алившейся  кухни  вышла
на свет женщина.
   - Бедный хозяин! Он был такой добрый!
   - Что случилось? Он ранен?
   - Убит! Убит, господин Гребер. А ведь он так любил пожить!
   - Да. Трудно понять это, правда?
   Гребер кивнул. Смерть всегда трудно понять, как бы часто ни сталкивался
с ней.
   - Как это произошло? - спросил он.
   - Он находился в подвале. Но подвал не выдержал.
   - Да, ваш подвал был не для тяжелых бомб.  Почему  же  он  не  пошел  в
настоящее убежище на Зейдельплац? Ведь это в двух минутах отсюда.
   - Он думал, что ничего не случится.  Да  и  потом...  -  фрау  Клейнерт
замялась, - у него была дама.
   - Как? В полдень?
   - Она осталась с вечера. Высокая такая блондинка. Господин  крейслейтер
обожал высоких блондинок. Я как раз подала им курицу, а тут начался налет.
   - И дама тоже убита?
   - Да. Они даже не успели одеться. Господин Биндинг был в пижаме, а дама
- в тоненьком шелковом халатике. Так их и нашли. Но что я могла  поделать!
В таком виде! Даже не в мундире!
   - Не знаю, мог ли он умереть лучше, раз уж ему было суждено умереть,  -
сказал Гребер. - Успел он хоть пообедать?
   - Да, и с большим аппетитом. Вино и его любимый десерт - яблочный  торт
со взбитыми сливками.
   - Ну вот видите, фрау Клейнерт. Это же чудесная  смерть!  Так  бы  и  я
умереть не прочь. Честное слово, плакать не стоит!
   - Но умереть так рано!
   - Умирают всегда слишком рано,  даже  если  человеку  девяносто.  Когда
похороны?
   - Послезавтра в девять. Он уже в гробу. Хотите взглянуть на него?
   - Где он лежит?
   - Здесь. В подвале. Тут попрохладнее. Гроб уже закрыт. Эта  часть  дома
не так пострадала, а вот с фасада все уничтожено.
   Они прошли через кухню и спустились в подвал. Черепки были  заметены  в
угол. Пахло пролитым вином и маринадами. На полу,  посредине,  стоял  гроб
под ореховое дерево. Кругом на  полках,  перевернутые,  валялись  банки  с
вареньем и консервами.
   - Где же вы так быстро раздобыли гроб? - спросил Гребер.
   - Об этом позаботилась его партия.
   - Вынос тела отсюда?
   - Да, послезавтра в девять.
   - Я приду.
   - Ах, моему хозяину это будет так приятно!
   Гребер удивленно посмотрел на фрау Клейнерт.
   - На том свете, - добавила она. - Он ведь так хорошо к вам относился.
   - А почему, собственно?
   - Он говорил, что вы - единственный, кто ничего не хочет. И потому, что
вы все время на фронте.
   Гребер постоял у гроба. Ему было чуть-чуть жаль Биндинга - и только,  -
и стыдно перед плачущей женщиной  за  то,  что  он  не  испытывает  ничего
больше.
   - Куда вы денете все это добро? - спросил он, обводя взглядом полки.
   Фрау Клейнерт оживилась.
   - Возьмите как можно больше, господин Гребер, все равно попадет в чужие
руки.
   - Лучше оставьте себе. Ведь вы почти все приготовили сами.
   - Я уже кое-что припрятала. Мне много не надо. Берите, господин Гребер.
Те, что сюда приходили, - из партии, - уже косились  на  эти  запасы.  Чем
меньше останется,  тем  лучше.  Еще  могут  подумать,  что  мы  спекулянты
какие-нибудь.
   - Да, так оно и выглядит.
   - Поэтому берите. Не то придут те, и все уйдет в чужие руки. А вы  ведь
были господину Биндингу настоящим другом. Вам-то он отдал бы охотнее,  чем
другим.
