ик, думая обнаружить ключ, но
напрасно. "Где еще?" -- Соображал он. "Если все в порядке с ней, ключ должен
быть на месте... но где..." Он привстал на цыпочки, запустил пальцы за
верхнюю облицовку двери и обнаружил там холодную металлическую пластинку...
В комнате было сумеречно и прохладно -- печка уже остыла. Никаких следов
тревоги и спешки... "Слава Богу" -- подумал он. На столе, за которым они
сидели, на скатерти лежала газета, очки, стояла вазочка без цветов, и к ней
была прислонена сложенная вдвое тетрадная страница. Он скользнул по ней
взглядом, потом вернулся и, сам не понимая почему, взял в руки...
Вообще то говоря, у него не было привычки лезть в чужие дела и читать чужие
бумаги -- дважды мелькнувшее в мыслях это слово тоже остановило его и вернуло
обратно к себе -- "чужие"... он словно знал, что надо делать -- сел на стул,
облокотился на край стола и развернул листок.
Прямо из левого верхнего угла красивым уверенным почерком без всякого
обращения она писала ему -- он это понял, нет -- почувствовал сразу...
"Я знаю -- вы будете волноваться... -- она не хотела упоминать мое имя, если
кто-нибудь другой придет раньше... --  ему стало так жарко, что он распахнул
пальто... буквы побежали быстро-быстро... он читал машинально, не понимая,
что там написано, но, главное, -- это ему.... дочитал почти до конца и снова
вернулся: "Я знаю -- вы будете волноваться..." но снова ничего не получалось
     -- он не мог уловить даже отдаленно смысл написанного... тогда он вскочил,
сделал несколько шагов... остановился, аккуратно сложил листок и спрятал во
внутренний карман... быстро вышел на крыльцо, на улицу, прошел с десяток
метров, снова остановился и стал читать... " ... я очень беспокоюсь за сына,
за все его испытания и решила поехать в город, чтобы хоть что-нибудь
узнать... когда вернусь, не знаю..."
     Он не стал дочитывать до конца -- потом! Резко развернулся и опять направился
к ее дому, уже привычно достал ключ из-за верхней облицовки, вытащил лопату
и спустился с крыльца.
     Он работал неспешно, ловко, профессионально: валики вдоль тропинки можно
было проверять лекаллом -- они будто были заранее приготовлены, а потом
разложены вдоль прихортливо извивающейся дорожки. Когда тропинка к колодцу
была готова, а сам он почищен вокруг, и с крышки были сброшены наросшие за
три дня сугробы, он вернулся к развилке. Теперь Семен Ильич стал особо
тщательно, виртуозно выкладывать стороны дорожки к калитке снежным пухом, а
саму ее драить до черноты плиток, которыми она была уложена. Он делал это
как бы намеренно медленно, и, если бы кому-нибудь удалось вторгнуться в
тайное тайных его мыслей, он бы обнаружил, что Семен Ильич -- прагматик из
прагматиков, сам не зная почему, совершенно уверен в бессмысленном и
невозможном: как только он дочистит дорожку до калитки и распахнет ее, чтобы
почистить вход снаружи, -- Дора вернется. Этот темп задал ему кто-то
неведомый, но он точно знал, что так будет -- это совершенно необходимо ему,
если на свете осталась хоть капля справедливости, и  неотвратимо.
Часом позже так оно и случилось.

ОБЫЧНАЯ ИСТОРИЯ

     Ему было пятьдест три, двое детей, внук и внучка от разных дочерей, ей --
тридцать, тоже двое детей  от разных мужей, которых к данному моменту не
было. Он тоже был одинокий,  когда они случайно, если не считать судьбы,
встретились по служебным делам на конференции, познакомились и разъехались
по домам. Но ее фамилия не давала ему покоя -- он никак не мог припомнить,
откуда она у него в памяти и почему хранится. Он промучился несколько дней,
ничего не решил и, чтобы избавиться от навязчивой идеи, позвонил ей
спросить, чем знаменит ее род, что так втемяшился в его память.
Она сначала никак не могла понять, в чем дело, потом затруднилась ответить и
сказала, что если уж его это так интересует и он три ночи не спит, пусть
приезжает, посмотрит альбомы, может быть, мелькнет знакомое лицо.
