разодрав одежды и посыпав главу пеплом. И на миг меня
и вправду стала мучить совесть.
   - Совесть мучит обычно не тех, кто виноват.
   - И не только совесть. Мне стало страшно. Как ты думаешь...
   - Нет, - отозвался Гребер. - Я ничего не думаю. И давай сегодня вечером
ни о чем не думать. Мы уже достаточно думали и  себя  этим  пугали.  Давай
попробуем, не сможем ли мы взять от жизни хоть немного радости.


   Отель "Германия" стоял  между  двумя  рухнувшими  домами,  как  богатая
родственница между двумя обедневшими. По обеим сторонам отеля  щебень  был
аккуратно собран в две кучи, и развалины  уже  не  казались  хаотичными  и
овеянными   смертью;   они   даже   приняли   вполне   пристойный,   почти
добропорядочный вид.
   Швейцар окинул мундир Гребера презрительным взглядом.
   - Где у  вас  винный  погребок?  -  налетел  на  него  Гребер,  не  дав
опомниться.
   - Дальше по холлу и направо, ваша честь. Вызовите обер-кельнера Фрица.
   Они вошли в холл. Мимо них прошествовали майор и два  капитана.  Гребер
вытянулся перед ними.
   - Здесь, наверно, так и кишит генералами, -  сказал  он.  -  На  первом
этаже помещаются канцелярии нескольких военных комиссий.
   Элизабет остановилась.
   - А ты не слишком рискуешь? Вдруг кто-нибудь обратит внимание  на  твой
мундир?
   - А на что они могут обратить внимание? Держать себя  как  унтер-офицер
нетрудно. Я и был одно время унтер-офицером.
   Вошел, звеня шпорами, подполковник, а с ним миниатюрная худая  женщина.
Он посмотрел куда-то поверх Гребера.
   - А что с тобою будет,  если  на  тебя  обратят  внимание?  -  спросила
Элизабет.
   - Ничего особенного.
   - Тебя не могут расстрелять?
   Гребер засмеялся.
   - Едва ли они это сделают, Элизабет. Мы им слишком нужны на фронте.
   - А что еще с тобой могут сделать?
   - Немногое. Может быть, посадят на несколько недель под арест.  Что  ж,
это несколько недель отдыха. Почти как  отпуск.  Если  человеку  предстоит
через две недели вернуться на фронт, с ним ничего особенного случиться  не
может.
   Из коридора справа вышел обер-кельнер Фриц. Гребер  сунул  ему  в  руку
кредитку. Фриц опустил деньги в карман и стал очень покладистые.
   - Господам, разумеется, желательно в погребке покушать, - заявил он и с
достоинством проследовал вперед.
   Он посадил их за столик, скрытый колонной, и не спеша удалился.  Гребер
обвел взглядом помещение.
   - Это именно то, чего мне хотелось. Только надо малость  привыкнуть.  А
ты? - Он посмотрел на Элизабет. - Впрочем, нет. Тебе нечего и привыкать, -
удивленно продолжал он.  -  Можно  подумать,  будто  ты  каждый  день  тут
бываешь.
   Подошел старичок-кельнер, похожий на марабу. Он принес карточку. Гребер
вложил в нее кредитный билет и вернул кельнеру.  -  Нам  хочется  получить
что-нибудь, чего нет в меню. Что у вас найдется?
   Марабу равнодушно посмотрел на него.
   - У нас нет ничего другого, только то, что в меню.
   - Ладно. Тогда принесите нам бутылку Иоганнисбергера Кохсберг,  37,  из
подвалов Г.Х.Мумма. Но не слишком холодный.
   Глаза у Марабу оживились.
   - Очень хорошо, ваша честь, - отозвался он с внезапным почтением.  -  У
нас есть случайно немного остэндской камбалы. Только что получена.  К  ней
можно подать салат по-бельгийски и картофель с петрушкой.
