форму, намеки врага
на то, что происходит вокруг в такое трудное для советской страны время"...
наверное не успели... со смертью главного вершителя все разом оборвалось.
Когда начало светать, он поднялся, по старой привычке отряхнул полы длинного
драпового ,лоснящегося от старости пальто и поплелся к дому.
     -- Абрам! -- Раздалось у него за спиной, и он невольно втянул голову в плечи.
Это имя всегда преследовало его. Теперь  здешние сорванцы не давали ему
прохода, дергали за полы и плевали в спину... но это была Клава...
единственная уцелевшая соседка по улице. -- Зайди, я тебе налью молока! -- И
он послушно завернул в калитку, дошел до крыльца и остановился.
     -- Здравствуйте...
     -- А подняться на крыльцо ты уже не можешь? -- Она говорила точно, как Сара.
Тут все так говорили. -- А если бы я тебя не позвала, что бы ты завтракал
сегодня?
     -- Мммм...-- Он посмотрел на нее и ничего не ответил. Вот бы тогда он так
молчал!!!
     -- Ты можешь даже присесть... Знаешь, я ходила в церковь... помолилась за
Николая, за упокой. Мне легче стало.  Пей.
     -- Да... -- Он поднял на нее глаза и не опускал.
     -- Может, тебе тоже помолиться? Станет легче -- Вот увидишь. -- Он ничего не
ответил, вытер ладонью губы, потом ладонь отер о бедро и только вздохнул. --
Что ты вздыхаешь? Ты думаешь, если мальчишки тебя дразнят, а ты трясешь
головой, как припадочный, так я поверила, что ты шмасшедший? Нет и нет.
Потому что я же знаю, какого ты ума, что если бы тут на всех понемногу
разделить, так они бы не жили так, как живут... -- Он ничего не отвечал -- это
была привычка. Но это уж появившаяся потом. А сначала... зачем он ему читал
стихи? Купился. "Говорят, Вы много стихов на память знаете!  Я сам люблю..."
     И попросил его почитать стихи... Кто стукнул, что он братве читал
часами!..-- И сам, закинув ногу на ногу, с папироской между пальцев, стал
бормотать: "Гвозди бы делать из этих людей, не было б в мире прочнее
гвоздей..." Ну, и черт с ними, с гвоздями! Так он должен был вставить ему:
     От шуток с этой подоплекой
     Я б отказался наотрез,
     Начало было так далеко,
Так робок первый интерес.

     И главное, слушал так внимательно... и вглядывался, аж сверлил глазами -- он
просто не знал, чьи стихи! Стихи сочинять не разрешалось... если только для
лозунга...
     Они ж, зеки, его сами заставляли читать, звали "поэтом". Им все равно, чьи
стихи... Кто-то же стукнул.  Он сам-то никогда не писал. Кто настучал? --
Застыдился он снова за кого-то неизвестного.
     --  Абхам, -- прокартавила его память, -- опять, бля, жидовская морда,  воруешь
     -- стихи чужие... -- но тот, шустрый, не успел договорить. Сзади на его плечо
легла тяжелая рука, и тихий голос снизу приговорил в темноте: "Позволь ему
выдти!" И в бараке стало одним меньше. -- Читай, Абрам, -- теперь имя его уже
прозвучало не как позорное оскорбление. Так потом и было до конца срока:
Абрам  -- "стихи"... "стихи", пойди сюда... это значило уже: свой, они
берегли его для  утоления души...
     --   Знаешь что, ты все же сходи помолись... -- Вернула его Клава, -- а не
хочешь в церковь -- тут, на иконку! -- И она распахнула дверь с терраски в
комнату.
     -- Нет. -- Он покрутил головой.
     --  А что? Ты думаешь, тебя за это теперь вызовут.
     -- Нет! Простите, Клава, я не могу... Вы же знаете: у меня другой Б-г.
     -- Бог у всех один! А если твой лучше, сходи к своему!
     -- Это только все гои рисуют идолов и украшают храм, а у евреев Б-г в сердце.
     -- Вот, вот. За это вас и не любят, -- потому что вы гордые... чересчур...
     -- Спасибо, Вам...
     -- Спасибо. Что, "спасибо".
     -- Спасибо... -- Повторил он снова, еле слышно.
     -- Ты совсем пропадешь, Абрам. Николай, так хоть без вести пропал...  Знаешь,
что я думаю... может, он еще объявится, он ведь такой... -- она замолчала и
вздохнула... -- так, может, он еще объявится где-нибудь... может, в плену был
и боится назад ворочаться, знаешь...
