няясь беззвучному приказу.
   И тогда Гребер почувствовал, что всем страшно.


   Что-то неуловимо изменилось в гнетущей атмосфере  подвала.  Неистовство
снаружи продолжалось; но неведомо откуда  словно  повеяло  свежим  ветром.
Всеобщее  оцепенение  проходило.  Подвал  уже  не  казался   переполненным
какими-то согбенными фигурами; это снова были люди, и они уже  сбросили  с
себя тупую покорность; они выпрямлялись и двигались, и  смотрели  друг  на
друга. Опять у них были человеческие лица, а не маски.
   - Дальше пролетели, - сказал старик, сидевший рядом с Элизабет.
   - Они еще могут вернуться, - возразил кто-то. -  У  них  такая  манера.
Сделают заход и улетят, а потом возвращаются, когда  все  уже  вылезли  из
убежищ.
   Дети зашевелились. Какой-то мужчина зевнул. Откуда-то выползла такса  и
принялась все обнюхивать.  Заплакал  грудной  ребенок.  Люди  развертывали
пакеты и принимались за еду. Женщина, похожая на  валькирию,  пронзительно
вскрикнула: - Арнольд! Мы забыли выключить газ! Теперь весь  обед  сгорел!
Как ты мог забыть?
   - Успокойтесь, - сказал старик. - Во время налета в  городе  все  равно
выключают газ.
   - Нашли чем успокоить! А когда опять включат, вся  квартира  наполнится
газом! Это еще хуже!
   - Во время тревоги газ не выключают, - педантично и назидательно заявил
чей-то голос. - Только во время налета.
   Элизабет вынула из кармана гребень и  зеркальце  и  начала  расчесывать
волосы. В мертвенном свете синих лампочек казалось, что гребень сделан  из
сухих чернил; однако волосы под ним вздымались и потрескивали.
   - Поскорее бы выйти отсюда! - прошептала она. - Тут можно задохнуться!
   Но ждать  пришлось  еще  целых  полчаса;  наконец  дверь  отперли.  Они
двинулись  вместе  со  всеми.  Над  входом  горели  маленькие  затемненные
лампочки, а снаружи на ступеньки  лестницы  широкой  волной  лился  лунный
свет, С каждым шагом, который делала Элизабет, она менялась. Это было  как
бы Пробуждением от летаргии. Тени в глазницах  исчезли,  пропала  восковая
бледность  лица,  волосы  вспыхнули  медью,  кожа  снова  стала  теплой  и
атласной, - словом, в ее тело вернулась жизнь - и жизнь эта была  горячее,
богаче и полнокровнее, чем до того, жизнь вновь обретенная, не  утраченная
и тем более драгоценная и яркая, что она возвращена была лишь на  короткие
часы.
   Они стояли перед бомбоубежищем.  Элизабет  дышала  полной  грудью.  Она
поводила плечами и головой, словно животное, вырвавшееся из клетки.
   - Как я ненавижу эти братские могилы под землей! - сказала она. - В них
задыхаешься! - Решительным движением она откинула  волосы  со  лба.  -  Уж
лучше быть среди развалин. Там хоть небо над головой.
   Гребер посмотрел на нее. Сейчас, когда девушка стояла на фоне  грузной,
голой бетонной глыбы, подле лестницы, уводившей в преисподнюю, откуда  она
только что вырвалась, в ней чувствовалось что-то буйное, порывистое.
   - Ты куда, домой? - спросил он.
   - Да. А куда же еще? Бегать по темным улицам? Я уже набегалась.
   Они перешли Карлсплац. Ветер обнюхивал их, как огромный пес.
   - А ты не можешь съехать оттуда? - спросил Гребер. -  Несмотря  на  то,
что тебя удерживает?
   - А куда? Ты знаешь какую-нибудь комнату?
   - Нет.
   - И я тоже. Сейчас тысячи бездомных. Куда же я перееду?
   - Правильно. Сейчас уже поздно.
   Элизабет остановилась.
