеет права сказать хотя бы слово о положении на родине.
   Штейнбреннер расхохотался.
   - Ну, мне-то можешь спокойно все рассказать.
   - Я был бы просто ослом. Тяжкое наказание -  это  значит:  расстрел  за
саботаж обороны империи.
   Штейнбреннер уже не смеялся.
   - Можно подумать, что  речь  идет  бог  знает  о  чем.  Как  будто  там
катастрофа.
   - Я ничего не говорю. Я только повторяю то, что сообщил нам капитан.
   Штейнбреннер пристально посмотрел на Гребера.
   - Ты что, женился?
   - А ты откуда знаешь?
   - Я все знаю.
   - Узнал в канцелярии. Нечего строить из  себя  невесть  что.  Частенько
захаживаешь в канцелярию, а?
   - Захожу, когда нужно. Если я поеду в отпуск, я тоже женюсь.
   - Ну? И ты уже знаешь на ком?
   - На дочери обер-штурмбаннфюрера моего города.
   - Еще бы!
   Штейнбреннер не уловил иронии.
   -  Подбор  крови  первоклассный,  -  продолжал  он  с   увлечением.   -
Северофризская - с моей стороны, рейнско-нижнесаксонская - с ее.
   Гребер  не  отрываясь  смотрел  на  багровый  русский  закат.   Черными
лоскутами мелькали на его фоне несколько ворон. Штейнбреннер, насвистывая,
ушел. Фронт грохотал. Вороны летали. Греберу вдруг показалось, будто он  и
не уезжал отсюда.
   От полуночи до двух часов утра он был в карауле и обходил  деревню.  На
фоне фейерверка, вспыхивающего  над  передовой,  чернели  развалины.  Небо
дрожало, то светлея от залпов артиллерии, то снова темнея. В липкой  грязи
сапоги стонали, точно души осужденных грешников.
   Боль настигла его сразу, внезапно, без предупреждения. Все  эти  дни  в
пути он ни о чем не думал, словно отупел. И вот  сейчас,  неожиданно,  без
всякого перехода, боль так резнула, словно его раздирали на части.
   Гребер остановился и стал ждать. Он не двигался. Он  ждал,  чтобы  ножи
начали полосовать его, чтобы они вызвали нестерпимую муку и обрели имя,  а
тогда на них можно будет повлиять силой разума, утешениями или, по крайней
мере, терпеливой покорностью.
   Но ничего этого не было.  Ничего,  кроме  острой  боли  утраты.  Утраты
навеки. Нигде не было мостика к прошлому. Гребер  владел  всем  и  утратил
все. Он прислушался к себе. Ведь где-то еще должен маячить, как тень, хотя
бы отзвук надежды, но он не услышал его.  Внутри  была  только  пустота  и
невыразимая боль.
   "Еще не время, -  подумал  Гребер.  -  Надежда  вернется  позже,  когда
исчезнет боль". Он попытался вызвать в себе надежду, он  не  хотел,  чтобы
все ушло, он хотел удержать ее, даже если  боль  станет  еще  нестерпимее.
"Надежда вернется, главное - выдержать", - говорил он себе. Затем он  стал
называть имена и  пытался  припомнить  события.  Как  в  тумане,  возникло
растерянное лицо Элизабет, такое, каким он видел его в последний раз.  Все
ее другие лица расплылись, только одно это стало отчетливым. Он  попытался
представить себе сад и дом фрау Витте. Это удалось ему, но так,  как  если
бы, нажимая на клавиши рояля, он не слышал ни  звука.  "Что  произошло?  -
думал он. - Может быть, с ней что-нибудь случилось? Или она без  сознания?
Может быть, в эту минуту обвалился дом? И она мертва?"
   Он вытащил сапоги из грязи. Вязкая земля всхлипнула.  Он  почувствовал,
что весь взмок.
   - Этак ты умучаешься, - заметил кто-то.
   Оказалось - Зауэр. Он стоял в углу разрушенного хлева.
   - Кроме того, тебя слышно за километр, - продолжал он. -  Что  это  ты,
гимнастику делаешь?
   - Ты женат, Зауэр, а?
   - А то как же? Когда есть хозяйство, обязательно надо иметь  жену.  Без
жены какое же хозяйство!
   - И давно ты женат?
   - Пятнадцать лет. А что?
   - Как это бывает, когда долго женат?
   - О чем ты спрашиваешь, милый человек? Что как бывает?
   - Ну, может быть, вроде якоря, который тебя держит? Или вроде  чего-то,
о чем всегда думаешь и к чему стремишься скорей вернуться?
   - Якорь? Какой там еще якорь? Ясное дело, я об этом думаю. Вот и  нынче
целый день. Скоро время сажать да сеять. Прямо голова кругом идет от  всех
этих дум.
   - Я говорю не о хозяйстве, а о жене.
   - Так это ж одно. Я же тебе объяснил. Без жены и  настоящего  хозяйства
не будет. А что толку думать? Беспокойство - и только. Да тут еще Иммерман
заладил,  будто  пленные  спят  с  каждой  одинокой  женщиной,   -   Зауэр
высморкался. - У нас большая двуспальная кровать, - добавил он почему-то.
   - Иммерман - трепло.
   - Он говорит, что если уж женщина узнала мужчину,  так  долго  одна  не
выдержит. Живо начнет искать другого.
   - Вот сволочь, - сказал Гребер, вдруг разозлившись.  -  Этот  проклятый
болтун всех под одну гребенку стрижет. Ничего глупее быть не может.



        26

   Они больше не узнавали друг друга. Они не  узнавали  даже  свою  форму.
Бывало, что только по каскам, голосам да по языку они  устанавливали,  что
это  свои.  Окопы  давно  уже  обвалились.   Передовую   отмечала   только
прерывистая линия блиндажей  и  воронок  от  снарядов.  И  она  все  время
изменялась. Не было ничего, кроме ливня  и  воя,  и  ночи,  и  взрывов,  и
фонтанов грязи. Небо тоже обвалилось. Его разрушили советские  штурмовики.
С неба хлестал дождь, а заодно с ним - метеоры бомб и снарядов.
   Прожектора, словно белые  псы,  шныряли  среди  рваных  облаков.  Огонь
зениток прорывался сквозь грохот содрогающихся горизонтов. Падали пылающие
самолеты, и золотой град трассирующих пуль гроздьями летел вслед за ними и
исчезал в бесконечности. Желтые и белые ракеты раскачивались на  парашютах
в неопределенной дали и гасли, словно погружаясь в  глубокую  воду.  Потом
снова начинался ураганный огонь.
   Наступил  двенадцатый  день.  Первые  три  дня  фронт   еще   держался.
Ощетинившиеся дулами укрепленные блиндажи выдерживали артиллерийский огонь
без особенно тяжелых повреждений. Потом наиболее  выдвинутые  вперед  доты
были потеряны - танки прорвали оборону, но продвинулись лишь на  несколько
километр