     -- Я пойду, да и Вам пора на базар с молоком.
     -- Если бы твоя Сара посмотрела на тебя, она бы не была довольна. Ты зря так.
Так не проживешь. Ты же умный. Может, в школу обратно вернешься? Учить?.. --
Но он уже ничего не слышал. Имя жены увело его так далеко назад, что голос
Клавы туда не доносился из будущего, и вся эта улица с кривыми заборами и
заколоченными домами была совершенно холодной и неродной. Он ее такой не
знал. Пока на ней было пусто, он вернулся в дом, затворил двери, прошлендрал
     в комнату и опустился на табуретку. "Все, -- решил он, -- Больше здесь не
могу,  действительно сойду с ума".
     Он снял со стены последнюю и единственную фотографию, запихнул рамку за
пазуху, вытянул из заветной щели тонкий сафьяновый бумажник с писулькой
вместо паспорта и посмотрел в окно.
     К нему уже привыкли за несколько месяцев, что он вернулся. Величко, знавший
его отца в двадцатых и с уважением отнесшийся к справке о реабилитации,
вздохнул: "Надо ж, как вышло, сколько невинных"! Он помог даже отыскать
кое-что из бывшей мебелишки у соседей...
     Абрам осторожно вышел на гнилое крыльцо, чуть притворив дверь, прошел на
зады к собачьей конуре, снял с крюка внутри Лиркин ошейник, скомкал его в
карман, оглянулся, неожиданно ловко перемахнул закачавшийся и заскрипевший
низенький заборчик из продольных ошкуренных кривых осинок и легко пошел
через луг наискось к ветхому мостику. Чужие никогда не ходили в эту сторону
     -- тут можно было и не вернуться назад, с болотами шутки не шутят.
Он шел споро, иногда подбирая полы пальто, и в такт его шагам, перепрыгам
через кочки и с бугорка на бугорок в нем проклевывалось что-то свежее,
крепкое и испытанное:

     Но ста-рость -- э-то Рим, ко-то-рый
     Вза-мен ту-ру-сов и ко-лес...
     "Надо было Клаве сказать". Он не знал, зачем и что надо было сказать Клаве.
Она была единственной ниточкой с прошлым, и казалось иногда, что вслед за
Клавой из ее дома выйдет Сара с блюдечком соли или стаканом молока, которого
по -- соседски...

     Не читки требует с актера,
     А полной выкладки всерьез.
     "Зачем я ему читал Пастернака?! Зачем?!" -- Разозлился он. -- "Впутал  в такую
мразь! Этому подонку! Читал! Стихи! Не какого -- то там Луговского, Тихонова,
а стихи! Зачем?"... И когда их уводили всех, так она же  спрятала нашу
малышку...
     Но она убежала ночью спасать маму... у всех, конечно, горе... но Клава еще
родить не успела... Николай... кто его знает, все может быть... ну, больше
же никого... и где их расстреляли? Если бы хоть отыскать этот ров".
Когда он почувствовал, что не хватает дыхания и ноги не дают нужного толчка,
чтобы перелететь трясину, он остановился и понял:  уже вечер. Тогда он
оглянулся, и ему стало ясно, что крепко сбился с пути -- надо был взять
правее, а теперь непонятно, как быть: идти вперед -- не видно, куда, назад  --
далеко и невозможно -- нельзя возвращаться. Здесь на месте можно только
стоять и негде даже сесть -- нет сухого и твердого места...
Нехорошее чувство вспыхнуло внутри и захлебнулось -- это не был страх, но
инстинкт зверя, попавшего в ловушку, на мгновение возобладал над
человеческим характером. Он огляделся по сторонам, прикинул, сколько времени
еще до темноты, и стал читать стихи вслух, громко, отчетливо, как делал это
в карцере, чтобы не свихнуться и не сдаться:
     Когда строку диктует чувство,
     Оно на сцену шлет раба,
     И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба.

     -- И никаких гвоздей из людей делать не надо! Не надо! -- заорал он.--  И не
надо "Левой! Левой! Левой!" Не надо. -- Дышат почва и судьба. Они дышат,
дышат Сарой и Ракелечкой и стариками... эта почва... и эта судьба... эта их
общая... почва... и полная выкладка... всерьез... "
Его мутило от голода. Голова кружилась от этого сумасшедшего слияния, от
этих шуток с подоплекой, вздыхающего человеческими голосами болота, где
дышали все ушедшие без него навеки...и близкие, и чужие... все -- почва... и
судьба... в никуда... где-то...