Он поехал. Без всякой задней мысли. Действительно, стал рассматривать
альбомы и обнаружил знакомое лицо -- сказочные дороги, -- а следом вспомнил,
что его отец сидел одновременно с этим человеком, оказавшимся ее дедом, да и
по их возрасту все сходилось. Отец изредка ездил на встречи со своими
выжившими солагерниками. Оттуда и фамилия осталась в его памяти еще с
детства.
     С этой встречи и выяснения почти родственных связей начался их бурный роман
на глазах четверых детей и двух внуков, принявших все происходящее очень
неодобрительно с обоих сторон. Это еще больше сблизило, кинувшихся навстречу
друг другу людей, и сплотило.
     В первую ночь он сказал ей, что дождался, наконец, своей женщины, и теперь,
умирая, будет уверен, что ничего не пропустил в жизни. Она тоже не осталась
в долгу и совершенно искренне поведала ему, что не предполагала, что может
быть так хорошо, хотя у нее есть кое- какой опыт. Они жили, замечая только
друг друга, и ничто им не мешало: ни дети и внуки, ни разница в возрасте, на
которую он сначала сетовал, ни бытовые неудобства, -- все оказалось
переплавленным в их огне, и единственное, чего они боялись, будучи
искушенными в жизни, -- зависти. Боялись суеверно и молчали, чтобы не
сглазили их счастье.
     Но страсть всегда качает на волне. Вверх -- уткнулся макушкой в очередной
потолок -- снова на место, а вот, когда потянуло вниз -- бывает, что не от
чего оттолкнуться в глубине и впору захлебнуться собственным счастьем, что
случается банально часто.
     -- Что, все евреи такие темпераментные? -- спросила она его через несколько
ночей.
     -- У тебя еще будет время и возможность проверить. Набирайся опыта. -- Но
однажды она уронила нечаянно:
     -- Господи, ну, каждый раз одно и то же! Ты же умный -- придумай что-нибудь! --
Он придумал: уехал на следующий день в командировку и решил к ней не
возвращаться. Она поняла, что ломает себе жизнь, душу, быт и стала искать
его через общих знакомых, сослуживцев, газету, в которой он сотрудничал.
Тщетно. Он был из тех, кто сначала думает, а потом -- решает.
Он объявился сам, но даже не позвонил ей, а зашел за некоторыми бумагами и
застал ее дома. Они ничего не сказали друг другу -- не успели, такие
размолвки и разлуки только разжигают страсть. Клясться они тоже не стали, но
каждый, не сговариваясь, одновременно подумал, что такая глупость -- потерять
столько счастливых часов, которые можно было провести вместе.
     -- Я хочу тебе сделать подарок, -- сказала она однажды в темноте.
     -- Сына или дочь?
     -- Нет. .. -- она вытянула из-под подушки две перевязанные шпагатом общих
тетради, очевидно, очень старые, потому что коричневые коленкоровые в мелкий
рубчик обложки затвердели и края отгибались вверх, как у засохшего сыра.
     -- Что? -- Спросил он, ощупывая тетради в темноте.
     -- Дедушка писал последние месяцы своей жизни. У него была потрясающая
память, и он решил сохранить для людей свои страдания. Как он говорил...
     -- Что же ты столько времени молчала.
     -- Я и сейчас, -- она зашептала еле слышно, -- отдаю тебе в темноте, чтобы он
не увидел. Он велел отдать их моим внукам, когда они закончат институт. Он
верил, что тогда уже люди будут жить по справедливым законам.
     -- Что же ты нарушаешь его завет?
     -- Очень долго ждать. Я хочу, чтобы ты знал об этом раньше.
     -- Намекаешь на возраст -- я же тебе говорил, что это неизбежно случится.
     -- Случилось то, что я не могу не показать тебе это. Вот моя единственная
тайна. Во все остальные глубины, ты уже давно забрался,-- и она счастливо
засмеялась.
     Только через неделю после тягостного чтения неустойчивого, непонятного
почерка с массой сокращений, намеков на само собой разумеющееся для автора и
непонятное другим через столько лет, он смог оценить, какую тяжелую ношу ему
предстояло теперь нести. Он думал, что и она хорошо не представляла себе,
что ему подарила...
     -- Знаешь, что надо сделать с этим? -- спросил он ее тоже ночью, почему-то все
серьезные разговоры они затевали только по ночам .
