но она чувствовала, хотя не понимала как, что говорят о ней...
     -- Зачем тебе это надо, -- говорила Блюма. -- Такая трудная девочка. И опять в
одной комнате. Может, ты еще ... -- Фрида перебивала ее, сердилась. Они
сидели молча несколько минут, и снова разговор тянулся, как рваное кружево.
     -- Она никого не помнит из своих -- ни отца, ни мать, может, и еще дети
были... а у меня их не было. Ей мать нужна. Она и на могилку поэтому каждый
день убегает... они же все там несколько подружек к этой Агафье каждый день
в коморку чуть что прибегали, а та на свои гроши им подушечки сахарные
покупала -- у нее тоже никого не было. Она Наташе незадолго до кончины стала
свою жизнь рассказывать, словно чувствовала, что скоро -- все, чтоб от нее
хоть что-то осталось, понимаешь... так она мне вчера начала пересказывать
перед сном, вместо моей сказки... такое же не придумаешь... мужа у нее
красные расстреляли. Где, она, конечно, не знает, или Наташа не запомнила ,
что сделаешь -- ребенок... отца Агафьи перед войной посадили, и больше ни
слуху, ни духу, а сын на фронте погиб... а она, ты видела ее фотографию на
могиле -- это Мельник сделал... он сказал, что может его Симе и детям тоже
кто-нибудь сделает портрет на могиле, если бы только знать, где... так она
институт в Петербурге кончила до революции еще, конечно, и тоже на фронте
еще в ту войну была... в эту ее не пустили... и Наташу она звала не по
имени, а "внучка"... ей же пятьдесят лет было, этой старухе, ты же видела,
ей можно было сто дать... она же еле ходила... этот наш директор, он же
какой человек оказался... взял же ее на работу, -- нигде не брали... подыхай
с голоду, раз у тебя муж такой и отец такой... знаешь, что он мне сказал? Я
не знала, как начать, все Иван Евдокимович, Иван Евдокимович... так он мне
сам говорит: "Посиди с ней дома, -- это, с ней. -- И Фрида скосила глаза к
окну. -- Может, -- говорит, -- она на тебя переключится." -- Ты понимаешь? А
переключилась я. Ну, что делать? Агафья же дочь врага народа, снова
перескочила Фрида. Она даже не знает, не знала, где ее мужа кости -- на сына
хоть похоронка пришла... Блюма собирала ладонью крошки с клеенки и молчала.
     -- И что? -- Спросила она, наконец. -- Еще год. Еще год. Пока ты одна -- так на
всякий случай всегда есть средство... -- Фрида посмотрела на нее:
     -- Я знаю, про что ты думаешь... так может, лучше против этого средства,
чтобы тебя кто-то тянул за юбку? -- Блюма опять долго молчала и потом
согласилась:
     -- Лучше. Лучше кто-нибудь другой вообще стянул бы с тебя юбку... но я уже
все забыла про это. Фрида, посмотри на нас, кому мы нужны?..
     -- Так, может быть, ей? -- Подняла глаза Фрида. -- И когда я не сплю по ночам,
не буду давиться подушкой, а слушать, как она ды --шит?! -- Тогда Блюма
пустила в ход последний аргумент, чтобы убедить приятельницу:
     -- У нее же крест на шее!
     -- Ну и что ? -- Согласилась Фрида. -- Их Бог тоже еврей был, между прочим. Она
ребенок -- ей повесили крестик. А я часто хожу в синагогу? А ты то когда там
была? Мацу боишься купить, чтобы не узнали. Мы евреи, когда нас надо
стрелять и резать, а так мы такие же, как они. Что этот крестик?
Крестик...Так она снимет его.
     -- Это же грех!.. -- Но Фрида уже не могла остановиться:
     -- Чей, чей грех?! Мой? Ее, ребенка... -- Она зашептала оглядываясь,-- Это их,
их грех... и куда бы мы ни бежали, нас везде убивают... и там, и тут...
     -- Так зачем же ты ее за собой тащишь?"
     -- Зачем? Если я не потащу ее -- она сама уйдет... знаешь, что она мне
сказала: "Я хочу туда, к Агафье Павловне, -- больше меня никто не любит..."
Сторож у нее нашел бутылочку хины... -- ты понимаешь? Хорошо, что никто не
знает... думаешь в психушке ей лучше будет? Или в доме для дефективных...