     И вдруг простая до оторопи мысль пронзила его: так просто -- если нет сил
вытянуть их оттуда, --  надо к ним туда! Вниз... и снова быть вместе... ему
надо, надо следом -- это -- мгновенье! . . и звезды будут опять стекленеть над
нами!!!
     Он наклонился над черным, притягивающим блюдцем воды. Там был покой и ответы
на все вопросы. Там было прошлое, будущее, которое не состоялось и которого
он мог теперь достичь!
     Нет! Нет!... Не ради этого он столько дров нарубил!
Он рывком достал портрет из -- за пазухи, протер рукавом и повернул к западу,
чтобы рассмотреть при угасающем дне их лица. Вот они втроем. Он совсем
молодой,  в светлой косоворотке с комсомольским значком -- вдвое моложе...
они ездили вместе в облцентр и там фотографировались, и рамку там купили...
вместе!..  как ее только не разбили... за печкой стояла у стенки... вот так,
говорят, некоторых не тронули -- у них кто-то сидел, и таких не тронули...
откупились вроде... и они сидели по домам... сидели... и выжили... только не
евреев -- тех подряд гребли... сидели  и выжили...  может быть, тоже стихи
читали?.. Он потом спрашивал, как полоумный у всех, с кем возвращался
оттуда, и выходило, что все читали стихи... но они читали себе, как он в
карцере, а зачем было читать стихи на допросе? Ну, зачем? "От шуток с этой
подоплекой..." Он не мог себе простить этого...И он тогда ничего не знал о
доме. Он валил лес. Все воевали, а он валил огромные деревья... и теперь
сдаться?! Уйти в эти черные рамки!?.
     Он перескочил через два темных блюдца воды, поставил портрет на кочку,
налегая грудью и ослабевшими руками согнул одну осинку, потом другую,
вытянул из-под пальто, не расстегивая его, а запустив руку в полу, ремень из
брюк и связал им вершинки деревьев, потом наклонился за рамкой, лег спиной
поперек на стволы, прижав их к трясине, положил на грудь рамку лицами вверх,
и они молча все трое уставились на звезды, как делали это часто, когда мир
казался прекрасным, люди добрыми, небо высоким, а светила  вечными.
ПРИЧИНА
     В долгом снегопаде есть некая неотвратимость... чего? Она опускается
бесшумно вместе со снежинками и убеждает нас бессловесно, что жизнь
неизбежна, неизбежна так же, как смерть, что они вместе, что это, вообще-то
говоря, одно и то же... потому что саму смерть тоже надо прожить. Прожить
достойно и не уронить ею, не осквернить всей своей предыдущей жизни, если ты
этой жизнью хоть немного дорожишь, и тебе не все равно, какая память на
земле о тебе останется и на какой срок...
     На этом месте своих раздумий Дора остановилась, отошла от окна и стала
натягивать валенки... в подъеме любая обувь была ей тесна... это еще с
молодости... она очень гордилась, что у нее такой "балеринский подъем", как
объяснил ей один ее знакомый... знакомый...
     Она натянула, наконец, серые мягкие, подшитые резиной деревенские валенки,
накинула свой овчиный тулупчик, еще эвакуационного времени и вышла на
крыльцо. Двор поднялся, наверное, на полметра. Все яблони стояли в снежных
воронках, а стволы их чернели ярче на таком белом ослепительном фоне... и
пахло... пахло, как ничто другое на свете, -- свежим снегом...
Дора вытащила из-за выпустившей ее двери легкую белую лопату с короткой
ручкой, и, не надевая ничего на руки, стала прежде всего чистить
ступеньки... работала она легко, спокойно, даже сосредоточенно. Так обычно
работают хорошие мастеровые -- они не торопятся, не суетятся, но дело
продвигается споро, и не приходится ничего потом дотягивать, подправлять и
переиначивать...
     Если он не сообщил, значит, не мог... он же знает, как я волнуюсь. .. ну,
телеграмму бы прислал или попросил кого-то заехать при случае... тут же у
него много друзей было...некоторые из них выбились в люди.... в какие Люди?
Он тоже выбился... они все выбились... как ее Гершель... лучше бы жил
незаметно... а как жить незаметно?...
