- говорила Элизабет, - простую шапочку из золотой  ткани,  и
чтобы она плотно охватывала голову.



        24

   Звезды  заглядывали  в   окно.   Дикий   виноград   обвивал   маленький
четырехугольник; несколько лоз свешивались вниз и раскачивались на  ветру,
словно темный маятник бесшумных часов.
   - Я ведь не взаправду плачу, - говорила Элизабет. - А если я  и  плачу,
так не думай об этом. Это не я, а что-то во мне, что просится наружу. Иной
раз у человека ничего не остается, кроме слез.  Но  это  и  не  грусть.  Я
счастлива.
   Она лежала в его объятиях, прижавшись головой к его плечу. Постель была
широкая, из старого потемневшего ореха, с высокими выгнутыми  спинками;  в
углу стоял комод того же дерева, у окна - стол с двумя стульями. На  стене
висела стеклянная коробка с выцветшим свадебным  венком  из  искусственных
цветов, мирта и зеркало,  в  котором  отражались  темные  лозы  и  неяркий
колеблющийся свет, падавший с улицы.
   - Я счастлива, - повторяла Элизабет. -  За  эти  недели  произошло  так
много, что я не могу всего вместить. Пыталась, да не выходит.  Уж  потерпи
эту ночь.
   - Как мне хочется увезти тебя из города куда-нибудь в деревню.
   - Мне все равно, где быть, раз ты уезжаешь.
   - Нет, не все равно. Деревни не бомбят.
   - Но ведь когда-нибудь нас же перестанут бомбить. От города  и  так  уж
почти ничего не осталось. А уехать я не могу, пока работаю на фабрике. Как
чудесно, что теперь у меня есть эта волшебная комната.  И  фрау  Витте.  -
Дыхание ее стало ровнее.  -  Сейчас  все  пройдет,  -  продолжала  она.  -
Пожалуйста, не думай, что  я  какая-то  истеричка.  Я  счастлива.  Но  это
ускользающее счастье, а не какое-нибудь однообразное, коровье.
   - Коровье счастье, - сказал Гребер. - Кому оно нужно?
   - Не знаю, мне кажется, я  могла  бы  довольно  долго  выдержать  такое
счастье.
   - Я тоже. Я только не хотел признаваться, потому что пока у нас его  не
может быть.
   - Десять лет прочного, однообразного бюргерского  счастья,  добротного,
коровьего, - я думаю, даже целой жизни такого счастья и то было бы мало!
   Гребер рассмеялся.
   - А все от того, что мы ведем такую чертовски  интересную  жизнь!  Наши
предки иначе смотрели, они искали приключений и  ненавидели  свое  коровье
счастье.
   - А мы - нет. Мы снова стали простыми людьми с  простыми  желаниями,  -
Элизабет взглянула на него. - Хочешь спать?  Впереди  у  тебя  целая  ночь
безмятежного сна. Кто знает, когда еще тебе удастся так поспать,  ведь  ты
завтра вечером уезжаешь.
   - Я могу выспаться и в дороге. Пройдет несколько дней, пока я  доберусь
до места.
   - А будет у тебя хоть когда-нибудь настоящая кровать?
   - Нет. Самое большее, на что я с завтрашнего дня  могу  рассчитывать  -
это нары или соломенный тюфяк. К  этому  быстро  привыкаешь.  Ничего.  Тем
более, что наступает лето. Только зимой в России тяжело.
   - Может быть, тебе придется пробыть там еще одну зиму?
   - Если мы будем отступать такими темпами, то зимой  скажемся  в  Польше
или даже в Германии. А здесь не так  холодно,  да  и  к  этому  холоду  мы
привыкли.
   "Сейчас она спросит, когда я получу следующий отпуск, - подумал  он.  -
Скорей бы уж спрашивала. Она должна спросить, а я  должен  буду  ответить.