   - Хорошо. А какая у  нас  будет  закуска?  К  вину  икра,  конечно,  не
подходит.
   Марабу еще больше оживился.
   - Само собой.  Но  у  нас  осталась  страсбургская  гусиная  печенка  с
трюфелями...
   Гребер кивнул.
   - А потом позволю  себе  рекомендовать  голландский  сыр.  Он  особенно
подчеркивает букет вина.
   - Отлично.
   Марабу побежал выполнять заказ. Может быть, вначале он  принял  Гребера
за солдата, который случайно попал в этот ресторан; теперь же видел в  нем
знатока, случайно оказавшегося солдатом.
   Элизабет слушала этот разговор с удивлением.
   - Эрнст, - спросила она, - откуда ты все это знаешь?
   - От моего соседа по койке, Рейтера. Еще  сегодня  утром  я  ни  о  чем
понятия не имел. А он такой знаток, что. даже подагру себе нажил.  Но  она
же  теперь  спасает  его  от  возвращения  на  фронт.  Как  обычно,  порок
вознаграждается!
   - А эти фокусы с чаевыми и с меню?..
   - Все от Рейтера. Он в таких делах знает толк. И он велел  мне  держать
себя с уверенностью светского человека.
   Элизабет вдруг рассмеялась. В ее смехе была какая-то  непринужденность,
теплота и ласка. - Но, бог мой, я помню тебя совсем не таким!
   - И я тебя тоже помню не такой, как сейчас!
   Он взглянул на нее. Перед ним сидела другая  девушка!  Смех  совершенно
менял ее. Точно в темном доме вдруг распахнулись все окна.
   - У тебя очень красивое платье, - заметил он, слегка смутившись.
   - Это платье моей  матери.  Я  только  вчера  вечером  его  перешила  и
приладила. - Она рассмеялась. - Поэтому, когда ты  пришел,  я  была  более
подготовлена, чем ты думал.
   - Разве ты умеешь шить? Вот не сказал бы.
   - Я раньше и не умела; а теперь научилась. Я каждый день шью по  восемь
часов военные шинели.
   - В-самом деле? Ты мобилизована?
   - Ну да. Я и хотела этого. Может быть, я этим хоть немного помогу отцу.
   Гребер покачал головой и посмотрел на нее. - Это не идет  тебе.  Как  и
твое имя. И угораздило же тебя!
   - Это мама выбрала. Она  была  родом  из  южной  Австрии  и  напоминала
итальянку; она надеялась, что я буду  блондинкой  с  голубыми  глазами,  и
потому заранее назвала меня Элизабет. И хотя блондинки не получилось,  имя
решили уже не менять.
   Марабу подал вино. Он держал бутылку, словно это была драгоценность,  и
осторожно  стал  разливать,  -  Я  принес  вам  очень  тонкие  и   простые
хрустальные рюмки, - сказал он. - Так лучше виден цвет.  Или  вы  желаете,
может быть, зеленые?
   - Нет, пусть будут тонкие прозрачные рюмки.
   Марабу кивнул и поставил на  стол  серебряное  блюдо.  Розовые  ломтики
гусиной печени вместе с черными трюфелями лежали в кольце дрожащего  желе.
- Прямо из Эльзаса, - гордо заявил он.
   Элизабет рассмеялась. - Какая роскошь!
   - Роскошь, да! - Гребер поднял свой стакан. - Роскошь, - повторил он. -
Вот за это мы и выпьем с тобой, Элизабет. Целых два года я  ел  только  из
жестяного котелка и ни разу не был уверен, что успею докончить свой обед -
поэтому сейчас это не просто роскошь; нечто  гораздо  больше.  Это  мир  и
безопасность, радость и праздник -  словом  все  то,  чего  на  фронте  не
бывает.