     Теперь она уже спустилась с крыльца и принялась за дорожки. Сначала она
направилась в сторону калитки, огибая дом. Один бросок налево -- другой
направо... и снова -- налево, и снова -- направо... снег не прекращался. Она
стряхнула платок и подоткнула поплотнее на шее. Руки стали мокрыми, потому
что снег таял на них, но пальцы плохо слушались ее уже давно... это еще до
войны началось от тяжелой работы, а потом уж и годы подошли... указательный
искривился и пригнулся в сторону среднего, да так и стремился все время на
него вскарабкаться, а потому и черенок лопаты приходилось сжимать сильнее,
чтобы не проскальзывал. От этого чрезмерного сжатия рука уставала больше...
Дора снова чуть наклонилась вперед и пошла: налево -- направо, бросок,
бросок, бросок... она добралась до калитки... прислонила к ней лопату и
оглянулась -- ничего, ровно... только сыплет сильно, и надо на обратном пути
просто вести перед собой лопату, тогда с двух сторон от нее образуются
ровные снежные валики...
     -- Дора Исаковна, -- окликнули ее с улицы. Она обернулась и откинула щеколду,
потому что неудобно здороваться с соседом через штакетник...
     --  Надо же, какой сегодня снег! -- Сказала она вместо приветствия -- и это
вполне прозвучало: "Как я рада вас видеть!" -- Может быть из-за ее певучего
не по годам голоса...
     -- Вам не надо этого делать...
     -- Кидать снег? -- Удивилась Дора.
     -- Да. Кидать снег...
     -- А что такое?... он же падает... значит, надо чистить...
     -- Я же не говорю не надо чистить... но не вам... это тяжело...
     -- Эйх мир а пурец!49 -- Пропела Дора. -- Кто это будет делать? Пушкин?
     -- Почему Пушкин! -- Мужчина шагнул в калитку, прикоснулся рукой к ушанке,
минуя Дору, не останавливаясь, прихватил лопату и направился по расчищенному
к дому. Около угла он остановился, прикинул взглядом направление и начал
расчищать в сторону колодца. Он работал совсем по-другому: упирался в торец
лопаты двумя руками, а на них налегал животом и шел, как бульдозер, вперед.
Дора остановилась теперь на развилке.
     -- Конечно, у вас лучше получается... вы же мужчина...
     -- Богатый опыт... комендант в лагере очень любил чистые ровные дорожки, а
снег там сыпал восемь месяцев в году... и я чистил...
     -- Вы один?
     -- Нет. Но на мое счастье, он заметил однажды, как у меня получается, и
каждое утро ставил на расчистку...
     -- Ничего себе счастье...
     -- Это, действительно, было счастье! Вы не понимаете! -- Он разогнулся и
оперся о лопату. -- Иногда снег переставал, но меня боялись забирать -- вдруг
опять повалит, а дорожка не расчищена, и тогда майор озвереет, а когда он
злой,  лучше не попадаться...
     -- И что?
     -- Так я мог передохнуть, -- это же курорт просто! На свежем воздухе... и еще
иногда он мне что-нибудь подбрасывал... зазывал в свой хлев и просил
почитать стихи... а потом или пайку выдаст или нальет...
     -- Хороший человек был... а за ер аф им!50
     -- Да... -- сомнительно протянул мужчина...
     -- Я понимаю... -- откликнулась Дора... -- это тот еще хороший... но сейчас вы
уже заработали свою рюмку и свою пайку... хватит... генуг!.. он все равно
сыплет, будто с цепи сорвался... пошли в дом.... и что вы ему читали?
     -- Я?.. когда что? -- разве угадаешь, какое у него настроение... можно было и
в карцер угодить....
     -- За стихи?
     -- А как же! А за что Пушкина царь сослал? А за что Мандельштама... -- он
осекся и замолчал...
     -- Он что не знал, что вы врач?
     -- Знал, конечно... но я же по статье шел...
     -- По статье. Мы все по статье и шли, и стояли, и жили... а за ер аф зей...
     -- Ну!.. "вредительство"... наверное, боялся... я бы тоже боялся иметь дело с
таким человеком, как у меня в деле было... -- Они вошли в дом, и стало
понятно, что он здесь не редкий гость...
     -- Раздевайтесь! -- Пригласила Дора, и когда они уселись с двух сторон
круглого, застеленного льняной скатертью стола, положив на нее руки,
сказала: -- Сейчас отдышусь и поставлю чай... Рома молчит... со своим
"полем"... -- продолжила она... там тоже сейчас снег... и он не любит чистить
дорожки....
