ать руку в свой  пустой карман. Рука ремесленника
замерла. Но Венька следил за ним, чувствуя, как дрожит от напряжения. И в
тот момент, когда ремесленник выхватил руку и в ней блеснуло лезвие, он
отскочил в сторону, споткнулся и грохнулся, не успев вытянуть руки из
карманов. Уже падая, он увидел, как летит в сторону и его противник, тень
нависшую над ними и услышал сдавленный голос:
     -- Ты что, падла!?. Удавлю!..-- огромный детина в полушубке стоял к нему
спиной и выговаривал поднятому за шиворот ремесленнику. Из-за такой  гниды я
париться буду, сука!
     -- Должок отдать хотел... -- начал ремесленник сиплым голосом.
     -- Должок!? -- Детина оттолкнул ремесленника, и тот быстро- быстро задом
попятился, семеня ногами, чтобы не упасть.
     -- Отдай перо, -- детина протянул руку, и на его огромную ладонь лег
самодельный, с наборной ручкой нож. Венька медленно поднимался из жижи,
чувствуя, как холодная одежда облепила всю спину, бок, ноги... -- А ты,
мальчик, иди, -- сказал детина надменно ехидным голосом, полуобернувшись, --
иди, пока я добрый, и снова добавил провинившемуся: Подставишь -- заломаю,
гад...
     -- Я думал...-- Венька услышал, как дрожит голос его врага. Но это была
последняя реплика. Он медленно поднялся. Ноги плохо слушались. Знобило. По
лицу стекала вода, перемешанная с потом. Ему было так противно и горько, что
он закрыл глаза и застонал, задрав подбородок. И вдруг почувствовал, что
щекам стало теплее, а внутри освободилось пространство, чтобы глубоко
вздохнуть. Венька вздохнул, открыл глаза и понял, что плачет.
ГЛАВА ХY. ЗАЧЕМ
     Венька ловко перескочил рельсы, пронырнул под платформой и выглянул из-под
нее. По сторонам никого не было. Тогда он вылез и,напряженно оглядываясь,
пошел вдоль платформы. Лавочка Арона все еще стояла с рваным фанерным боком
после погрома и заколоченным окном, через которое шла торговля. Милицию
красили новой синей краской, отчего она становилась еще страшнее и нелепее в
окружении заплеванных промежутков между лавками, покрытых приклеенной навеки
пылью на стенах и тусклых окошках. На воротах склада наискось чернел плохо
затертый лозунг, самый популярный этой весной в их поселке: "Бей жидов!"
Венька издали посмотрел на школу, на свое окно, сквозь которое наблюдал
столько интересного на скучных уроках, на верхушки сосен, торчащих сзади
школы на уровне всего второго этажа, потому что их стволы начинаются глубоко
в овраге. Здесь всегда к весеннему запаху примешивался еще какой-то  особый
     -- железнодорожный: смесь буксовой смазки, пропитанных дегтем шпал и жарких
боков паровозного котла. Венька любил этот запах. Он постоял, подышал им,
даже зажмурился, и ему показалось, что все -- неправда, какое-то кино,
книжка без названия с оторванным началом и концом. Он вдруг вздрогнул,
огляделся по сторонам и быстро пошел прочь.
     На их бывшей темной и задушенной керосином кухне оказалась одна Блюма. Она
всплеснула руками, покачала головой и вслух сама себе сказала: "Вос
тутцах!"81
     Венька поздоровался и потянул теткину дверь. Никто не ответил. Он вошел в
комнату -- никого. Тогда он быстро засунул руку за печку, одним пальцем
подхватил веревочку и вытащил маленький сверточек в бумаге. Он сунул его в
карман, и в это время услыхал, как входит с терасcы тетка через дверь в
другой комнатушке, где лежала бабушка. Теперь Венька понял, что застрял
надолго. Он доложил о том, как они живут, где он ночевал в городе и что там
делал днем. Потом поговорил с бабушкой -- но это было совсем недолго, потому
что он, как примерный тимуровец, вызвался принести из сарая дров, а их еще
пришлось поколоть, и приволок два ведра воды. От еды он наотрез отказался,
хотя на самом- то деле не ел с утра...
     -- Передай  папе, что я прошу его зайти... не забудь!
     -- Он уезжает, -- сказал Венька.
     -- Так надо же зайти перед отъездом! Сколько можно ездить? Он совсем себя не
бережет... не забудь... --   бабушка сильно закашлялась, и тетка крикнула ей
     -- "Сейчас, сейчас, мама!" -- это "мама" так странно было от нее слышать.