     -- Тебе не понравилось? -- Огорчилась она -- Не интересно?
     -- Ты что, в самом деле... или прикидываешься дурочкой.
     -- Тебе лишь бы получить свое, -- Обиделась она, сразу применяя запрещенный
прием.
     -- Конечно, что тебе может возразить оппонент, если ты ему в трудную минуту
врежешь: А вы хромой! А?
     -- Зачем ты ?
     -- Это надо спрятать так, чтобы не нашли и не украли.
     -- Кто?
     -- Не будь дурой -- это веский аргумент! Но перед этим надо скопировать и
лучше не в одном экземпляре...
     -- Ничего не понимаю!
     -- Это потому, что ты не жила в то время, когда такое никто никому не
показывал и не рассказывал.
     -- Да.
     -- Так не гордись -- эти времена не кончились
     -- Ты просто слишком напуган!
     -- А мне кажется, что ты просто дура!.. -- Ссора, как всегда перешла в другую
сферу, где слова жестоко болезненны, а примиряющие аргументы безмолвно
категоричны.
     На следующий день он притащил домой пишущую машинку, стопы бумаги и копирки.
Она поинтересовалась, зачем ему еще машинка -- одной мало? И он вполне
резонно ответил ей: "Другой шрифт. И  ничейная" -- Так, постранично меняя
шрифты на бумаге, начал он гигантскую изнурительную и сладостную работу.
То, что произошло с нашим народом, на совести всех людей, и корни злобы
проросли все слои, классы, вершины и впадины. Этот грех невозможно ни
искупить, ни простить, ни скрыть ложью или благополучием, и каждому ясно:
все беды второй половины века оттого, что люди, все люди, допустили этот
грех и участвовали в нем. Такое поле зла нечем аннигилировать.
     -- Ты не преувеличиваешь? -- С тревогой и тоской спращивала она.
     -- Преувеличиваю? -- Я жалею тебя и не говорю всего, что мне открылось. Но еще
одно: теперь каждому понятно, что это избранный Б-гом народ. Только поэтому
Яхве послал ему такие испытания в доказательство верности ему. Он был
уверен, что мы выстоим! Только мы. Ты понимаешь? Понимаешь? Нам кричали: у
нас нет родины, мы космополиты, мы предатели, нам нечего терять!... мы
потеряли столько, что ни один народ бы не выстоял. Но ОН верил в нас и был с
нами. Поэтому теперь мы должны быть с ним! Мы выстояли и не потеряли самого
главного, с чего вообще все начинается в мире... -- она прислонялась к нему
щекой, потом, когда глаза просыхали, смотрела на него и шептала: "Боже,
какой бы ты ни был, Боже, спасибо тебе, что я не прошла мимо такой боли и
поняла, что всегда есть высота выше и глубина глубже, но никогда не
сравнить, что больнее... но... зачем ты это сделал, если это правда? Разве
любимых так испытывают?
     -- Ты -- гойка, и поэтому не поймешь. Вы, гои, говорите только с сыном его...
да и то... в оправданье безверья... поэтому вы так украшаете храмы, чтобы
заслонить правду... -- и она ничего не говорила, потому что чувствовала, что
все ее доводы -- только слова... может быть, слышанные где-то.
Когда через несколько месяцев его труд превратился в стопы листов, он вдруг
стал заядлым собирателем марок, открыток, конвертов. В его речи стали
попадаться незнакомые слова, все деньги уходили на непонятное увлечение. И
разными путями люди, отъезжавшие навсегда с этой земли, с уговорами и
мольбами получали от него по одному обычному почтовому конверту с одим
листочком внутри. Если кому и взбредало в голову: не антисоветскую ли
пропаганду подсунули ему, чтобы в последний миг скомпрометировать, ничего
подозрительного из печатных строк не выходило... то про лесоповал, то про
какие-то прививки, то вообще описывается мирный  милиционер, наверное, это
тыл во время войны... короче говоря, "Почему не взять, если просит человек?
     -- Ни марку не клеить, ни звонить никому -- пересечь границу -- так все равно
ее пересекать, что с конвертом, что без, а там просто бросить в ящик. Дела!
Кто это видит, что это значит. Бросил -- и свободен!  Так в одном месте и в
другом, и в третьем сложились одинаковые книги. И если в одной не хватало
страниц, то их пересылали из другого места...