   - Разве у него нет семьи?
   - Отец еще жив. Но вы знаете, какие у них  были  отношения.  Да  и  ему
хватит. В запасном погребе уцелело много бутылок. Возьмите  все,  что  вам
надо.
   Женщина торопливо  прошла  вдоль  полок,  схватила  несколько  банок  и
принесла Греберу. Она поставила их на гроб, хотела добавить еще, но  вдруг
опомнилась, сняла банки с гроба и унесла в кухню.
   - Подождите, фрау Клейнерт, -  сказал  Гребер.  -  Если  уж  брать,  то
давайте выберем с толком. - Он осмотрел банки. - Это  спаржа.  Голландская
спаржа, она нам ни к чему. Сардины в масле взять можно  и  свиной  студень
тоже.
   - Верно. У меня просто голова кругом идет.
   В кухне она навалила на стол целую гору.
   - Слишком много, - сказал Гребер. - Как я это унесу!
   - Зайдите еще разок-другой. Зачем отдавать добро в чужие руки, господин
Гребер? Вы солдат. У  вас  больше  прав,  чем  у  этих  нацистов,  которые
окопались здесь на тепленьких местечках.
   "Может, она и права, - подумал  Гребер.  -  У  Элизабет,  у  Йозефа,  у
Польмана столько же прав, и я буду ослом, если  не  возьму.  Альфонсу  все
равно от этого ни тепло, ни  холодно".  Лишь  позднее,  когда  Гребер  уже
отошел от бывшего дома Биндинга, ему пришло  в  голову,  что  он  лишь  по
чистой случайности не поселился у Альфонса и не погиб вместе с ним.


   Дверь открыл Йозеф.
   - Как вы быстро, - сказал Гребер.
   - Я вас видел. - Йозеф указал Греберу на маленькое отверстие в двери. -
Сам пробил. Удобно.
   Гребер положил сверток на стол.
   - Я был в церкви святой Катарины. Причетник разрешил нам  провести  там
одну ночь. Спасибо за совет.
   - Молодой причетник?
   - Нет, старый.
   - Этот славный. Он приютил меня в церкви  на  целую  неделю  под  видом
своего помощника. А потом вдруг нагрянула облава. Я  спрятался  в  органе.
Меня выдал молодой  причетник.  Он  антисемит.  Антисемит  на  религиозной
почве. Такие тоже бывают. Мы,  видите  ли,  две  тысячи  лет  назад  убили
Христа.
   Гребер развернул сверток, потом вытащил из кармана банки с сардинами  и
селедками. Йозеф спокойно смотрел  на  все  это.  Выражение  его  лица  не
изменилось.
   - Целое сокровище, - сказал он.
   - Мы его поделим.
   - Разве у вас есть лишнее?
   - Вы же видите. Я  получил  наследство.  От  одного  крейслейтера.  Вам
неприятно?
   - Наоборот. Это даже придает  делу  известную  пикантность.  А  вы  так
близки с крейслейтером, что получаете подобные подарки?
   Гребер посмотрел на Йозефа.
   - Да, - сказал он. - С этим -  да.  Он  был  безобидный  и  добродушный
человек.
   Йозеф ничего не ответил.
   - Вы думаете, таких крейслейтеров не бывает? - спросил Гребер.
   - А вы как думаете?
   - По-моему, бывают. Человек может быть бесхарактерен, или труслив,  или
слаб, вот он и становится соучастником.
   - И таких людей делают крейслейтерами?
   - А почему бы и нет?
   Йозеф улыбнулся. - Удивительно, - сказал  он.  -  Обычно  считают,  что
убийца всегда и всюду должен быть убийцей и ничем иным. Но ведь даже  если
он только время от времени и  только  частицей  своего  существа  является
убийцей, то и этого достаточно, чтобы сеять вокруг ужасные бедствия. Разве
не так?