   Он пил вино, смаковал его и смотрел на Элизабет:  ведь  она  тоже  была
частью этого праздника. Вот оно, нежданное, несущее  с  собою  легкость  и
бодрость;  оно  поднимается  над  необходимостью,  ненужное  и  как  будто
бесполезное, ибо принадлежит к другому миру, более сверкающему и  щедрому,
к миру игры и мечты. После этих лет, прожитых на краю смерти, вино было не
только вином, серебро -  серебром,  музыка,  откуда-то  просачивавшаяся  в
погребок - не только музыкой, и Элизабет - не  только  Элизабет:  все  они
служили символом жизни без убийств и разрушения, жизни ради  самой  жизни,
которая уже почти превратилась в миф, в безнадежную мечту.
   - Иногда совсем забываешь, что еще жив, - сказал он.
   Элизабет опять рассмеялась. - Я-то все время помню, но только не  знаю,
на что это мне...
   К ним подошел Марабу. - Ну, как вино, ваша честь?
   - Вероятно, очень хорошее, иначе мне бы вдруг не пришли в голову  вещи,
о которых я давным-давно не думал.
   - Это солнце, ваша честь. Под его лучами осенью зрел  виноград.  Теперь
вино  возвращает  эти  лучи.  Такое  вино  в  Рейнской  области   называют
дароносицей.
   - Дароносицей?
   - Да. Оно как золото и посылает во все стороны золотые лучи.
   - Это верно.
   - Его  чувствуешь  после  первого  же  стакана.  Не  правда  ли?  Прямо
солнечный сок!
   - Даже после первого глотка. Оно не в желудок идет. Оно  поднимается  к
глазам и изменяет мир.
   - Вы знаете толк в вине, сударь, -  Марабу  доверительно  наклонился  к
нему. - Вон там на столике справа - то же вино. А люди лакают  его,  точно
воду. Они вполне могли бы обойтись рислингом.
   Он ушел, бросив на столик справа негодующий взгляд.
   - Сегодня, должно быть, везет обманщикам, - сказал Гребер. -  А  какого
ты мнения насчет этого вина? Оно тебе тоже кажется дароносицей?
   Она откинулась на спинку стула и  расправила  плечи:  -  У  меня  такое
чувство, будто я вырвалась из тюрьмы. И будто меня за  обман  скоро  опять
туда посадят.
   Он засмеялся. - Уж мы такие! Ужасно боимся собственных чувств. А  когда
они возникают - готовы считать себя обманщиками.
   Марабу принес рыбу и салат. Гребер наблюдал за тем, как подают на стол,
и чувствовал, что вся его напряженность исчезла; он был подобен  человеку,
который случайно отважился  ступить  на  тонкий  лед  и  вдруг,  к  своему
удивлению, видит, что не проваливается. Он знает,  лед  тонок  и  может  в
любую минуту проломиться, но пока еще держит - и этого достаточно.
   - А ведь когда так долго валялся в навозе, только и начинаешь  все  это
ценить, - сказал он. - Всякая мелочь радует и волнует, точно видишь все  в
первый раз. Все - даже рюмка и белая скатерть.
   Марабу откупорил новую бутылку. Он напоминал теперь заботливую мать.
   - Обычно к рыбе подают мозель, - заявил он. - Но  к  камбале  требуется
другое. У нее мясо имеет вкус орехов. К ней бутылка  Рейнгауера  -  это  ж
сказка. Разве нет?
   - Бесспорно.
   Кельнер кивнул и исчез.
   - Послушай, Эрнст, - сказала  Элизабет,  -  а  мы  за  все  это  сможем
заплатить? Ведь, наверно, здесь страшно дорого?
   - Сможем. Я привез с собой жалованье за два года войны.  А  надолго  ли
его должно хватить? - Гребер рассмеялся. - Только на очень короткую жизнь.
Всего на две недели. На этот срок хватит.


   Они стояли перед ее дверью. Ветер утих, и снова опустился туман.
   - Когда тебе надо  возвращаться?  -  спросила  Элизабет.  -  Через  две
недели?
   - Вроде того.
   - Скоро.