Говорят, ко всему можно привыкнуть, даже к боли -- это неправда... ни к
радости, ни к боли... но когда приоткрылись ворота, он пришел к ней и
сказал:
     -- Давай уедем... распишемся и уедем...
     -- Зачем? -- спросила она. -- Здесь -- родина, а там мы чужие. Чужой язык. Чужая
земля. Чужая вера...
     -- Вера?.. -- ночи уже давно перестали быть острыми и короткими. И он сказал:
     -- Тогда я один. Прости. Дети не в счет. Я один... и она стала умирать. Вдруг
почувствовала бессилие ходить по земле. Врачи сначала ничего не находили, а
потом сказали, что это бывает редко, а потому и лечить не умеют... так,
только облегчают долю... и тут он понял, что никуда не уедет и вообще не
знает, чего теперь стоит день, и что он будет стоить там.
     -- Нет! -- Сказал он. -- Так не бывает. Ты не умрешь.
     -- Знаешь, о чем я думаю? -- Ответила она, -- Как хорошо, что я вовремя отдала
тебе дедушкины дневники... теперь эта книга придет сюда... значит...
     -- Нет, ответил он... ты только потерпи немного. Потерпи, я прошу тебя!
Теперь эти конверты со страницами, вложенные в новые конверты, пошли
обратно. Он достал тоненькие кнопки-иголки с разноцветными пластмас совыми
головками и стал прикалывать конверты на стены, и те покрылись чешуйками,
как броневыми пластинами. Этот непробиваемый панцирь нечеловеческих
страданий должен был стать непреодолимой преградой для той, что должна была
прийти за ней. Разноцветные головки кнопок торчали из стен в тех самых
метах, где боль была непереносимой -- это была карта борьбы, и каждая цветная
точка-флажок вечного сражения и испытания духа. Потом конверты стали
ложиться всюду в ее комнате: на тумбочку возде кровати, на комод старой
работы и ценный только тем, что это ее комод, на журнальный столик и
подоконник, на полку с книгами и саму кровать, в которой она проводила
теперь большую часть времени... они стали принадлежностью и наполнением дня,
пространства и существования.
     -- Уезжай! Не смотри на меня, -- просила она, -- да еще в этой комнате. Я не
хочу. Я хочу, чтобы, когда ты будешь с другой женщиной, помнил меня. Уходи.
Почему не сделаешь то, что я прошу? Ведь приговоренный имеет право на
последнее желание!
     -- Ты обманываешь меня!
     -- Я?.. С тех пор, как ты появился, я не видела ни одного мужчины -- они все
потеряли пол!
     -- Нет. Никто не видел приговора. Ты слышишь? Никто не видел. Я не верю.
Часами она рассматривала эти конверты с марками и вложенные в них другие,
свои привычные почтовые значки с крошечными гербами, серпами и молотами по
три копейки... она научилась так отделять их от бумаги, что оставались
целыми все зубчики, и тревожный и неожиданный удар штемпеля вываливал ся из
разорванного кружочка...
     Так прошел месяц. Дети перестали с ним разговаривать, поняв, что он
остается. Ее дети стали обращаться к нему с просьбами, видя бескорыстие,
недоступное их пониманию... и она... однажды перед его приходом спустила
ноги с кровати и по стенке потянулась в ванную -- привести себя в порядок.
     -- Не смей, не смей! -- бросился он к ней с криком, -- Это плохой признак!
     -- Плохой признак?  Дурачок! -- Рассмеялась она. Рассмеялась! -- Мне не страшен
теперь никакой признак!
     -- Ложись! -- И она направилась к постели, переступая разложенные даже на полу
конверты.
     Через два месяца самый главный профессор, подписавший приговор, признался,
что это пртив всех правил, чтобы такой больной не умер! А приборы... что ж
приборы, если у них не хватает чувствительности... может, болезнь и
осталась, но спряталась до поры.
     -- Нет! -- сказал он. -- Никуда она не спряталась. От этого спрятаться нельзя --
и он показал пачку писем, аккуратно перевязанных пеньковым шпагатом. -- Это
само по себе теперь тоже книга, потому что мы народ книги, и против этого
устоять ничто не может. . .
     Когда ее не стало, он прикрепил к стене последний, не тронутый пером
конверт, и вложил в него листок с ее последними словами: "Твой Б-г прав.
Теперь он испытывает тебя... мной... но за что?.."