   - Вы правы, - ответил Гребер. - Гиена всегда остается  гиеной.  Человек
многообразнее.
   Йозеф кивнул. - Встречаются коменданты концлагерей, не лишенные чувства
юмора, эсэсовцы-охранники, которые относятся друг к другу  по-приятельски,
добродушно. И бывают подпевалы, которые видят во всем одно лишь добро и не
замечают ужасного зла или  же  объявляют  его  чем-то  временным,  суровой
необходимостью. Это люди с весьма эластичной совестью.
   - И трусливые.
   - И трусливые, - спокойно согласился Йозеф.
   Гребер помолчал.
   - Я хотел бы иметь возможность помочь вам, - сказал он потом.
   - Да что тут помогать! Я одинок. Либо меня схватят, либо  я  продержусь
до конца, -  сказал  Йозеф  так  безучастно,  словно  речь  шла  о  ком-то
постороннем.
   - У вас нет близких?
   - Были. Брат, две сестры, отец, жена и ребенок. Теперь они мертвы. Двое
убиты, один умер, остальные отравлены газом.
   Гребер уставился на него.
   - В концлагере?
   - В концлагере, - пояснил Йозеф вежливо и холодно. -  Там  есть  всякие
полезные приспособления.
   - А вы оттуда вырвались?
   - Я вырвался.
   Гребер вгляделся в Йозефа.
   - Как вы нас должны ненавидеть! - сказал он.
   Йозеф пожал плечами.
   - Ненавидеть! Кто может позволить себе такую роскошь? Ненависть  делает
человека неосторожным.
   Гребер посмотрел в окно, за  которым  сразу  же  вздымались  развалины.
Слабый свет небольшой лампы, горевшей в комнате, казалось,  потускнел.  Он
отсвечивал на глобусе, который Польман задвинул в угол.
   - Вы возвращаетесь на фронт? - участливо спросил Йозеф.
   - Да.  Возвращаюсь  воевать  за  то,  чтобы  преступники,  которые  вас
преследуют, еще какое-то время продержались у власти.  Может  быть,  ровно
столько, сколько нужно, чтобы они успели вас схватить и повесить.
   Йозеф легким движением выразил согласие, но продолжал молчать.
   - Я возвращаюсь потому, что иначе меня расстреляют, - сказал Гребер.
   Йозеф не отвечал.
   - Я возвращаюсь потому, что иначе, если я дезертирую, моих родителей  и
мою жену арестуют, отправят в лагерь или убьют.
   Йозеф молчал.
   - Я возвращаюсь, хотя знаю, что мои доводы - не доводы и  все-таки  это
доводы для миллионов людей. Как вы должны нас презирать!
   - Не будьте так тщеславны, - сказал Йозеф тихо.
   Гребер удивленно взглянул на него. Он не понял.
   - Никто не говорит о презрении, - сказал  Йозеф.  -  Кроме  вас  самих.
Почему это для вас так важно? Разве я презираю Польмана? Разве я  презираю
людей, которые меня прячут, хотя они каждую ночь рискуют при этом  жизнью?
Разве я был бы еще жив, если б не они? Как вы наивны!
   Неожиданно он снова улыбнулся. Это была какая-то призрачная улыбка, она
скользнула по его лицу и исчезла без следа.
   - Мы уклоняемся от темы, - сказал он. -  Не  следует  говорить  слишком
много, и думать тоже. Еще не время. Это ослабляет. Воспоминания тоже.  Для
этого еще слишком рано. Когда ты в опасности, надо думать  только  о  том,
как спастись. - Он показал на консервы. - Вот это -  помощь.  Я  беру  их.
Спасибо.
   Он взял банки с консервами  и  спрятал  за  книги.  Его  движения  были
удивительно неловкими. Гребер увидел, что пальцы у него изуродованы и  без
ногтей. Йозеф перехватил его взгляд.