   - Я бы не ушла оттуда, даже если бы и было куда. Мне бы казалось, будто
я так и бросила в беде своего отца. Тебе это непонятно?
   - Понятно.
   Они пошли дальше. Вдруг Гребер почувствовал, что с него  хватит.  Пусть
делает, что хочет. Им овладела усталость  и  нетерпение,  а  главное,  ему
вдруг представилась, что именно сейчас, в эту минуту, родителе ищут его на
Хакенштрассе.
   - Мне пора, - сказал он. - Я условился о встрече и опаздываю. Спокойной
ночи, Элизабет.
   - Спокойной ночи, Эрнст.
   Гребер посмотрел ей вслед. Она тут же исчезла в темноте. "Надо было  ее
проводить", - подумал он. Но в сущности ему было безразлично. Он вспомнил,
что она и раньше ему не нравилась, когда была еще ребенком.  Гребер  круто
повернулся и зашагал на Хакенштрассе. Но там он ничего не нашел. Никого не
было. Был лишь месяц, да особенная цепенеющая тишина  вчерашних  развалин,
похожая на застывшее в воздухе эхо немого вопля. Тишина давних  руин  была
иной.


   Бэтхер уже поджидал его на ступеньках ратуши. Над  ним  поблескивала  в
лунном свете бледная морда химеры на водостоке.
   - Ну, что-нибудь узнал?
   - Нет. А ты?
   - Тоже ничего. В больницах их нет, это можно сказать теперь  наверняка.
Я  сегодня  почти  все  обошел.  Милый  человек,  чего  я  только  там  не
насмотрелся! Женщины и дети, - ведь это, понимаешь, не  то,  что  солдаты.
Пойдем выпьем где-нибудь пива!
   Они перешли через Гитлерплац. Их сапоги гулко стучали по мостовой.
   - Еще одним днем меньше, - заметил Бэтхер. - Ну, что  тут  сделаешь?  А
скоро и отпуску конец.
   Он толкнул дверь пивной. Они уселись за столик у  окна.  Занавеси  были
плотно  задернуты.  Никелевые  краны  на  стойке  тускло  поблескивали   в
полумраке. Видимо, Бэтхер здесь уже бывал. Не спрашивая, хозяйка  принесла
два стакана пива. Бэтхер посмотрел ей в спину. Хозяйка была  жирная  и  на
ходу покачивала бедрами.
   - Сидишь тут один-одинешенек, -  заметил  он,  -  а  где-то  сидит  моя
супруга. И тоже одна, - по крайней мере, я надеюсь. От этого можно сойти с
ума.
   - Не знаю. Я лично был бы счастлив, если б узнал, что где-то сидят  мои
родители. Все равно, где.
   - Ну и что же? Родители - это не то, что жена, ты проживешь и без  них.
Здоровы - и все, и ладно. А вот жена - это другой разговор!
   Они заказали еще два стакана пива и развернули свои  пакеты  с  ужином.
Хозяйка топталась вокруг их столика, Она поглядывала на колбасу и сало.
   - Неплохо живете, ребята! - сказала она.
   - Да, ничего живем, - отозвался Бэтхер. - У нас  у  каждого  даже  есть
целый подарочный пакет с мясом и сахаром. Прямо не знаем, куда девать  все
это, - он отпил пива. - Тебе легко, - с горечью продолжал он, обращаясь  к
Греберу. - Подзаправишься, а потом подмигнешь какой-нибудь шлюхе и завьешь
горе веревочкой!
   - А ты не можешь?
   Бэтхер покачал головой. Гребер удивленно посмотрел на него.  Не  ожидал
он от старого солдата такой непоколебимой верности.
   - Они все тут слишком тощие, приятель, - продолжал  Бэтхер.  -  Беда  в
том, что меня, понимаешь, тянет только на очень пышных женщин. А остальные
- ну, прямо отвращение берет. Ничего не получается. Все равно, что  я  лег
бы с вешалкой. Только очень пышные! А иначе ложная тревога.