   - И скоро, и еще очень долго. Все меняется каждую минуту.  На  войне  и
время другое, чем в мирной жизни. Ты, наверно, это тоже  испытала;  теперь
здесь такой же фронт.
   - Это не одно и то же.
   - Нет, одно.  И  сегодня  был  мой  первый  вечер  в  отпуску.  Бог  да
благословит и Марабу, и Рейтера, и твое золотое платье, и вино.
   - И нас, - добавила Элизабет, - его благословение нам пригодится.
   Она стояла перед своим спутником.  Пряди  тумана  запутались  у  нее  в
волосах, и слабый ночной свет  чуть  поблескивал  в  них.  Поблескивало  и
платье, а от тумана лицо у нее было влажное как плод. Греберу вдруг  стало
трудно расстаться с ней, разорвать ту паутинку нежности, покоя,  тишины  и
взволнованности, которая так неожиданно окутала этот вечер, и вернуться  к
казарменной вони и остротам, к тоске ожидания и думам о грядущем.
   Резкий голос рассек тишину. - Что у вас - глаз нет, унтер-офицер?
   Перед  ними  стоял  низенький  пухлый  майор  с  белой  щеточкой  усов.
Вероятно, у него были резиновые подошвы, так неслышно он  подошел.  Гребер
сразу понял, что это уже отслуживший боевой конь запаса, что его  вытащили
из нафталина и он теперь просто важничает, расхаживая по  городу  в  своем
мундире. Охотнее всего Гребер поднял бы старикана в воздух  да  хорошенько
тряхнул, но рисковать было нельзя. И он сделал  то,  что  делает  в  таких
случаях опытный солдат:  он  промолчал  и  вытянулся  во  фронт.  Старикан
осветил его с головы до ног лучом карманного  фонарика.  Почему-то  именно
это показалось Греберу особенно обидным.
   - Парадный  мундир!  -  пролаял  старикан.  -  Пристроились  на  теплое
местечко! Тыловик, а позволяете себе разгуливать в парадном мундире! Этого
еще не хватало! Почему вы не на фронте? - Гребер  и  тут  промолчал  -  он
забыл перенести знаки боевых отличий со своего мундира на чужой.
   - Только и умеете, что таскаться по кабакам, да? - лаял майор.
   Элизабет сделала какое-то движение. Круг  света  от  карманного  фонаря
упал на ее лицо. Она посмотрела на  старикана  и  шагнула  к  нему.  Майор
кашлянул, еще раз покосился на девушку и проследовал дальше.
   - Я уже хотела сказать ему несколько теплых слов, - заметила она.
   Гребер пожал плечами. - Ничего не поделаешь! Эти старые козлы бродят по
улицам и требуют, чтобы их приветствовали младшие по  званию.  В  этом  их
жизнь. Подумать только! Для того ли природа старалась несколько  миллионов
лет, чтобы создать вот такое чучело!
   Элизабет рассмеялась. - Почему ты не на фронте?
   Гребер усмехнулся: - Это мне за то, что я морочил людям голову парадным
мундиром. Завтра надену штатское. Я знаю, где можно раздобыть  костюм.  Не
хочу больше козырять начальству. Тогда можно  будет  спокойно  посидеть  в
"Германии".
   - Ты опять туда собираешься?
   - Да, Элизабет. Именно о таких вещах потом и вспоминаешь на  передовой.
Не о будничном. Я зайду за тобой в восемь. А теперь надо  сматываться,  не
то этот старый дурак еще раз  пройдет  мимо  и  потребует  мою  солдатскую
книжку. Спокойной ночи.
   Он привлек ее к себе, и она не противилась. Его рука обвилась вокруг ее
стана, и вдруг все окружающее исчезло; он желал  ее,  и  не  желал  ничего
другого, и крепко обнял ее и целовал, и уже не мог отпустить,  и  все-таки
отпустил.


   Он еще раз зашел на Хакенштрассе. Перед домом родителей он остановился.