Скорей бы покончить со всем этим. Ведь я здесь уже только наполовину, но с
той части моего существа, которая еще  здесь,  словно  содрана  кожа  -  и
все-таки ее нельзя поранить. Она лишь стала чувствительней,  чем  открытая
рана".
   Он взглянул на усики лоз, шевелившиеся  за  окном,  и  на  танцующие  в
зеркале серебристые пятна света и серые тени, и ему показалось,  будто  за
всем  этим,  совсем  вплотную,  стоит  какая-то  тайна,  и   она   вот-вот
раскроется.
   Но тут они услышали вой сирен.
   - Давай останемся здесь, - сказала Элизабет. - Не хочется  одеваться  и
бежать в убежище.
   - Ладно.
   Гребер подошел к окну. Он отодвинул стол и выглянул на улицу. Ночь была
светлая и спокойная. Сад  блестел  в  лунном  сиянии.  Эта  ночь  казалась
нереальной, точно созданной для грез и для воздушных налетов.  Он  увидел,
как из дому вышла фрау Витте. Лицо у нее было очень бледное. Гребер открыл
окно.
   - А я уже хотела вас будить, - крикнула она сквозь вой сирен.
   Гребер кивнул.
   - ...Убежище... На Лейбницштрассе... - донеслось до него.
   Он помахал рукой и увидел, что  фрау  Витте  вернулась  в  дом.  Гребер
подождал с минуту. Она не выходила, она тоже осталась у  себя.  Но  он  не
удивился.
   Точно это само собой разумелось: ей  незачем  было  уходить;  казалось,
какое-то непостижимое колдовство  охраняло  сад  и  дом.  Они  по-прежнему
стояли, тихие и нетронутые, среди воя, проносившегося  над  ними.  Деревья
спокойно высились над бледным серебром газона. Кусты не  шевелились.  Даже
усики винограда перед окном  перестали  покачиваться.  Крошечный  островок
мира лежал в лунном свете будто под стеклянным колпаком,  вокруг  которого
бушевал вихрь разрушения.
   Гребер обернулся: Элизабет сидела  на  кровати.  В  темноте  белели  ее
плечи, и там, где они круглились, лежали мягкие тени. Ее  упругая  высокая
грудь казалась пышнее, чем на самом деле. Рот темнел, а глаза были  совсем
прозрачные, почти бесцветные. Она оперлась локтями на подушки и  сидела  в
постели так, будто неожиданно появилась здесь  откуда-то  издалека.  И  на
один миг она стала такой  же  далекой,  тихой  и  таинственной,  как  этот
залитый лунным светом сад, застывший в ожидании крушения мира.
   - Фрау Витте тоже осталась дома, - сказал Гребер.
   - Иди сюда.
   Подходя к постели, он увидел в серебристо-сером зеркале свое лицо и  не
узнал его. Это было лицо другого человека.
   - Иди сюда, - повторила Элизабет.
   Он склонился над ней. Она обняла его.
   - Все равно, что бы ни случилось, - сказала она.
   - Ничего страшного не случится, - ответил он. - Во всяком случае - этой
ночью.
   Он  и  сам  не  знал,  почему  так  уверен.  Это  чувство  было  как-то
необъяснимо связано с садом, и с лунным светом, и с зеркалом, и с  плечами
Элизабет, и с тем глубоким, необъятным покоем, который вдруг  охватил  все
его существо.
   - Ничего не случится, - повторил он.
   Элизабет сдернула одеяло и бросила его на пол. Она  лежала  обнаженная,
ее сильные длинные ноги плавно продолжали линию  бедер,  и  все  ее  тело,
постепенно суживавшееся от плеч и груди  к  неглубокой  впадине  живота  с
довольно широкими бедрами, казалось, с обеих сторон круглится  и  набегает
на треугольник ее лона. Это было уже не тело девушки, а молодой женщины.