   - Вот тебе как раз подходящая, - Гребер указал на хозяйку.
   - Ты сильно ошибаешься! - Бэтхер оживился. - Тут  огромнейшая  разница,
приятель. То, что ты видишь, это студень, дряблый жир, утонуть можно. Она,
конечно, особа видная, полная, сдобная - что  и  говорить,  -  но  это  же
перина, а не двуспальный пружинный матрац, как моя супруга.  У  моей  жены
все это прямо железное. Весь дом, бывало, трясется, точно  кузница,  когда
она принимается за дело, штукатурка со стен сыплется. Нет, приятель, такое
сокровище на улице не найдешь.
   Бэтхер пригорюнился. И вдруг откуда-то повеяло запахом  фиалок.  Гребер
огляделся. Фиалки росли  в  горшке  на  подоконнике,  и  в  этом  внезапно
пахнувшем на него невыразимо сладостном аромате было все  -  безопасность,
родина, надежда и позабытые грезы юности,  -  аромат  был  очень  силен  и
внезапен, как нападение, и тут же исчез; но Гребер почувствовал себя после
него таким ошеломленным и усталым, как будто бежал с полной  выкладкой  по
глубокому снегу. Он поднялся.
   - Куда ты? - спросил Бэтхер.
   - Не знаю. Куда-нибудь.
   - В комендатуре ты был?
   - Да. Получил направление в казармы.
   - Хорошо. Постарайся, чтобы тебя назначили в сорок восьмой номер.
   - Постараюсь.
   Бэтхер рассеянно следил глазами за хозяйкой.
   - А я, пожалуй, посижу. Выпьем еще по одному.


   Гребер медленно шел по улице, направляясь в казарму. Ночь  стала  очень
холодной. На каком-то перекрестке он увидел воронку  от  бомбы,  над  ямой
вздыбились трамвайные рельсы. В проемах входных дверей лежал лунный  свет,
похожий на металл. От шагов рождалось эхо, точно  под  улицей  тоже  шагал
кто-то. Кругом было пустынно, светло и холодно.
   Казарма стояла на холме на краю  города.  Она  уцелела.  Учебный  плац,
залитый белым светом, казалось, засыпан снегом. Гребер вошел в  ворота.  У
него было такое чувство, будто его  отпуск  уже  кончился.  Былое  рухнуло
позади, как дом его родителей, и он опять уходил  на  фронт;  правда,  уже
другой фронт - без орудий, без автоматов, и все-таки опасность была там не
меньше.



        10

   Это случилось три дня спустя.  В  сорок  восьмом  номере  вокруг  стола
сидели четыре человека: они играли в скат.  Они  играли  уже  два  дня,  с
перерывами,  только  чтобы  поспать  и  поесть.  Трое  игроков   менялись,
четвертый играл бессменно. Его фамилия была Руммель, он  приехал  три  дня
назад в отпуск - как раз вовремя, чтобы похоронить жену и  дочь.  Жену  он
опознал по родимому пятну на бедре: головы у нее не было. После похорон он
вернулся в казарму и засел за карты. Он ни с кем не разговаривал. Ко всему
равнодушный, сидел за столом и играл. Гребер устроился у окна. Рядом с ним
примостился ефрейтор Рейтер, он держал  в  руке  бутылку  пива  и  положил
забинтованную правую ногу на подоконник.
   Рейтер был старшим по спальне, он страдал подагрой. Сорок восьмой номер
был не только гаванью для  потерпевших  крушение  отпускников,  он  служил
также лазаретом для легко заболевших. Позади игроков лежал сапер Фельдман.
Он считал для себя делом чести - возместить за  три  недели  все,  что  он
недоспал за три года войны. Поэтому он вставал только, чтобы пообедать или
поужинать.
   - Где Бэтхер? - спросил Гребер. - Еще не вернулся?