Лунный свет прорвался сквозь облака. Гребер поискал глазами свою  записку,
зажатую между двумя кирпичами. И вдруг рванул ее к себе. На  одном  уголке
что-то было приписано толстым карандашом.  Он  вытащил  карманный  фонарь.
"Зайти на главный почтамт, окно 15", - прочел он. Гребер невольно взглянул
на свои часы. Нет, слишком поздно; ночью почтамт  не  работает,  и  раньше
восьми утра ничего не узнаешь. Он сложил записку и спрятал в карман, чтобы
завтра предъявить ее. Затем, через весь город, где царила мертвая  тишина,
отправился к себе в казарму; ему чудилось, что он стал  совсем  невесом  и
движется в безвоздушном пространстве, не решаясь из него вырваться.



        13

   Часть главного почтамта уцелела.  Остальное  рухнуло  и  было  сожжено.
Всюду теснились люди. Греберу пришлось ждать. Наконец он пробрался к  окну
N_15 и показал свое обращение и приписку на нем.
   Чиновник вернул ему бумажку.
   - Удостоверение личности у вас с собой?
   Гребер подсунул под решетку свою солдатскую книжку и  отпускной  билет.
Чиновник внимательно прочел их.
   - А что такое? - спросил Гребер. - Какое-нибудь извещение?
   Чиновник не ответил. Он встал и ушел куда-то.  Гребер  ждал  и  смотрел
отсутствующим  взглядом  на  свои  документы,  которые   остались   лежать
раскрытыми на столе.
   Наконец чиновник вернулся,  в  руках  у  него  была  маленькая  измятая
посылочка. Он еще раз сверил адрес  с  отпускным  билетом  Гребера.  Затем
пододвинул к нему посылку и сказал: - Вот здесь распишитесь.
   Гребер узнал почерк матери. Она отправила посылку на номер его  полевой
почты, а оттуда ее переслали обратно. Он взглянул  на  адрес  отправителя:
там еще была  указана  Хакенштрассе.  Он  взял  посылку  и  расписался  на
квитанции.
   - А больше ничего не было? - спросил он.
   Чиновник вскинул на него глаза. - Значит,  по-вашему,  мы  что-то  себе
оставили?
   - Да нет. Но я  подумал,  может,  вы  уже  получили  новый  адрес  моих
родителей.
   - Адреса не у нас. Справьтесь в отделе доставки на дом, второй этаж.
   Гребер поднялся по лестнице. Над верхним этажом уцелела  лишь  половина
крыши. Вместо другой голубело небо с облаками и солнцем.
   - У нас никакого нового адреса  нет,  -  сказала  женщина,  сидевшая  в
окошечке. - Иначе мы направили бы посылку не на Хакенштрассе. Но вы можете
спросить у письмоносца вашего района.
   - Где он?
   Женщина посмотрела на свои часы.
   - Сейчас он разносит письма. Зайдите около четырех, вы с ним увидитесь.
В четыре разбирают почту.
   - А может письмоносец знать адрес, если он вам здесь неизвестен?
   - Конечно, нет. Он должен получить его у нас. Но бывает, что  люди  все
же расспрашивают его. Это их  успокаивает.  Такова  человеческая  природа.
Разве нет?
   - Да, вероятно.
   Гребер взял посылку и стал спускаться по лестнице. Он взглянул на дату.
Посылка была отправлена три недели назад. Она долго шла до  передовой,  но
сюда вернулась быстро. Он отошел в сторону и вскрыл коричневую  бумагу.  В
посылке был зачерствевший сладкий пирог, шерстяные носки, пачка сигарет  и
письмо от матери. Он прочел его; в нем ни слова не говорилось о каком-либо
предполагаемом переезде или о бомбежках. Гребер сунул письмо  в  карман  и
постоял еще, чтобы успокоиться. Потом вышел на улицу. Он говорил себе, что
скоро придет и письмо с новым адресом, но все же  на  душе  у  него  стало
тяжелее, чем он ожидал.