   Он ощутил это тело в своих  объятиях.  Она  прижалась  к  нему,  и  ему
почудилось, словно тысячи рук обвились вокруг него, охватили и понесли. Их
больше ничто не разделяло, они находились совсем вплотную  друг  к  другу.
Они ощущали уже  не  возбуждение  первых  дней,  а  медленное  непрерывное
нарастание, которое оглушало и захлестывало все - слова, границы, горизонт
и, наконец, их самих...
   Гребер поднял голову. Он словно возвращался издалека.  Прислушался.  Он
не помнил, долго ли отсутствовал. Снаружи все было тихо. Он решил, что это
ему только кажется, и  продолжал  лежать,  напрягая  слух.  Но  ничего  не
услышал, ничего, ни взрывов, ни пальбы зениток. Он закрыл  глаза  и  опять
погрузился в небытие. Потом проснулся окончательно.
   - Самолеты не прилетели, Элизабет, - сказал он.
   - Нет, прилетели, - пробормотала она.
   Они лежали рядом. Гребер видел одеяло на полу и  зеркало,  и  раскрытое
окно. Ему казалось, что эта ночь будет продолжаться бесконечно;  вдруг  он
почувствовал, Как время снова начало пульсировать в тишине.  Усики  дикого
винограда опять закачались на ветру, их тени скользили в  зеркале,  где-то
далеко опять начался шум. Он посмотрел на Элизабет. Веки у  нее  сомкнуты,
губы полуоткрыты, и она дышит глубоко и ровно. Она еще не вернулась. А  он
-  уже  вернулся.  Мысли  снова  возникали  в  его   мозгу.   Она   всегда
отсутствовала дольше. "Если бы я тоже мог, - думал он, - так растворяться,
полностью и надолго". Он в этом ей завидовал, за это любил ее, и  это  его
слегка пугало. Она находилась где-то там, куда он не  мог  последовать  за
ней, а если и мог, то лишь ненадолго. Вероятно, это его и пугало. Он вдруг
почувствовал, что одинок и в чем-то ей уступает.
   Элизабет открыла глаза.
   - А куда же делись самолеты?
   - Не знаю.
   Она откинула волосы.
   - Я хочу есть.
   - Я тоже. У нас много всякой снеди.
   Гребер встал и вынул консервы, которые прихватил в погребе Биндинга.
   - Вот курица, телятина и даже заяц, а на сладкое компот.
   - Давай попробуем зайца и компот.
   Гребер открыл банки. Ему нравилось, что Элизабет  не  помогает  ему,  а
лежит и ждет. Он терпеть не мог женщин, которые,  еще  овеянные  тайной  и
темнотой, тут же преображаются в хлопотливых домашних хозяек.
   - Мне каждый раз стыдно, когда я вижу, сколько я нахватал у Альфонса, -
заметил он. - Ведь я вел себя по отношению к нему по-свински.
   - Зато он наверняка по-свински вел себя по отношению еще к кому-то.  Вы
квиты. Ты был на его похоронах?
   - Нет. Там было слишком много нацистов в парадной форме.  Я  не  пошел.
Слышал только речь обер-штурмбаннфюрера Гильдебрандта. Он говорил, что все
мы должны брать пример с Альфонса  и  выполнить  его  последнюю  волю.  Он
подразумевал под этим беспощадную борьбу с врагом.  Но  последнее  желание
Биндинга было совсем иное. Ведь Альфонса нашли в подвале с блондинкой.  Он
был в одной пижаме, а блондинка - в ночной сорочке.
   Гребер выложил мясо и компот в миски, которые им дала фрау Витте. Потом
нарезал хлеб  и  откупорил  бутылку  вина.  Элизабет  встала.  Она  стояла
обнаженная перед ореховой кроватью.
   - А ведь не похоже, что ты месяцами, скрючившись, шила шинели.  У  тебя
такой вид, будто ты ежедневно делаешь гимнастику.
   - Гимнастику? Гимнастику человек делает, только когда он в отчаянии.