И этот вопрос мучает его до сего часа.
     И нет ответа.
     ФЕЙС  АП
     В духоте безмолвного июльского полдня надвигалась гроза. Блюма Моисеевна,
сутулая, плотная старуха с красивой головой, переваливаясь на кривых ногах,
спустилась с крыльца и стала собирать лежавшее на траве белье. Потом она
зашла в дом разложила рубашки, полотенца, наволочки, салфетки на стулья,
спинку дивана, кровать и стала задергивать занавески на окнах.
     -- Зачем это, ба? И так  темно!
     -- А! -- Пожала левым плечом Блюма Моисеевна. Она всегда так делала, когда
была возмущена тем, что не понимают самых простых житейских вещей. -- А! --
Развела она руками и продолжала начатое. Она ужасно боялась шаровых молний с
тех пор, как однажды в эвакуации видела красивый желтый шар, скользивший по
крыше дома. Потом он перескочил на столб и вдруг разорвался со страшным
грохотом, расщепив древесину до самой земли, расплавив провода и расколов
изоляторы. Блюма тогда страшно испугалась, но философски произнесла: "Все!
Теперь легче станет"! -- Что она имела в виду, никто не понял, потому что вся
деревня потом три дня сидела без света. Но громкоговоритель-колокольчик,
висевший на стене правления, вдруг в субботу той же недели передал
потрясающие сводки об успехах Красной Армии на фронте. Все бежали послушать
еще и еще раз, потому что сводку радостно повторяли. Всем действительно
стало легче на душе, хотя паек не прибавили, и хлеб не подешевел. Но Блюма
Моисеевна и тогда не упустила возможности высказать свои мысли вслух: "Вот
вам и шабес! Гут шабес! Гликлех зол мир зайн!"51
С тех пор не только домашние, но и все, кто хорошо знал ее много лет, не
пропускали мимо сознания ни одного комментария этой странной немного женщины
с гордо посаженной на короткую шею и короткое туловище головой. Она была
немногословна, но обо всем имела свое мнение.
Это же она спокойно сказала, когда Фира уронила ребенка с рук и так
закричала, что рухнул с гвоздя медный таз для варенья, и на грохот прибежали
соседи с огорода:
     -- Музыкантом будет! -- она даже не посмотрела на свою невестку. Проверила у
ребенка ручки, ножки, шлепнула его по голой попке и добавила, -- От ир вет
зен!52
     Пришлось подождать какие-нибудь двадцать лет -- так что? Это такие мелочи. И
теперь этот внук стал ее лучшим другом, потому что если он не в гастролях --
сидит дома. Сидит! Это только так говорится "сидит". Он встает, как только
все разбегаются на работу, и начинает пилить. Он пилит и пилит часами. Он
уже перепилил всех композиторов на свете. Но если за это платят такие
хорошие деньги -- она согласна терпеть и готовить ему завтрак, и даже стелить
ему постель, потому что это он не любит больше всего на свете.
Сегодня у нее, конечно, особенный день. Леньчик этого не помнит, так что он
помнит, кроме своей музыки... но ровно семь лет, как не стало Наума. Семь
лет... это много... ему бы тут многое не понравилось... но... эйх мир а
пурец...53  а в лагере на нарах ему нравилось? Но ничего -- вытерпел же...
раз надо... мог бы и потерпеть... тут же не лагерь...
     -- Короче, -- Леньчик обещал отвезти ее на кладбище. Он сделает перерыв и
отвезет. У нее, слава Б-гу, некого навещать там, и поэтому внук никак не мог
понять, зачем ей туда надо, и на какое кладбище...
     -- Их же тут много, ба! Полно!..
     -- Так что? -- Удивилась Блюма Моисеевна, -- мне же на все не надо. А со
старухой не стыдно ехать на кладбище, это же не с девушкой...
     -- Ба, слушай, как это ты все умеешь видеть не так?
     -- Не так? Почему не так? Это мне надо удивляться, сколько вокруг слепых...
не так... что я вижу не так?
     -- Э... -- Леньчик задумался и смотрел на свою бабушку, стараясь представить
себе, что это совсем незнакомый человек, чтобы вернее оценить и ответить ей,
но у него ничего не получалось. -- Знаешь, когда ты меня больше всего
удивила?
     -- А! Я его удивила!.. Ког