Венька попрощался и обрадованно вырвался в кухню. Там уже было полно,  и все
сразу обернулись на открывшуюся дверь. В другой момент они бы начали его
расспрашивать и давать советы -- здесь всегда воспитывали коллективно. Но на
этот раз Веньке повезло, видно, обсуждали, что-то очень важное. Он
поздоровался и уже в сенцах услышал: "Вот, им жить в этой "мелухе".
Ясно, что про погром говорят, -- подумал он  и по дощечкам перешел через
вечную лужу.
     -- Закуривай! --  Встретил его за углом Генка и с шиком щелкнул  крышкой
портсигара. Венька не решался взять папиросу. -- Бери! -- Подвинул Генка
поближе. -- Венька нерешительно взял папиросу и держал ее в руках.
     -- Стибрил?
     -- Подарили, -- возразил Генка беззлобно и покрутил портсигар.
     -- Подарили?
     -- Вот, закончу в этом году седьмой  и на работу -- не хочу больше жить с
ними! -- Он сложил ладонь лодочкой, чиркнул спичкой и пододвинул к Венькиному
лицу. Венька прикурил, но не стал глотать дым.
     -- Куда?
     -- На автобазу. Пока слесарем, а потом за баранку и ... заживем!  Знаешь,
сколько шофера зарабатывают! Вон Исер!
     -- Так он же в такси! -- возразил Венька и затянулся. В голове все поплыло...
стало противно во рту... -- а кто тебя устроил?
     -- Исер ... Лизка помогла...  и отец его попросил... -- В Венькиной голове еще
больше зашумело и словно все спуталось.
     -- Я пошел, -- сказал он, повернулся и пошел, сосредоточенно глядя под ноги,
чтобы не упасть.
     Зачем Генкин отец, Иван, живущий над Исером, когда был поддатым, орал на
всюду округу: "Я изведу под корень эту проклятую нацию! Это жиды продали
Россию!"  Правда, драться с Исером он не решался -- Малка звала своего мужа
биндюжником. Он был плотным, квадратным с огромными руками и грубым лицом.
Зачем, -- думал Венька,-- Исер устраивал на работу Генку, который еще недавно
подпевал своему отцу... что он его, боится? Они же уезжают! Зачем? -- Опять
спрашивал он себя. Живут, что надо! Малка всегда с огромными кошелками
возвращается, Исер в такси? Зачем они едут туда, в чужую страну. Там
капитализм... что они там будут делать... и почему все врут... дома же никто
не говорит про счастливое завтра -- все наоборот вздыхают: что завтра будет?!
     Он шел по подсыхающей земле с погасшей давно папиросой в опущенной руке.
Дома даже другими словами разговаривают, чем в школе, чем в учебнике...  у
кого  спросить?
     У отца нельзя -- он сразу скажет, что воевал за счастье и что брат погиб.
Мама, наверное, знает, но не скажет. Нет, она про это не скажет... Эх, был
бы сейчас дядя Сережа! Но Венька не забыл их разговор с отцом... "Триста
двадцать пять боевых вылетов и живой!" Тогда они сильно выпили и говорили
обо всем. Потом  дядя Сережа положил ему ладонь на голову и сказал: "Только
болтать не надо. Никому. -- Он приложил палец к губам. -- Ты же взрослый
парень. Понимаешь."  И все боятся. Война кончилась, а все боятся. Даже в
сортир теперь женщин провожают -- бандиты их крадут, и с электрички домой
боятся, и в кино -- потому что там шпана, и от него прятались за  еврейский
язык, чтобы не болтнул где-то, о чем дома говорили...  а он боится, чтобы не
узнали, что снова встретился с  ремеслухой... все чего-нибудь боятся...
Отец уезжал через несколько дней, а они с мамой все продолжали ссорится.
Венька, заслышав их раздраженные голоса, хотел потихоньку выскользнуть в
сенцы и оттуда на улицу, но неожиданно услышал:
     -- Ты знаешь, что от него табаком пахнет? Ты ничего не знаешь. -- Отец долго
молчал и потом возразил:
     -- Я раньше начал. Мне тогда десяти не было.
     -- Тебе наплевать. Ты уезжаешь. А я остаюсь одна. Одна против улицы, которая
его поглотит.
     -- Не сгущай!
     -- Мы потеряли уже одного сына. Я больше не могу так! Все уезжают!