   - Правда? Мне это никогда не пришло бы в голову.
   - Вот именно, - ответила Элизабет. - Гнуться, пока не  разломит  спину;
бегать, пока не устанешь до смерти, десять раз  на  дню  убирать  комнату,
расчесывать щеткой волосы, пока голова не разболится, и еще многое другое.
   - И это помогает?
   - Только при предпоследнем отчаянии, когда уже  ни  о  чем  не  хочется
думать. Но если предел достигнут -  ничто  не  помогает,  остается  только
свалиться.
   - А потом?
   - Ждать, пока в тебе где-то снова забьется жизнь. Я говорю о той жизни,
когда человек просто дышит, а не в той, когда он по-настоящему живет.
   Гребер поднял свой стакан.
   - Мне кажется, для нашего возраста у нас слишком большой опыт отчаяния.
Давай забудем о нем.
   - И слишком большой опыт забвения, - сказала Элизабет. - Давай  забудем
и о нем.
   - Идет! Да здравствует фрау Клейнерт, замариновавшая этого зайца.
   - И да здравствует фрау Витте, даровавшая нам этот сад и эту комнату.
   Они осушили стаканы до дна. Вино было холодное,  ароматное  и  молодое.
Гребер снова наполнил стаканы. Золотом отражался в них лунный свет.
   - Любимый мой, - сказала Элизабет. -  Как  хорошо  бодрствовать  ночью.
Тогда и разговаривать легче.
   - Верно. Ночью ты сильное и юное создание божье, а не  швея  с  фабрики
шинелей. А я не солдат.
   - Ночью каждый таков, каким ему бы следовало быть, а не такой, каким он
стал.
   - Возможно... - Гребер посмотрел на зайчатину, компот и хлеб. - Судя по
всему этому, люди - довольно поверхностные существа. Ночью  мы  занимаемся
только тем, что спим да едим.
   - И любим друг друга. А это не значит быть поверхностными.
   - И пьем.
   - И пьем, - подтвердила Элизабет, протягивая ему стакан.
   Гребер засмеялся:
   -  Нам  бы  полагалось  быть  сентиментальными  и  грустными  и   вести
глубокомысленные беседы. А вместо этого мы слопали ползайца, жизнь кажется
нам прекрасной, и мы благодарны за нее господу богу.
   - Так лучше. Разве нет?
   - Только так и правильно. Если не предъявлять к жизни особых претензий,
то все, что ни получаешь, будет прекрасным даром.
   - Ты этому на фронте научился?
   - Нет, здесь.
   - Вот и отлично. И это, собственно, все, чему нужно научиться. Верно?
   - Верно. А к этому еще нужно совсем немножко счастья.
   - А у нас оно было?
   - У нас было все, что только может быть.
   - И тебе не грустно, что все уже кончилось?
   - Нет, не кончилось. Оно только изменилось.
   Элизабет взглянула на него.
   - И все-таки мне грустно, - сказал он. - До того грустно, что, кажется,
как покину тебя завтра, так и умру. Но когда я думаю, что  же  нужно  было
бы, чтобы я не грустил, то нахожу один ответ  -  никогда  не  знать  тебя.
Тогда бы я не грустил, а уехал опустошенный и равнодушный,  каким  был  до
того. И когда я об  этом  думаю,  печаль  моя  -  уже  не  печаль.  Она  -
омраченное счастье. Оборотная сторона счастья.
   Элизабет встала.
   - Я, может быть, неправильно  выразился,  -  сказал  Гребер.  -  Но  ты
понимаешь, что я хотел сказать?
   - Понимаю. Ты правильно выразился. Лучше сказать нельзя. Я  знала,  что
ты это скажешь.