   - Он поехал в Хасте и Ибург. Кто-то одолжил ему сегодня  велосипед.  На
нем он сможет объезжать по две деревни в день. Но у  него  все  равно  еще
останется с десяток. А потом лагеря... ведь нет такого лагеря, куда бы  не
были  направлены  эвакуированные.  Причем  некоторые  находятся  за  сотни
километров. Как же он туда доберется?
   - Я написал в четыре лагеря, - сказал Гребер. - За него и за себя.
   - Ты думаешь, вам ответят?
   - Нет. Но ведь дело не в этом. Все равно пишешь.
   - А на чей адрес ты написал?
   - На лагерное управление. И, кроме того, в каждый лагерь  на  имя  жены
Бэтхера и моих родителей.
   Гребер вытащил из кармана пачку писем и показал их.
   - Сейчас несу на почту.
   Рейтер кивнул.
   - Где ты справлялся сегодня?
   - В городской школе и в гимнастическом зале церковной  школы.  Потом  в
каком-то общежитии и еще раз в справочном бюро. Нигде ничего.
   Сменившийся игрок сел рядом с ними.
   - Не понимаю, как вы,  отпускники,  соглашаетесь  жить  в  казармах,  -
обратился он к Греберу. - Я бы удрал  как  можно  дальше  от  казарменного
духа. Это главное. Снял бы себе каморку, облачился бы в штатское и на  две
недели стал бы человеком.
   - А разве, чтобы стать человеком, достаточно надеть штатское? - спросил
Рейтер.
   - Ясно. Что же еще?
   - Слышишь? - сказал Рейтер, обращаясь к  Греберу.  -  Оказывается,  все
очень просто, если относиться к жизни просто. А у тебя есть здесь с  собой
штатское?
   - Нет, оно лежит под развалинами на Хакенштрассе.
   - Я могу одолжить тебе кое-что, если хочешь.
   Гребер посмотрел в окно на  казарменный  двор.  Там  несколько  взводов
учились заряжать и ставить на  предохранитель,  метать  ручные  гранаты  и
отдавать честь.
   - Ужасно глупо, - сказал он. - На фронте я мечтал,  что,  когда  приеду
домой, прежде всего зашвырну в угол это проклятое барахло и надену костюм,
- а теперь мне, оказывается, все равно.
   - Это потому, что ты самая обыкновенная казарменная сволочь,  -  заявил
один из игроков и проглотил  кусок  ливерной  колбасы.  -  Просто  пачкун,
который не понимает, что хорошо, что плохо. Какое  свинство,  что  отпуска
всегда дают не тем,  кому  следует.  -  Солдат  вернулся  к  столу,  чтобы
продолжать игру. Он проиграл Руммелю четыре марки,  а  утром  амбулаторный
врач написал ему "годен к строевой службе"; поэтому он был зол.
   Гребер встал.
   - Куда ты собрался? - спросил Рейтер.
   - В город. Сначала на почту, а потом буду искать дальше.
   Рейтер поставил на стол пустую пивную бутылку.
   - Помни, что ты в отпуску и не забывай, что он очень скоро кончится.
   - Уж этого-то я не забуду, - с горечью ответил Гребер.
   Рейтер осторожно снял ногу с подоконника и вытянул ее вперед.
   - Я не о том. Старайся как можешь отыскать родителей, но помни,  что  у
тебя отпуск. Долго тебе ждать придется, пока опять дадут.
   - Знаю. А до этого мне еще не раз представится случай загнуться. Это  я
тоже знаю.
   - Ладно, - отозвался Рейтер. - Коли знаешь, так все в порядке.
   Гребер направился к двери. А за столом игра продолжалась.  Руммель  как
раз объявил "гран". У него на руках были все четыре валета и вдобавок  все
трефы. Словом, карта на удивление. С каменным  лицом  обыгрывал  он  своих
партнеров. Он не давал им опомниться.
   - Вот невезение - ни единой  взятки!  -  с  отчаянием  сказал  человек,
назвавший Гребера казарменной сволочью. - Ведь идет же человеку  карта.  А
ему вроде все равно.


   - Эрнст!