   - Небольшая память о концлагере, - сказал он. - Воскресное  развлечение
одного шарфюрера. Он называл  это  "зажигать  рождественские  свечи".  Под
ногти вгоняют заостренные спички. Лучше бы он проделал это с  пальцами  на
ногах, было бы незаметно. А так  меня  сразу  могут  опознать.  Нельзя  же
всегда носить перчатки.
   Гребер встал.
   - Если я отдам вам мое старое обмундирование и мою солдатскую книжку  -
это вам поможет? А вы измените в ней все, что  нужно.  Я  скажу,  что  она
сгорела.
   - Спасибо. Не  нужно.  На  ближайшее  время  я  сделаюсь  румыном.  Это
придумал и устроил Польман. Он это здорово умеет. По виду не  скажешь,  а?
Стану румыном, членом "Железной гвардии", другом нацистов.  Моя  внешность
как раз подходит для румына. И увечье мое тогда легче объяснить: дело  рук
коммунистов. Вы сейчас хотите забрать свою постель и чемоданы?
   Гребер понял, что Йозефу надо от него избавиться. - Вы остаетесь здесь?
- спросил он.
   - А что?
   Гребер подвинул к нему несколько банок с консервами.
   - Я достану еще. Пойду и принесу.
   - Хватит и этого. Мне не следует иметь при себе Слишком много вещей.  К
тому же пора уходить. Больше я ждать не могу.
   - А сигареты! Я забыл взять сигареты, их там пропасть. Вам принести?
   Лицо Йозефа вдруг изменилось. Оно выразило  облегчение  и  стало  почти
нежным.
   - Сигареты, - сказал он, словно назвал имя друга. -  Это  другое  дело.
Они важней еды. Я подожду конечно.



        22

   В крытой галерее церкви святой Катарины уже  набралось  немало  народу.
Почти все сидели на чемоданах и корзинах или в окружении узлов и свертков.
То были большей частью женщины и дети. Гребер пристроился к ним  со  своим
узлом и двумя чемоданами. Рядом  оказалась  старуха  с  длинным  лошадиным
лицом.
   - Лишь бы нас не эвакуировали как беженцев, -  сказала  она.  -  Кругом
только и слышишь: бараки, есть нечего, крестьяне скряжничают и злобствуют.
   - Мне все едино,  -  ответила  худая  девушка.  -  Только  бы  поскорей
вырваться отсюда. Все лучше, чем смерть. Наше имущество погибло.  Пусть  о
нас теперь позаботятся.
   - Несколько дней тому  назад  прошел  поезд  с  беженцами  из  Рейнской
области. Какой у них был ужасный вид! Их везли в Мекленбург.
   - В Мекленбург? Говорят, там богатые крестьяне.
   - Богатые крестьяне! - Женщина с лошадиным лицом зло рассмеялась. -  Да
они запрягут тебя в работу - последние силы потеряешь. А кормят  -  только
чтоб с голоду не сдохнуть. Если бы фюрер об этом узнал!
   Гребер посмотрел на лошадиное лицо и на худую девушку. За ними,  сквозь
открытую романскую колоннаду, виднелась свежая зелень церковного  сада.  У
подножья каменных статуй, изображавших путь на Голгофу, цвели нарциссы,  а
на "Бичевании Христа" распевал дрозд.
   - Они должны предоставить нам  бесплатные  квартиры,  -  заявила  худая
девушка, - поселить нас у тех, кто всего имеет вдоволь. Мы жертвы войны.
   Подошел причетник, тощий человек с красным висячим носом  и  опущенными
плечами. Гребер не мог представить себе,  что  у  этого  человека  хватает
смелости укрывать людей, которых разыскивает гестапо.
   Причетник впустил людей в церковь. Он давал каждому номерок на пожитки,
а записки с тем же номером совал в узлы и чемоданы.
   - Вечером приходите не слишком поздно, - сказал он Греберу. - У нас  не
хватает места.
   - Не хватает?
   Церковь была очень просторной.