   Она подошла к нему. И он почувствовал ее всю. Она вдруг лишилась своего
имени и приобрела все имена на свете. На миг в нем вспыхнул и  прожег  его
какой-то невыносимо яркий свет, и он понял,  что  разлука  и  возвращение,
обладание и потеря, жизнь и смерть, прошлое и будущее - едины и что всегда
и во всем присутствует каменный и неистребимый лик вечности. И  тогда  ему
показалось, что земля под ним выгибается, он ясно  ощутил  под  ногами  ее
округлость, с которой должен прыгнуть, ринуться вперед, и, сжав Элизабет в
своих объятиях, он ринулся с нею и в нее...


   Это был последний вечер. Они сидели в саду. Мимо  проскользнула  кошка.
Она была сукотная и потому занята только собою и ни на  кого  не  обращала
внимания.
   - Я надеюсь, что у меня будет ребенок, - сказала Элизабет.
   Гребер, пораженный, взглянул на нее.
   - Ребенок? Зачем?
   - А почему бы и нет?
   - Ребенок? В такое время? А ты уверена, что у тебя будет ребенок?
   - Я надеюсь.
   Он снова посмотрел на нее.
   - Я, вероятно, должен что-то сказать  или  что-то  сделать.  Поцеловать
тебя, Элизабет. Изумиться, быть  нежным.  Но  я  не  могу.  Мне  еще  надо
освоиться с этим. О ребенке я до сих пор не думал.
   - Тебе и не нужно думать. Это тебя не касается. Да  я  еще  и  сама  не
знаю.
   - Ребенок. Он бы как раз подрос  к  новой  войне,  как  мы  -  к  этой.
Подумай, сколько страданий ему придется перенести.
   Опять появилась кошка. Она пробиралась по дорожке к кухне.
   - Каждый день рождаются дети, - сказала Элизабет.
   Гребер подумал о "гитлеровской молодежи", о детях, которые  доносят  на
своих родителей.
   - Зачем говорить об этом? Ведь пока это только твое желание? Или нет?
   - А ты разве не хотел бы иметь ребенка?
   - Не знаю. В мирное время, пожалуй; я не думал об этом. Вокруг нас  все
до того отравлено, что земля еще долгие годы будет заражена этим ядом. Как
можно, зная это, хотеть ребенка?
   - Именно потому, - сказала Элизабет.
   - Почему?
   - Чтобы воспитать его противником всех этих ужасов. Что же будет,  если
противники того, что сейчас происходит,  не  захотят  иметь  детей?  Разве
только варвары должны иметь детей? А кто же тогда приведет мир в порядок?
   - И потому ты хочешь ребенка?
   - Нет. Это мне только сейчас пришло в голову.
   Гребер молчал. Ему было нечего возразить. Она права.
   - Ты слишком проворна для меня, - сказал он.  -  Я  еще  привыкнуть  не
успел к тому, что женат, а тут нужно уже решать, хочу я ребенка или нет.
   Элизабет рассмеялась и поднялась.
   - Самого простого ты не заметил: я не вообще хочу ребенка, а  хочу  его
от тебя. Ну, а теперь я пойду обсуждать с фрау Витте ужин. Пусть он  будет
произведением искусства из консервов.


   Гребер сидел один на стуле в саду. В небе толпились  облака,  озаренные
алыми лучами. День угасал. Это был украденный день. Гребер просрочил  свой
отпуск на двадцать четыре часа. Он снялся с учета, но  не  уехал.  Все  же
вечер настал и через час ему пора отправляться.
   Он еще  раз  побывал  в  справочном  бюро,  однако  никаких  вестей  от
родителей больше не было. Гребер уладил все, что можно было уладить.  Фрау
Витте согласилась оставить Элизабет у себя. Он осмотрел подвал - не  очень
глубокий,  чтобы  быть  надежным,  но  достаточно   крепкий.   Побывал   в
общественном бомбоубежище на Лейбницштрассе  -  оно  было  таким  же,  как
большинство убежищ в городе.
   Гребер  спокойно  откинулся  на  спинку  стула.  Из   кухни   слышалось
позвякивание посуды. У него был долгий отпуск. Три года, а не три  недели.