Наташа теперь только смотрела в окно -- буквы в книге стали серыми и
расплывчатыми. Она ужасно хотела писать, но стеснялась сказать, а просто
встать и пойти в туалет не могла, потому что наверняка подумали бы, что она
опять убегает, а она не хотела, чтобы ее вернули обратно в шумную спальню.
Она не любила Фриду, но с ней было хорошо -- никто не приставал с распросами,
никто не дергал за косичку и не дразнил попадьей... Но когда она
почувствовала, что сейчас лопнет и окажется в луже, резко повернулась,
уронила книгу и уже не могла за ней наклониться.
     -- Гвалт! -- Вскрикнула Блюма, -- Фрида, ты что не видишь, что ребенку в туалет
надо,-- И она вскочила, протянув девочке руку. Когда они вернулись обратно в
комнату, Блюма посмотрела в ожидающие глаза подруги и тихо сказала:
     -- Вейст вос? Эфшер ду бист герехт...6 -- И она сильнее стиснула худенькую
ручку.
     Так они и не кончили спор. Наташа медленно подошла к Фриде и прижалась
головой к ее животу. Первый раз. Может быть, она уже тоже научилась понимать
на идиш, как это случалось со всеми детьми в еврейских семьях, где родители,
чтобы поговорить о "чем-то" при детях, пользовались не тем языком, на
котором их чад учила улица и школа...
     В детский дом они больше не вернулись. Фрида через друзей по блату устроила
девочку в лесную школу и ездила к ней туда каждую неделю, тратя на дорогу
три часа в один конец. Сначала это время дороги было временем борьбы "за" и
"против", потом, когда поездки вошли в привычку -- временем удовлетворенного
ожидания -- она ехала к ребенку... и боялась вслух сказать, чтобы не
сглазить, к своему ребенку, потом... Она перешла формовщицей на галошную
фабрику -- тут и платили больше, и не разрывалось сердце от детдомовского
"контингента". А главное, как подсказал ей умный человек, рабочему не могли
отказать в усыновлении. Она ехала к дочери, справки ползли по столам и
коридорам. Девочку проверить было просто -- ее нашли в поле после бомбежки
поезда -- вот и все, а фамилию и имя записали с ее слов -- больше она ничего
не знала. С Блюмкиной Фридой Соломоновной было сложнее -- она по бумагам:
погибла в гетто, и главное теперь доказать, что не врагам она обязана тем,
что выжила, а той женщине, которая простреленная уже, падая, склонилась
перед ней и так приняла в себя еще одну пулю, предназначенную ей, Фриде, и
долетевшую до нее сквозь чужое тело... это все было невыразимо трудно,
доказать было трудно, ждать было трудно... И свидетели все прочно молчали,
лежа во рву, и стрелявшие не знали, что так случилось. Они бы не пожалели
еще капли свин ца. Но так вышло. И все, державшие ее бумаги, досадовали
теперь, потому что -- умер, так умер, а то надо на себя брать ответственность
и верить, да еще отдавать ребенка в ее руки.
Беготня по инстанциям отнимала столько времени, что порой она не успевала
возвращаться домой и ночевала у женщин в общежитии.
В субботу, вернувшись домой, она нашла под дверью записку: "Приходите. Блюме
плохо." Она бросила сумку, в которой несла "кое что" для Наташки, и
выскочила из дома. Блюмы она не застала, но Роза увела ее к себе в комнату,
чтобы кухня не мешала рассказывать, хотя и рассказывать то было нечего,
потому что Блюма ничего так и не успела. Соседи услышали жуткий детский крик
с чердака и побежали, поэтому Блюма ничего не успела со своей веревкой, но
потом она три дня не вставала, и накормить они ее не могли, а одну оставлять
боялись -- кто это может не работать. Пока получалось, так дежурили по
очереди, но Исер все же уговорил ее сесть в машину, и тогда они сдали ее в
больницу... Нет, "не самашедший дом", а в больницу, и никакой "не желтый, не
желтый". Обычный серый дом и написано: "Больница", откуда она знает, какой
номер. Вот, есть адрес.
     Фрида взяла бумажку и даже забыла попрощаться. Она шла, ничего не видя, и не
могла объяснить, как оказалась на кладбище -- у нее здесь никого не было.