   - Да ведь в нефе спать не разрешается. Только в помещениях под ним и  в
боковых галереях.
   - А где же спят опоздавшие?
   - В крытой галерее. А многие и в саду.
   - Помещения под нефом надежные?
   Причетник кротко взглянул на Гребера.
   - Когда эта церковь строилась, о таких вещах еще  не  думали.  То  была
пора мрачного средневековья.
   Красноносое лицо причетника ничего не выражало. Он  не  выдал  себя  ни
малейшим движением. "Здорово  же  мы  научились  притворяться,  -  подумал
Гребер. - Почти каждый - мастер этого дела".
   Он  вышел  через  сад  и  крытую  галерею  на  улицу.  Церковь   сильно
пострадала, одна из башен обвалилась, и дневной  свет  проникал  вовнутрь,
неумолимо врезаясь в полутьму широкими светлыми полосами. Часть окон  тоже
была разбита. В оконных проемах чирикали воробьи. Разрушено было и  здание
духовной семинарии, расположенной рядом. Тут же  находилось  бомбоубежище.
Гребер спустился в него. Это был  специально  укрепленный  винный  погреб,
принадлежавший раньше церкви. Здесь еще сохранились  подпорки  для  бочек.
Воздух  был  влажный,  прохладный  и  ароматный.  Винный  запах  столетий,
казалось, перешибал запах страха, оставленный здесь ночными бомбежками.  В
глубине погреба Гребер  заметил  массивные  железные  кольца  на  потолке,
сложенном из квадратных каменных плит. Он вспомнил,  что  это  подземелье,
прежде чем стать винным погребом, служило застенком, здесь пытали ведьм  и
еретиков.  Их  подтягивали  за  руки,  подвесив  к  ногам  железный  груз,
раскаленными клещами рвали им тело,  пока  они  не  сознавались.  А  потом
казнили  во  имя  бога  и  христианской  любви  к  ближнему.   "Мало   что
переменилось с тех пор, - подумал он.  -  У  палачей  в  концлагерях  были
отличные предшественники, а у сына плотника  из  Назарета  -  удивительные
последователи".


   Гребер шел по Адлерштрассе. Было шесть  часов  вечера.  Целый  день  он
искал комнату, но так ничего и  не  нашел.  Вконец  измученный,  он  решил
прекратить на сегодня поиски. Квартал был  совершенно  разрушен,  тянулись
бесконечные развалины. Недовольный, брел он все дальше, как  вдруг  увидел
перед собой такое чудо, что сначала даже глазам своим  не  поверил.  Среди
всеобщего  разрушения  стоял  двухэтажный  домик.   Домик   даже   немного
покосился, он был старый, но совершенно целый. Его окружал небольшой сад с
уже зеленеющими деревьями и кустами, и все это  было  нетронутой  казалось
оазисом среди окружающих  развалин.  Над  садовой  оградой  свисали  ветки
сирени, в заборе не была повреждена ни одна плавка. А в двадцати шагах, по
обе стороны, опять начиналась пустынная, как лунный  ландшафт,  местность.
Маленький старый сад и маленький старый дом были пощажены каким-то  чудом,
которое иногда сопутствует разрушению.  "Гостиница  и  ресторан  Витте"  -
гласила вывеска над входной дверью.
   Калитка в сад была открыта. Гребер вошел.  Его  уже  не  поразило,  что
стекла в окнах целы. Казалось, так оно и должно  быть.  Ведь  чудо  всегда
ждет нас где-то рядом с отчаянием. Рыжая с  белыми  подпалинами  охотничья
собака дремала, растянувшись у двери. На клумбах цвели нарциссы, фиалки  и
тюльпаны. Греберу померещилось, будто он уже  видел  все  это.  Но  когда?
Может быть, это было давным-давно. А может быть, он только грезил об этом.
Он вошел в дом.