   Он решил отправиться к Биндингу. Может быть, у того есть новости.


   - Входи, Эрнст!  -  крикнул  Альфонс.  -  А  мы  тут  заняты  распитием
первоклассного вина. Можешь нам подсобить.
   Биндинг был не один. На широком диване, как раз под Рубенсом, полулежал
эсэсовец в такой позе, словно он на этот диван только что свалился и  пока
не в силах подняться.
   Эсэсовец был тощ, бледен и до того белобрыс, что казалось, у  него  нет
ни ресниц, ни бровей.
   -  Это  Гейни,  -  сказал  Альфонс  с  некоторым  почтением.  -  Гейни,
укротитель змей! А это мой друг Эрнст, он приехал из России в отпуск.
   Гейни уже успел порядочно хватить. У него были какие-то белесые глаза и
маленький рот.
   - Россия! - пробормотал он. -  Я  тоже  там  был.  Здорово  пожили!  Не
сравнишь со здешней жизнью.
   Гребер вопросительно взглянул на Биндинга.
   - Гейни уже пропустил бутылочку, - заявил Альфонс. - У него  горе.  Дом
его родителей разбомбили.  С  семьей  ничего  не  случилось,  все  были  в
убежище. Но квартира погибла.
   - Четыре комнаты!  -  прорычал  Гейни.  -  Вся  обстановка  -  новая...
Безупречный рояль. Какой звук! Мерзавцы!
   - Уж за рояль Гейни отомстит, - сказал Альфонс. - Иди сюда, Эрнст!  Что
ты будешь пить? Гейни пьет коньяк. Но тут есть еще водка, кюммель  и  все,
что твоей душе угодно.
   - Мне ничего не нужно. Я зашел только на минутку - спросить,  не  узнал
ли ты чего-нибудь.
   - Пока ничего нового, Эрнст. В окрестностях города твоих родителей нет.
Во всяком случае, они нигде не значатся. В деревнях - тоже. Или они уехали
и  еще  не  прописались,  или  их  эвакуировали  с  каким-нибудь  эшелоном
беженцев. Ты же знаешь, как все это теперь сложно. Ведь эти  скоты  бомбят
всю Германию; нужно время, чтобы опять наладить связь. Пойди  сюда,  выпей
чего-нибудь. Одну рюмочку уж рискни...
   - Ладно. Рюмку водки.
   - Водка... - опять забормотал Гейни. -  Мы  хлестали  ее  бочками...  А
потом лили в глотку этим скотам и зажигали. Делали из  них  огнеметы.  Ох,
ребята, и прыгали же они! Умрешь со смеху...
   - Что? - спросил Гребер.
   Гении не ответил. Он смотрел перед собой остекленевшими глазами.
   - Огнеметы... - пробормотал он опять. - Замечательная идея...
   - О чем он говорит? - обратился Гребер к Биндингу.
   Альфонс пожал плечами. - Гейни побывал во всяких переделках. Он  служил
в СД.
   - В СД в России?
   - Да. Еще одну, Эрнст.
   Гребер взял бутылку водки с курительного столика и стал разглядывать на
свет. В ней плескалась прозрачная жидкость.
   - Какой она крепости?
   Альфонс  рассмеялся.  -  Довольно-таки  высокой.  Уж  не  меньше,   чем
шестьдесят градусов. Иваны признают только крепкую.
   "Да, - думал Гребер, - признают только крепкую. А когда крепкую льют  в
чьи-нибудь глотки и поджигают, то  она  горит".  Он  посмотрел  на  Гейни.
Гребер  достаточно  наслышался  о  том,  что  вытворяла  в  России  Служба
безопасности, и понимал, что слова Гейни - едва ли просто пьяная болтовня.
СД уничтожала людей в занятых областях тысячами, истребляя  население  под
тем предлогом, что для немецкого  народа  необходимо  очистить  "жизненное
пространство". Она убивала всех,