Нет. Неправда. Она стояла перед этим крестом с фиолетовыми расплывшимися
буквами, не понимая, как сюда попала, смотрела на фотогра фию и молча
произносила: "Конечно, я права. Конечно. Спасибо, спасибо, Агафья Павловна,
не волнуйтесь, с внучкой все в порядке. Все в порядке. Я сейчас к ней
поеду... не волнуйтесь... ун ди кецеле гезунтер зайт лебт ба мир эйх...7 "
БЛУЗКА
     Утром нельзя ни в чем клясться. Ничего задумывать. Утренний свет обманчив.
Она знала это и стояла у зеркала, не веря своим глазам. Блузка висела у нее
на груди, не обнаруживая ни малейшей попытки выпятиться, натянуться,
взнуздать пуговицы в петлях, так, чтобы они наклонились и уже стояли почти
ребром к телу, вырывая свои нитяные корни из нижней планки, потому что не в
силах были сдержать упругого напора плоти. Ничего этого не было. Она провела
тыльной стороной ладони по своим бокам на уровне сердца и ничего не ощутила
кроме гладкой материи и волнистости ребер. Тогда она перевернула руку и
положила ее на сердце, как это всегда делал он. Внутренний слух сразу же
обнаружил в пространстве его любимую фразу: "У тебя нет сердца"! Но все
остальное, из-за чего он говорил это, и почему до сердца, действительно,
было не добраться, -- отсутствовало: ни соска под тем местом, где ладонь
делает чашечку, ни самой упругой груди -- все это сморщенное и съежившееся
опустилось куда-то вниз, и остатки растеклись по животу... тогда она
заплакала тихо и смиренно. Так, плача, она медленно расстегнула все
пуговички, настоящие, перламутровые, стянула рукава, отставив чуть назад
руки, сложила аккуратно блузку на столе и, опершись на гладкую, блестящую,
коричневато -- фиолетовую ткань, закрыла глаза. И он снова вернулся. Встал
перед ней. Просунул свои руки под ее, опущенные вниз, положил ладони ей на
лопатки и так прижал к себе, что перехватило дыхание, и она опять
почувствовала, как слабеют ноги, блузка трещит сбоку по швам, и больше
ничего не нужно -- никаких других звуков кроме этого треска ниток и материи,
никакого движения и никаких мыслей -- только бы не отпускал и не отходил, и
не исчезал, а жадничал, как всегда, будто это последний раз...
Наверное, она так стояла долго... пока не закружилась голова. Она молча
обмякла на пол, растянулась на нем, раскинула руки и так лежала, ясно видя
себя со стороны в синем застиранном платье пенсионного возраста, перешитом
из материнского двубортного пиджака от костюма.
Наконец, она поднялась, расправила блузку на столе, отерла рукой, вложила ее
в пергаментной бумаги пакет, завернула все в холщовую тряпицу и водворила
обратно в шкаф, на то же место, на пустую верхнюю полку.
Все. Больше продавать было нечего: только блузку... или себя... за блузку
можно было выручить на буханку черного... а... она стоила... -- она не
произнесла даже мысленно... она не знала, сколько... она стоила. Ей
казалось, что она вообще перестала понимать, что происходит в ней и вокруг ,
и для чего она старается не умереть -- только потому, что умирать нет сил...
если бы какая-то болезнь скрутила... и быстренько, но не так, как ей
представилось... теперь.
     Она подошла к тусклому окну и смотрела на осеннюю размытую улицу, охраняемую
буйными головами репейника, вылезающего сквозь гнилые заборы и пытающегося
вовсе заменить их собой. "И мужиков то в поселке нет, -- с тоской думала она,
     -- дети повзрослевшие и калеки, всегда пьяные и пошлые..." И вообще, она не
представляла себе, как это все может быть... что "все" и что "быть" она тоже
не могла не только сформулировать, но даже зажмурившись сообразить сама для
себя... она натянула ватник, влезла в вечно сыроватые сапоги и вышла...
остановилась в двух шагах от крыльца, вернулась, взяла блузку, сложила пакет
вдвое и засунула себе за пазуху. После этого уже решительнее спустилась с
трех гнилых, черных, скользких ступенек, даже не притворив дверь пустого
дома...
     По дороге ей попадались знакомые и незнакомые бабы, но она никого не
замечала. Кто знал ее, сокрушенно качали головами, другие просто проходили
мимо. Потом люди перестали попадаться. Она шла по обочине. Стебли паслена и
пижмы ударяли по голенищам, репей зацеплял и пытался притянуть к себе ее
подол, и она невольно обрубала его вниз рукой, чуть подогнув одно колено...