   Гребер обернулся. Перед ним стоял низенький полный  человечек  в  форме
крейслейтера. В первую минуту Гребер никак  не  мог  вспомнить,  кто  это;
потом узнал круглое краснощекое лицо и ореховые глаза.
   - Биндинг, Альфонс Биндинг, - сказал Гребер.
   - Он самый!
   Биндинг, сияя, смотрел на него.
   - Эрнст, дорогой, мы же целую вечность с тобой не видались! Откуда ты?
   - Из России.
   - Значит, в отпуск. Ну, это  мы  должны  отпраздновать!  Пойдем  в  мою
хибару - я живу тут  совсем  рядом.  Угощу  тебя  первоклассным  коньяком!
Восторг! Встретить старого школьного  товарища,  который  прямо  с  фронта
прикатил... Нет, такой случай необходимо обмыть!
   Гребер взглянул на него. Биндинг несколько лет учился  с  ним  в  одном
классе, но Гребер почти забыл его. Он слышал только, что Альфонс вступил в
нацистскую партию и преуспевает. И вот Биндинг стоит перед  ним,  веселый,
беспечный.
   - Пойдем, Эрнст, - уговаривал он его. - Не будь рохлей.
   Гребер покачал головой:
   - У меня нет времени.
   - Ну, Эрнст! Только выпьем с тобой, как подобает мужчинам,  и  все!  На
такое дело у старых друзей всегда минутка найдется.
   Старые друзья! Гребер посмотрел на  мундир  Биндинга.  Альфонс,  видно,
высоко забрался. "Но, может быть, как раз он и укажет мне способ  отыскать
родителей, - вдруг мелькнуло в голове у Гребера, - именно потому,  что  он
стал теперь у нацистов крупной шишкой".
   - Ладно, Альфонс, - сказал он. - Только одну рюмку.
   - Вот и хорошо, Эрнст. Пошли, это совсем недалеко.


   Оказалось дальше, чем он уверял. Биндинг жил  в  предместье;  маленькая
белая вилла была в полной сохранности, она  мирно  стояла  в  саду,  среди
высоких берез. На деревьях торчали скворешницы, и где-то плескалась вода.
   Биндинг, опередив Гребера, вошел в дом. В коридоре висели оленьи  рога,
череп дикого кабана и чучело медвежьей головы. Гребер с удивлением смотрел
на все это.
   - Разве ты стал знаменитым охотником, Альфонс?
   Биндинг усмехнулся. - Ничего подобного. Никогда ружья в руки  не  брал.
Все - сплошь декорация. А здорово, верно? Истинно германский дух!
   Он ввел Гребера в комнату, которая была вся в коврах. На стенах  висели
картины в роскошных рамах. Всюду стояли глубокие кожаные кресла.
   - Хороша комнатка? Уютно? Да?
   Гребер кивнул. Видно, партия заботится о своих членах. У отца  Альфонса
была небольшая молочная, и он с трудом содержал сына, пока  тот  учился  в
гимназии.
   - Садись, Эрнст. Как тебе нравится мой Рубенс?
   - Кто?
   - Да Рубенс! Вон та голая мадам возле рояля!
   На картине была изображена пышнотелая нагая женщина, стоявшая на берегу
пруда. У нее были золотые волосы и мощный зад,  который  освещало  солнце.
"Вот Бэтхеру это понравилось бы", - подумал Гребер.
   - Здорово, - сказал он.
   - Здорово? - Биндинг был разочарован. - Да это же просто великолепно! И
куплено у того же антиквара, у Которого покупает  рейхсмаршал!  Шедевр!  Я
отхватил его по дешевке, из вторых рук! Разве тебе не нравится?
   - Нравится. Но я же не знаток. А вот  я  знаю  одного  парня,  так  тот
спятил бы, увидев эту картину.
   - В самом деле? Известный коллекционер?
   - Да нет; но специалист по Рубенсу.