     -- Кто, кто все?! -- взорвался отец -- Эта торговка Малка?
     -- Все! Мы останемся здесь одни на заклание! -- она еле сдерживала слезы.
     -- Езжай! -- сказал отец после долгого молчания. Езжай. Бери сына и езжай. Я
никуда не поеду.
     -- Ты так говоришь, потому что знаешь, что это невозможно. Не посылают
полсемьи, а скоро ворота закроют. Совсем и надолго...
     -- Что ты хочешь?
     -- Надо что-то делать... он... опять... встретился с ними... мне люди
передали... помнишь, когда он сказал, что упал, помнишь...
Дальше Венька слушать не стал -- хорошего это не обещало. Он тихо выскользнул
на улицу, пригнувшись, промелькнул под окнами и отправился к Шурке...
     Как это могло произойти, что матери рассказали. Никого вокруг не было...
или это просто он не видел. Разве он забыл, когда однажды вечером крикнули
"караул", как погасли окна на всей улице. Никто не пришел бы помочь ему --
все боятся. Тогда, правда, зачем тут жить, если все кругом боятся. И разве
сам он, когда идет и чувствует, что его станут задирать, не боится? Нет, не
драки, а что его назовут "жидовской мордой"? А Шурка ему говорил, что всегда
ожидает, что его будут дразнить "рыжим"! Ну, и что? Он рыжий! Он -- рыжий, а
ты -- жидовская морда!
     Нет! К Шурке идти расхотелось. Вообще лучше никого не видеть. Он свернул на
Просечную и побрел к Щербатому. Он шел и думал: интересно, а что я к
Щербатому ходил, если меня искать станут, тоже доложат матери?
Позднякову даже неудобно было назвать Нинкой в ее новеньком двуцветном с
кокеткой платье с белым кружевным воротником, в новеньких черного лака
туфельках с белыми носочками, а главное, часто поблескивавшими из-под
длинного рукава продолговатыми часами на черном тоненьком ремешке.  Она вся
была, как новенькая, с гладко и туго натянутыми на голове волосами на пробор
и двумя плотными косичками, стянутыми тоненькими ленточками.
Шурка подарил ей коробочку из бересты, которую сам смастерил. Он положил в
нее записную книжку в кожаных мягких корочках и удивительный карандаш с
кнопкой-ластиком на конце. Стоило слегка надавить на этот ластик, и с
другого конца появлялось тоненькое жало черного грифеля. Такого карандаша
Венька никогда не видел. Сам он принес ей красивую в твердой ледериновой
обложке книгу с золотыми тисненными на корешке буквами "Детство. Отрочество.
Юность" и написал: "Дорогой Нине Поздняковой к дню рождения. Желаю тебе
отличных успехов в учебе и поведении!" Буквы плясали и кланялись в разные
стороны над проведенными углом двумя карандашными линиями. Но ошибок,
конечно, не было!
     Он подарил ей свою самую, наверное, любимую книгу. Особенно "Детство". И вся
она со своим удивительно чистеньким, остреньким, как у ласточки носиком, с
часто красневшими щеками и быстро двигавшимися губами, когда начинала
тараторить, была похожа на ту трогательную девочку в шубке, вошедшую с
мороза в комнату, в книге Толстого. Было удивительно: будто Толстой мог так
угадать заранее, подсмотреть будущее и точно описать Нинку Позднякову!
Но за столом, за который их сразу усадили, они не чувствовали ничего, кроме
стеснения. Может быть, потому что тетка Поздняковой сразу задала такой тон.
     -- Валь, -- дернула она сестру за рукав и сказала только ей, но чтобы всем
слышно было, -- глянь, какие у Нинки женихи!
     -- Ладно тебе! -- Укорила ее Нинкина мама
     -- Да, не! Ты глянь только! -- Не успокаивалась та, -- на любой вкус: хошь
чернявый, хошь блондин с рыжиной! И всех национальностев, потому у нас
дружба народов! -- Она явно уже начала праздновать день рождения племянницы
до прихода к  ней.
     -- Ну, пошло-поехало, ты, Любка, всегда невпопад скажешь -- возразила баба
Дуся и толкнула тихонько сзади свою говорливую дочь. Ребята сидели, опустив
голову, а Нинка уже приготовилась дать отпор по всем правилам своей любимой
тетке
     -- Что мать-то не пришла? -- Чтобы перебить разговор, спросила Веньку  Нинина
мама, и он не задерживаясь и сам удивясь, почему так сказал, соврал:
     -- У нее дежурство как раз выпало. На самом деле, он  просил маму, чтобы она
не ходила, потому что знал, что без отца она не пойдет, а с отцом... Он даже
не мог себе толком объяснить, почему он не хотел, чтобы мама пришла с отцом.