Правда, порой эти недели  казались  ему  не  совсем  настоящими,  чересчур
стремительными, под ними была зыбкая почва, но он хотел  верить,  что  они
были настоящими.
   Он услышал голос Элизабет и  задумался  над  тем,  что  она  сказала  о
ребенке. У него возникло такое чувство, словно перед ним распалась  стена.
Появилась брешь, а сквозь нее смутно, точно сад,  возник  кусок  будущего.
Гребер никогда не пытался заглянуть за эту стену. Правда, приехав сюда, он
хотел найти что-то, взять это что-то, овладеть им, чтобы оставить его  как
часть себя, прежде чем он уедет, оставить что-то, что носило бы его имя  и
тем самым хранило отпечаток его самого, - но мысль о ребенке  при  этом  у
него не возникала. Он смотрел на сумерки, повисшие между  кустами  сирени.
Как бесконечна жизнь, если вдуматься, и как странно ощущать, что она может
продолжаться и за стеной, перед которой до сих пор обрывалась, и что то, о
чем он  до  сих  пор  думал,  как  о  схваченной  впопыхах  добыче,  может
превратиться в надежное  достояние  -  и  что  можно  передать  эту  жизнь
неведомому, еще не родившемуся существу, передавать  в  даль,  не  имеющую
конца и полную  новой,  еще  не  изведанной  им  нежности.  Какой  простор
раскрывался перед ним, сколько рождалось предчувствий, и как сильно что-то
внутри его желало и не желало и все-таки желало этой жалкой и  целительной
иллюзии бессмертия.


   - Поезд отходит в шесть, - сказал он. - Я  все  сделал.  Мне  пора.  Не
провожай меня на вокзал. Я хочу унести с собой память о том, какой ты была
здесь, а не в вокзальной сутолоке и давке. В последний раз мать  провожала
меня на вокзал. Я не мог отговорить ее. Это было ужасно и для нее,  и  для
меня. Долго преследовали меня эти проводы,  и  затем  я  вспоминал  только
плачущую, усталую, обливающуюся потом женщину на перроне, а не  мою  мать,
какой она была в действительности. Понимаешь?
   - Да.
   - Хорошо. Тогда давай так я сделаем. И ты не должна меня видеть,  когда
я опять стану просто номером таким-то и нагруженным, как осел, солдатом. Я
хочу, чтобы мы расстались такими, какие мы сейчас,  А  теперь  возьми  эти
оставшиеся деньги. Там они мне не понадобятся.
   - Не надо мне денег. Я зарабатываю достаточно.
   - А мне тратить будет не на что. Возьми и купи на них платье. Ненужное,
бесполезное, красивое платье к твоей золотой шапочке.
   - Я буду присылать тебе на них посылки.
   - Не посылай. У нас там еды больше, чем у вас. Лучше купи себе  платье.
Я многое понял, когда ты  покупала  шляпку.  Обещай,  что  купишь  платье.
Совершенно бесполезное, непрактичное. Или, может, денег мало?
   - Достаточно. Хватит даже на туфли.
   - Вот и великолепно. Купи себе золотые туфли.
   - Хорошо, - сказала Элизабет.  -  Золотые  туфли  на  высоком  каблуке,
легкие, как перышко. Я выбегу в них встречать тебя, когда ты вернешься.
   Гребер вынул  из  ранца  потемневшую  иконку,  которую  хотел  подарить
матери.
   - Вот это я нашел в России. Возьми.
   - Нет, Эрнст, Отдай кому-нибудь  другому.  Или  захвати  с  собой.  Это
слишком... навсегда. Оставь себе.
   Он посмотрел на иконку.
   - Я нашел ее в разрушенном  доме,  -  сказал  он.  -  Пожалуй,  она  не
принесла бы счастья. Я не подумал об этом.
   Он снова спрятал иконку в