   У стойки никого не было. На полках выстроились несколько стаканов но ни
одной бутылки. Кран пивной бочки блестел, но решетка под ним была суха.  У
стен  -  три  столика  и  стулья.  Над  средним  висела  картина,  обычный
тирольский пейзаж: девушка играет на цитре, а над ней  склонился  охотник.
Ни одного портрета Гитлера. И это тоже не удивило Гребера.
   Вошла пожилая женщина в выцветшей голубой кофте с засученными рукавами.
Она не  сказала:  "Хайль  Гитлер",  она  сказала:  "Добрый  вечер",  -  и,
действительно, в этом приветствии было что-то вечернее. То было  пожелание
доброго вечера после целого дня доброго  труда.  "Так  было  когда-то",  -
подумал Гребер. Ему хотелось только пить, пыль  развалин  вызвала  у  него
жажду, но теперь ему  вдруг  показалось  очень  важным  провести  вечер  с
Элизабет именно здесь. Он  почувствовал,  что  это  был  бы  действительно
добрый вечер. Они вырвались бы из того зловещего круга, который до  самого
горизонта охватывал заколдованный сад.
   - Можно у вас поужинать? - спросил Гребер.
   Женщина колебалась.
   - У меня есть талоны, - торопливо добавил он.  -  Было  бы  так  хорошо
закусить здесь. Может быть, даже в саду. Это мои последние  деньки,  скоро
на фронт. Ужин для меня и моей жены. У меня найдутся талоны на двоих. Если
хотите, могу принести в обмен консервы.
   - А у нас остался только  чечевичный  суп.  Мы  больше  не  обслуживаем
посетителей.
   - Чечевичный суп - какая роскошь! Я Давно его не ел.
   Женщина улыбнулась. У  нее  была  спокойная  улыбка,  она  возникала  и
исчезала будто сама собой.
   - Если вам этого достаточно, приходите. Можете  расположиться  в  саду.
Или здесь, если станет прохладно.
   - Конечно, в саду. Теперь долго не темнеет. Разрешите прийти в восемь.
   - Чечевичный суп может и подождать. Приходите, когда хотите.


   Из-под медной дощечки на доме его родителей торчало письмо. От  матери.
Переслано с фронта. Гребер разорвал конверт. Очень коротко мать  сообщала,
что их с отцом эвакуируют на следующее утро. Куда едут, еще  не  известно.
Пусть он не тревожится. Это только мероприятия по обеспечению безопасности
населения. Он взглянул на дату. Письмо написано за неделю до его  отпуска.
О налете ни слова,  видно,  мать  не  писала  из  осторожности.  Побоялась
цензуры. Маловероятно, чтобы дом разбомбило как раз накануне  их  отъезда.
Должно быть, это произошло раньше, иначе бы их не вывезли из города.
   Гребер медленно сложил письмо и сунул в карман.  Итак,  родители  живы.
Теперь он был в этом уверен постольку, поскольку вообще можно  в  чем-либо
быть уверенным в такое трудное время. Он посмотрел вокруг. Какая-то стена,
словно из волнистого стекла, стоявшая перед его глазами, внезапно исчезла,
и Хакенштрассе показалась ему такой  же,  как  и  все  другие  разрушенные
бомбами улицы. Ужас и муки, витавшие над домом N_18, беззвучно рассеялись;
ничего, кроме мусора и развалин, как и повсюду. Он глубоко вздохнул. Он не
испытывал радости, только облегчение. Гнет, всегда и всюду  давивший  его,
сразу свалился с плеч. Гребер не думал о том, что за время своего отпуска,
вероятно, не увидится с родителями. Полная  неизвестность  похоронила  эту
надежду. Достаточно и  того,  что  они  живы.  Они  живы  -  этим  как  бы
завершалось что-то, и он был свободен.
   Последний налет оставил на улице следы нескольких прямых попаданий. Дом
с уцелевшим фасадом окончательно рухнул. Дверь,