У Нинки нет отца... у Шурки...  и ему было как-то неловко, если не стыдно,
что они придут целой семьей...
     -- Ты скажи ей -- пусть в другой день, чтоб зашла...  попроси... поговорить
надо...
     -- Ладно. Спасибо! -- пообещал Венька
     --  Может, когда возвращаться с работы будет, по дороге. Я теперь все время в
первую смену... я и провожу ее...  теперь уже светло долго...
     -- Ну, ребятки, чего я принесла вам! -- И баба Дуся поставила на стол огромную
из темной глины миску  -- драники!  Да с селедочкой! Ешьте на здоровье!
Прости, Господи, грехи наши!
     -- Бабушка, это тоже грех? -- Нинка кивнула на миску!
     -- Все грех, доченька!
     -- А как же добрые дела?
     -- А добрые дела только, чтоб грехи замаливать -- всю жизнь во грехе живем,
разве не видишь. С измальства начинаем. У маленьких -- и грехи маленькие, а
кто большой -- и грешит много. А прощенье- то не купишь. Ну, полно -- за твое
здоровье, за твое здоровье -- вон ты какая!
     -- Заневестилась! -- Снова вспыхнула так долго молчавшая тетя Люба. Венька
подумал, что сейчас Нинка по своему обыкновению выскажет ей все, как
положено, но она проявила чудо выдержки и гостеприимства. -- Бабушка ты нам
спой...  какую-нибудь старинную...
     -- Ну, какой там петь! -- запротестовала баба Дуся
     -- Пожалуйста, попросил молчавший до сих пор Шурка, и баба Дуся, серьезно
посмотрев, ответила именно ему:
     -- Спою.
     Она удобно уселась на стуле, долго оправляла широченный фартук, положила
ладони на колени, чуть качнулась назад и закрыла глаза.
     Куковала кукушечка в садочку,
     Приложила головку к листочку,
     Куковала, казала:
Кто же мое гнездечко разорит?

     Венька смотрел на ее лицо в мягких морщинах, покрытых светлым пушком, на
чуть кивающую при пении голову и чувствовал, что весь, со всех сторон
окружен этим ровным, чуть дрожащим звуком. Он так переживал всю печаль
кукушечки, оттого что разорили ее гнездечко пастушки, так наливался
безысходной тоской девушки, которой косу расплетали, что ничего больше не
оставалось внутри, кроме этого. И, несмотря на то, что грустнее песни,
может, он не слышал прежде никогда в жизни, каким-то подсознанием он
понимал, что это именно ее ему так долго не хватало. Все в нем
успокаивалось. Всякая душевная мелочь, как опилки ссыпалась, и оставалось
только это -- он еще не знал, что, и не мог понять, но чувствовал до слез, до
комка в горле, до восторга.

ГЛАВА ХYI. ПОБЕГ

     Белобородка шел по улице, сам не понимая, почему сюда приехал и что
собирается делать. Он дошел до Летнего. Взял у сторожа ключ, открыл свою
комнату -- в лицо пахнуло холодной сыростью, напитанной старым табачным
запахом. Он провел пальцем по стулу и оставил диагональ на сидении, но не
вытер его, а расправил полы пальто и сел.
     Сегодня был "пустой день", он никого не ждал. Поэтому, когда в дверь
постучали, и просунулась Венькина голова, он искренне удивился. Следом
появился Шурка. Они пришли вместе, но не стали вместе заходить.
     -- Почему вы решили сегодня навестить храм Мельпомены? -- Оба пожали плечами.
Они и правда не знали, что сказать. Но когда постучала Веселова, а следом
пришла Вера, Белобородка оглядел всех внимательно и очень серьезно спросил:
     -- Вы сговорились заранее, или я готов поверить в волшебную притягательную
силу искусства... -- Не дождавшись ответа, он вдруг протянул руку вперед и
немного вверх, очень похоже на знакомый жест многочисленных статуй, и
заговорил голосом, как бы идущим изнути и издалека:
"Ты не знаешь ли Давида Лейзера? -- Все невольно обернулись, ища глазами, к
кому он обратился. -- Вероятно нет. Это старый, больной и глупый еврей,
которого никто не знает, и даже твой Господин забыл о нем. Так говорит Давид
Лейзер, и я не могу ему не верить: он глупый, но честный человек. Это его я
выиграл сейчас в кости -- Ты видел: шесть, восемь, двадцать. Однажды на
берегу моря я встретил Давида Лейзера, когда он допрашивал волны, о чем
жалуются они, и он мне понравился. Глупый, но честный человек, и если его
хорошенько просмолить и зажечь, то выйдет недурной факел для моего
праздника..."