Когда она достигла разбитого большака, встала, сложив руки на животе повыше
и, застыв, стала смотреть на холм. Если пойдет машина, то сначала появится
там, на вершине, потом скатится по склону, исчезнет в овраге, а потом начнет
подниматься по внутреннему склону, и, как в волшебном фокусе, вырастать
вверх из земли, долго не приближаясь, и уж потом полетит прямо на тебя с
ворчанием и грохотом по далеко видному большаку.
Она стояла долго, неподвижно, покорно и обманывала себя, что ничего не
думает. На самом деле единственное, что жило в ней нормальной жизнью --
память, а все остальное или боролось с ней, или подчинялось ей.
Они гуляли тогда с ним так поздно, что не было смысла возвращаться домой.
Тогда они добрели до набережной, долго стояли молча рядом, опершись на
каменный парапет животами и глядя на воду. В ней качались дома
противоположной стороны, прямые линии стен и окон точно повторяли рисунок
ряби, а поверх, ничуть не соперничая и не стирая рисунка, плыли облака, и
все краски так мирно сосуществовали, что, казалось, счастье приплывет к ним
по этой реке и застрянет именно тут, где они стоят.
По правде сказать, так и получилось. Она пошла провожать его на работу.
Огромный универмаг как раз распахнул двери, когда они проходили мимо, и он
остановился, посмотрел на нее, взял крепко за руку и вошел.
     -- Зачем? -- пыталась упереться она.
     -- Мы должны купить тебе что-нибудь в память об этой ночи, чтоб надолго...
     -- Надолго?
     -- Ну, навсегда! -- Поправился он... -- поэтому она никак не могла продать эту
блузку и еще потому, что каждая ниточка ее хранила столько его тепла и
силы... -- она зажмурила глаза и замерла...
     У них была своя комната, а когда они, казалось, насытились друг другом,
родилась дочка. И все пошло с начала. Но война, какой там второй... мало ли
о чем он мечтал... сын. Сын... эвакуация... сначала заболела мама... еще по
дороге в теплушке... и она меняла вещи на продукты и лекарства... потом мама
умерла уже здесь через два месяца... сердце не выдержало... а зимой
следующего года простудилась Алиночка, и особо менять уже было нечего...
нужен был сульфидин, свежий куриный бульон, лимон... воспаление легких
оказалось двусторонним...
     Она переступила с ноги на ногу и почувствовала, что озябла -- "Нехорошо, --
подумала она машинально, -- заболею... ни одна холера меня не берет...
Господи, почему ты не забрал меня с ними, если не оставил их со мной?" Но
она знала, что ответа никакого не будет, потому что уже  много дней и ночей
задавала ему этот вопрос. "Когда бомба убивает всех сразу -- это слава Б-гу.
Чем так мучаться... зачем он меня оставил? Чтобы дождаться Гриши? Но что она
ему скажет? Как объяснит все? И он тоже не пишет уже больше года... ни
извещения, ни обратно вернувшихся ее писем --с пометкой "Адресат выбыл", ни
ответа из бюро розыска ... " Что она скажет ему... и как может сейчас
вспоминать такое!? Но разве это по своей воле наваливаются на нее прошлые
дни? А, может, это слава Б-гу, конец? Она слышала, что перед смертью люди
всегда вспоминают всю свою жизнь, хотят этого или нет -- итог подводят...
Ей показалось, что заурчал мотор. Она вся подтянулась, напряглась, поерзала
телом внутри толстой телогрейки, совмещаясь со сползающей вниз блузкой, и
даже вытянула шею. Звук пропал...
     "И на фронт не взяли... умереть от пули проще, чем тут... с тоски и
голода... а когда он расстегивал ее, сердце останавливалось, а потом так
начинало стучать, и вся она так напрягалась. Пуговички были тугие, никак не
поддавались... он так сладко злился и нервничал -- она вдруг неожиданно для
себя улыбнулась... как может она думать об этом! -- Одернула она себя. Но уже
не могла остановиться. --... и так дернул от нетерпения ворот один раз, что
две перламутровых пуговки сразу отлетели, и одна сломалась пополам по
дырочкам...
     Теперь ясно было, что идет машина.