   Биндинг пришел в восторг. - Я рад, Эрнст! Я очень рад! Я бы сам никогда
не поверил, что когда-нибудь стану коллекционером. Ну, а теперь  расскажи,
как ты живешь и что ты поделываешь. Не могу ли я чем-нибудь  тебе  помочь?
Кое-какие связи у меня есть. - И он хитро усмехнулся.
   Гребер, против воли, был даже тронут. Впервые ему предлагали помощь,  -
без всяких опасений и оглядок.
   - Да, ты можешь мне помочь, - отозвался он. - Мои родители пропали  без
вести. Может быть, их эвакуировали, или они в какой-нибудь деревне. Но как
мне это узнать? Здесь, в городе, их, видимо, уже нет.
   Биндинг опустился в  кресло  возле  курительного  столика,  отделанного
медью. Он выставил вперед ноги в сверкающих сапогах,  напоминавших  печные
трубы.
   - Это не так просто, если их уже  нет  в  городе,  -  заявил  он.  -  Я
посмотрю, что удастся сделать. Но на это  понадобится  несколько  дней.  А
может быть, и больше. В зависимости от того, где они находятся. Сейчас  во
всем... некоторая неразбериха, ты, верно, и сам знаешь...
   - Да, я успел заметить.
   Биндинг встал и подошел к шкафу. Он извлек из него бутылку и две рюмки.
   - Выпьем-ка сначала по одной, Эрнст. Настоящий  арманьяк.  Я,  пожалуй,
предпочитаю его даже коньяку. Твое здоровье!
   - Твое здоровье, Альфонс!
   Биндинг налил опять.
   - А где же ты сейчас живешь? У родственников?
   - У нас в городе нет родственников. Живу в казарме.
   Биндинг поставил рюмку на стол.
   - Послушай, Эрнст, но это же нелепо! Проводить отпуск в  казарме!  Ведь
это все равно, что его и нет! Устраивайся у меня. Места  хватит!  Спальня,
ванна, никаких забот, и все, что тебе угодно!
   - Разве ты тут один живешь?
   - Ну ясно! Уж не воображаешь ли ты, что я женат? Я не такой  дурак!  Да
при моем положении - мне и так от женщин отбою нет!  Уверяю  тебя,  Эрнст,
они на коленях ползали передо мной.
   - В самом деле?
   - На коленях, не далее  как  вчера!  Одна  дама  из  высшего  общества,
понимаешь - огненные волосы, роскошная грудь, вуаль, меховая шубка, и  вот
здесь, на этом ковре, она лила слезы и шла на все.  Просила,  чтобы  я  ее
мужа вызволил из концлагеря.
   Гребер поднял голову.
   - А ты это можешь?
   Биндинг расхохотался.
   - Упрятать туда я могу. Но вытащить оттуда не так легко. Я, конечно, ей
не сказал этого. Ну как же? Переезжаешь ко мне? Ты же видишь, какое у меня
тут раздолье!
   - Да, вижу. Но сейчас не могу переехать. Я везде дал адрес казармы  для
сообщений о моих родителях. Сначала нужно дождаться ответов.
   - Хорошо, Эрнст. Ты сам знаешь, что лучше. Но  помни:  у  Альфонса  для
тебя  всегда  найдется   место.   Снабжение   первоклассное.   Я   человек
предусмотрительный.
   - Спасибо, Альфонс.
   - Чепуха! Мы же школьные товарищи. Нужно помогать друг  другу.  Сколько
раз  ты  давал  мне  списывать  свои  классные  работы.  Кстати,   помнишь
Бурмейстера?
   - Нашего учителя математики?
   - Вот именно. Ведь я тогда по милости этого осла  вылетел  из  седьмого
класса. Из-за истории с Люси Эдлер. Неужели ты забыл?
   - Конечно, помню, - отозвался Гребер. Но он все забыл.
   - Уж как я его тогда просил ничего не говорить директору!  Нет,  сатана
был неумолим, это, видишь ли, его моральный долг и все  такое.  Отец  меня
чуть не убил. Да, Бурмейстер! - Альфонс произ