     Все сидели, замерев, потрясенные. Венька догадался, что это кусок из какой
     --то пьесы. Он представлял себе Мельника, стоящего на берегу и допрашиваюшего
волны. Шурка понурил голову и при слове  "зажечь" вздрогнул и отшатнулся.
Вера подалась вперед, и губы ее невольно повторяли окончания слов, когда она
могла их предугадать, а на лице Веселовой было просто написано крупными
буквами:"Ой, мамочки!" Белобородка спокойно закурил, и, явно обращаясь к
двери, или тому, кто стоял за ней, тихо сказал:
     -- И не бойтесь, не бойтесь, что искусство может что-то в жизни переделать...
     Но ничто не сравнится с наслаждением им. -- Он говорил это, сожалея, что
тот, невидимый, не понимает, и явно не веря, что поймет. -- У нас больше не
будет театра, -- сказал он и посмотрел на всех, и жестом остановил
возражения, -- но... я думаю, что вы не посетуете на время...  вам еще
достанутся  новые роли...
     Больше никто его не видел после того вечера. Словно оборвалась дорога в
горах. Они шли, шли, поднимаясь вверх. Может быть, шли к вершине или
перевалу, чтобы увидеть оттуда новые долины, и они уже стали появляться
перед их взором,но... неожиданно дорога оборвалась. Перед ними зияла
пропасть, и они растерялись: дорога назад потерялась в камнепаде, дороги
вперед не было.
     Венька не спал всю ночь. Он чувствовал какую-то непонятную ему связь между
тем, что закрыли их кружок и пожаром синагоги во время погрома. Между тем,
что он перестал дома натыкаться на еврейские газеты и этими странными
словами Белобородки о том, что им достанутся новые роли. Разве он думал, что
они все станут артистами? Он о других ролях говорил. Это все было одним
запутанным клубком, из которого торчали ниточки-вопросы. Эти неудобные
вопросы никак не забывались и не прятались, а своими закорючками непрерывно
цепляли то с одного, то с другого бока, и поэтому получалось, что идешь, как
пьяный, шарахась из стороны в сторону. Даже то, что Генка сказал, было
оттуда же. Отчего он так переменился, Генка? Может, конечно, и ему Лизка
сказала, что ей вырваться надо, и он просто повторил ее слова, понятно,
почему повторил... но похоже, что ему и правда -- уже никак со своим отцом...
а тоже паспорт получать вот-вот...
     Вопросы эти так донимали Веньку, что он не знал, куда деться. На уроках ему
перестали говорить "не крутись", или "Марголин, повернись лицом к доске!" В
этой школе его никто не называл по имени и никто не обращал на него особого
внимания. Но в дневнике,  на полях регулярно писали: "вертится на уроках",
"нет усидчивости и прилежания", "невнимателен на уроке математики" и еще
много интересного в том же духе. Эти надписи змеились сверху вниз, свивались
спиралями, как свисающий с елки серпантин, перпендикулярно строчкам, на
которых значились дни недели, названия уроков, и в графе оценки редко-редко
встречалось 4 -- в основном, почти во всех этих клеточках стояло 5 за разными
подписями учителей.
     Венька переменился. Это заметили все. Он, присутствуя, отсутствовал на
уроках. Сидел, смотрел в окно и думал о своем: он решал задачку со столькими
известными, что ответ получался слишком многозначным, а, значит, --
неправильным. Венька не знал настоящего ответа. Это так мучало его, что он
затих, придавленный своей беспомощностью. Когда он понял, что самому ему не
справиться, стал искать , у кого спросить,с кем посоветоваться. Но из всего
его окружения, только два человека было, кому он доверял безгранично:
мама... и Эсфирь. Венька был уверен, что они знали ответ, но... мама... маму
спросить проще всего... и труднее... она наверняка испугается этих вопросов.
Венька даже не знал, почему он так решил, но у него была внутренняя
уверенн