     -- Плохие вести приходят быстро... не волнуйтесь, пусть лучше молчит...
     -- Я думала, кого спросить, но мне-то лучше молчать... и вы никогда не
лечили? .. простите, если я слишком болтлива... но за день тут так
намолчишься...
     -- Почему? Если бы мне было неприятно...
     -- Вы бы не чистили мне снег! -- Продолжила за него Дора
     -- Да!
     -- Это вы так за мной ухаживаете?
     -- Да!
     -- Ай-ай-ай! Вам надо жениться!
     -- Да...-- он потупился и помедлил... -- Он все знал... когда у его сестры
случился аппендицит... он меня вытащил ночью с нар... там на весь огромный
лагерь только фельдшер остался... врача перевели в другое место, а нового не
прислали... этот Егор Терентьич говорит мне: "У нее аппендицит, доктор!" --
Потихоньку так, чтобы майор не слышал. Грамотный был человек, но не
хирург... -- везти нет смысла -- не довезешь, и минус сорок... вдруг машина
встанет -- конец... и майор меня в комнату, в другую вывел, закрыл дверь и
говорит: "Учти -- она умрет, и ты  в тот же миг, понял? Я тебя спишу просто.
Деревом придавило во время работы на лесосеке. Понял? Вот!" Вынул наган и в
лицо мне. И все... а я уже почти три года без практики, и руки от лопаты
гибкость потеряли... а медикаменты?... но хорошо этот Егор был... он мне,
пока я руки мыл говорит: "Учти! Это не сестра его, а зазноба... а жену он
для прикрытия держит и живет с ними с обоими... он если что -- шлепнет тебя
без промаха..." А я ему говорю: "Что ж ты меня перед операцией нервируешь,
мог бы и после сказать!" А он мне отвечает: "Это тебе, чтобы лучше осознавал
и старался".  Я бы и так старался...
     Она смотрела на него и думала о своем. О Роме, который уехал, как у них
называется, "в поле", о муже, Гершеле Мовшовиче, а по-новому -- Григории
Моисеевиче, которого схоронила семь лет назад... он все болел, болел после
"своего" лагеря... об Семене Ильиче, сидящем напротив, и все они как-то
перемешивались, соединялись, разделялись опять, и получался какой-то средний
не то Гершель Ильич, не то Моисей Семенович... и они непрерывно кидали снег
и чистили дорожки...
     -- Я утомил уже вас... я пойду...
     -- Нет, -- спокойно возразила Дора, и было ясно, что она, несмотря на свою
задумчивость, все слышала. -- Нет. Я просто думаю, сколько надо снега, чтобы
это все засыпать...
     -- Вы мудрая женщина, Дора... -- он впервые назвал ее без отчества... и я был
бы счастлив...
     -- Ах, Семен Ильич, Семен Ильич... зачем Вам старуха со средним образованием,
которая Пушкина последний раз читала только в гимназии...у которой взрослые
дети, больное сердце и скрюченные жизнью руки... вам нужна женщина помоложе,
которая еще не забыла, что она женщина... которая еще...
     -- Не надо... перебил ее Семен Ильич...-- вы всего то лет на пять старше меня
по паспорту, а если мои одиннадцать там, которые идут год за два, сложить с
моими здесь, то получится, что я старше вас на пятнадцать! И вы, такая
красавица, еще можете всерьез воспринимать мои сумасшедшие мысли -- так
спасибо вам за это!..
     В четверг снегопад прекратился. Даже под пасмурным небом в свете
предвечернего дня дорожки, расчищенные Дорой, а потом присыпанные снегом,
выделялись на приподнявшемся еще на вершок дворе, но на них не виднелось ни
одного следа, даже вчерашнего, припорошенного, со сглаженными и размытыми
краями.
     Семен прошел мимо ее дома, но потом  именно это его и остановило. Он
задумался невольно, чтобы сформулировать, что именно: значит, она вчера не
выходила из дома?
     Нехорошие мысли побежали в голове, как живая строчка. Он просунул руку в
калитку, откинул щеколду и пошел к крыльцу. На стук никто не отозвался. Он
толкнул дверь -- заперта. Спустился с крыльца, снова вернулся на дорожку,
ведущую к калитке, и попытался заглянуть в окно -- там не мелькнуло ни тени.
Тогда он поднялся на крыльцо, приподнял ковр