     Водитель оказался пожилым и мрачным, в ушанке и такой же телогрейке, как у
нее. Он остановился, молча распахнул дверцу, подождал пока она вскарабкается
на подножку, потом усядется на сиденье, потом, буквально улегшись ей на
колени, еле дотянулся до ручки двери, еще раз хлопнул ею, чтобы закрыть
плотно, и тронул, ничего не спросив и даже не посмотрев на нее. Так, молча,
они и ехали, пока не застряли в огромной луже. Не говоря ни слова, он вылез
из кабинки прямо в воду, которая плеснула ему разом за голенища сапог,
приподнял сидение, вытянул из-под него топор и отправился в чащу. Два раза
он возвращался с огромными кучами веток, которые волок за собой, уложенными
на стволе молоденькой елочки. Когда он подготовил колеи, подошел к кабине, в
которой она сидела, не двигаясь, и скомандовал:
     -- Садись на мое место.
     -- Я? -- Удивилась она. -- Я не умею.
     -- Темнеет. -- Односложно ответил он и вытянул из-под сидения рукоятку. Она
повиновалась, неожиданно для себя положила руки на руль и повернулась к
нему. Он вздохнул, опять влез в лужу, подошел вплотную к распахнутой дверце,
взял ее за ногу выше голенища сапога и по ниже колена, почувствовал, как она
вздрогнула, и, переставляя ее ногу с пола на педаль, произнес: -- Не бойсь.
Лапать не буду. Мне это ни к чему... выжмешь и держи, пока заводить буду...
Мотор загудел с первого раза. Водитель влез в кабинку, и вода с его ног
залила весь пол и потянулась струйкой ей под ноги, потому что машина была
наклонена на правый бок. Они благополучно выбрались из ловушки и медленно,
осклизая колесами, двинулись вперед, стараясь не сваливаться снова в колею.
В поселке, куда они притащились затемно и остановились возле какого-то не то
склада, не то старого учреждения, машина остановилась, и она осталась одна --
ее попутчик ушел, как обычно, не сказав ни слова. Через полчаса он вернулся
с какой-то теткой совершенно квадратного необъятного размера, она долго
гремела ключами, открывая замки, потом сняла щеколду наискось
перегораживавшую дверь, сильно, помогая всем телом, дернула ее, взяла что-то
из протянутой водителем руки и, не оборачиваясь, пошла в темноту.
Тогда водитель подошел к кабинке, открыл дверцу, и видя, что попутчица его
совершенно замерла и смотрит бессмысленными по рыбьи застывшими глазами,
тронул ее за плечо. Она встрепенулась, спустилась на землю и поплелась за
ним. Сердце у нее колотилось, и только это и дурацкая фраза, звучавшая
внутри, -- "Все будет хорошо!"- доказывали ей самой, что она не умерла.
Водитель зажег коптилку, отчего огромная, пустая комната сначала
раздвинулась, а потом стала меньше и страшней.
     -- Ложись,. -- односложно скомандовал он, кивнув на нечто напоминающее
кровать, и двинулся обратно на улицу. Когда он вернулся, она так и стояла,
прижимая руками грудь. -- Ты что, недомогаешь? -- Спросил он как-то
по-домашнему, и это легкое словесное прикосновение неожиданно преобразило
ее...
     -- Нет... то есть, да... понимаете... -- смешалась она.
     -- Чай пить будем, -- вывел он ее из затруднения, -- и она увидела, как в руках
его блеснул бок медного чайника. -- Ты из каких будешь? -- мирно
поинтересовался он.
     -- Что? -- не поняла она.
     -- Каких кровей?
     -- А! -- Сообразила она и съежилась. -- Еврейка.
     -- Плохо! -- вздохнул он и, не дожидаясь возражений, продолжил, -- всем
плохо...
     -- Всем?... а вы местный?
     -- Теперь все -- местный! Куда поместили там и местный.
     -- А вы раньше, где жили? -- Непозволительно разговорилась она, сама удивляясь
такой перемене.
     -- Далеко жили. Хорошо жили. Семья была... ты что там хранишь? -- неожиданно
прервал он себя.
     -- Где? -- не поняла она.
     -- Где-где... вынимай... раздевайся!..
     -- "Все!" -- Вдруг оборвалось у нее внутри... -- "А я не знала, "как"?
     -- А! -- догадался он... -- Не бойся! Тебя как зовут?
     -- Фира... -- машинально ответила она... и ей стало неудобно, что он хлопочет,
выкладывает на стол из чемоданчика, который принес из машины, еду, какой она
не видела много недель: