искал варианты, как скопить на
пугач. Весь его капитал скукожился в прошлую новогоднюю ночь, и с тех пор
надо было достать еще девять раз по столько, сколько у него было. А пугач,
несмотря на свою игрушечность, так блестел и так громко грохал, что вполне в
темноте мог отпугнуть хоть кого -- Венька представлял себе эту картину:
чернота кругом, и он палит из пугача в лицо бандиту, а тот в ответ страшно
матерится и машет руками впустую... Вот именно в этот момент он вдруг
неожиданно осознал, как будто кто-то шепотом подсказал ему: ты научился
терпеть. Сначала он сам не понял смысла этой догадки. Но стал медленно
прокручивать все назад, и сам себе сказал: "Все вокруг, как было, только я
научился терпеть. Дядя Сережа так говорил: "Страх перетерпеть можно".
     -- Шурка, ты боишься, когда за шишками для клеста на елки лазаешь?
     --поинтересовался он.
     -- А я вниз не смотрю! Я больше боюсь, чтоб мать не узнала.
     -- А бандитов боишься?
     -- На что я им нужен? -- ответил Шурка вопросом на вопрос
     -- Да просто так пришибить могут...
     -- Могут. -- Согласился Шурка. -- Так лучше им не попадаться. А вообще, они
всегда выгоду ищут. Мать сказала, что они потом все обратно пойдут...
     -- Как это? --удивился Венька.
     -- Ну, опять попадутся все на чем-нибудь, а кто завязать захочет, того они
прирежут, и все...
     -- Врешь ты все! Их же выпустили. Им поверили...
     -- Дурак ты. -- Спокойно ответил Шурка и объяснять не стал.
Возле станции Венька лицом к лицу столкнулся с Генкой в дверях магазина.
     -- Вот это да? --удивился Генка. -- Ты чего здесь?
     -- А ты? -- Не очень дружелюбно отозвался Венька.
     -- Я вроде слышал, что вы уехали... -- улыбнулся Генка
     -- Куда ? -- удивился Венька
     -- Да так... -- Генка замялся, потом оттащил Веньку в строну за рукав и прямо
в ухо сказал: -- Лизка-то уезжает, ты знаешь?
     -- Куда? -- удивился Венька снова. Генка долго смотрел на него, соображая
насколько искренне он удивлен. -- Совсем ты отстал от жизни... я ей хотел
объяснить, что не надо, что здесь лучше... заживем скоро... а она...
     -- Ты ж сказал, что она твоя... у нее и паспорт теперь есть...
     -- Ты, правда, еще маленький, Венька... а у тебя бармицве была?
     -- А ты откуда все знаешь? -- уже в который раз удивился Венька.
     -- Что ж ты думаешь, если мой отец евреев не любит, так и я тоже такой. Я не
такой, -- обиделся Генка. Я совсем не такой. Он был на голову выше Веньки и
смотрел на него сверху с выражением: "Ну, чего ты, в самом деле!"
     -- Я ничего. -- Смутился Венька. -- У меня на Песах бармицве. Только мы не
справляем -- мать в партии, отец вообще... -- Венька махнул рукой...
     -- Ну и что! -- Возмутился Генка, -- Ты что думаешь, которые куличи святить
ходят -- все беспартийные и не комсомольцы!? Если сами боятся -- бабок
посылают! Что им сделают? А ты спроси Лизку! -- сказал он без перехода.
     -- Ладно. -- Пообещал Венька. -- Только ты болтал бы меньше всяким,.--
примирительно добавил он.
     -- Ну, ты даешь! Какой же ты всякий -- ты же свой...
"Вот это да,-- думал Венька,-- Генка теперь мне говорит, что я "свой". Он не
любил его. И не верил ему. -- "Свой!"
     Лизка подтвердила : "Уезжаю. Пусть болтает. Теперь все равно. Голда
договорилась, что мы уезжаем. Не знаю, сколько, но много. А наши все едут.
Вся семья. И Фейгин уезжает. Мельник -- фотограф. Учительница истории из
школы..."
     Венька сразу почувствовал, как жар, по обыкновению, заливает его: "Истории?"
     -- "Да". -- Подтвердила Лизка. Она ничего не заметила..." Венька оглушенный,
не попрощавшись, побрел прочь.
     -- Веничка, -- ты что обиделся, что я уезжаю... ты ко мне приедешь... я
подожду тебя... ну, не сердись, нарешер,78 -- она догнала его. -- Тебя на мацу
записать? -- тогда в очереди стоять не надо.
     -- Что? -- удивился Венька, -- А... запиши...
     -- Сколько?
     -- Я не знаю...
     -- Ну, я тебя запишу на упаковку, а там уж захочешь, больше возьмешь...-- и
она по своему обыкновению чмокнула его. На этот раз в щеку.
"Врет все.-- Спокойно подумал Венька.-- И что любит врет, и что уезжает...
нет, что уезжает, наверное, не врет... и Эсфирь? Может, есть другая
учительница истории, в другой школе. В поселке пять школ! Нет, из их школы --
точно не уезжает Ангелина Васильевна... даже не похоже...  конечно, не
Эсфирь. Почему именно она? Почему все сразу должно стать так плохо.
Фейгин...Эсфирь... Лизка..." Ему вдруг очень жалко стало, что Лизка уезжает.
Почему жалко -- он не знал, но он так привык, что есть Лизка, которая над ним
все время подшучивает, целует его, и у которой так здорово, как ни у кого на
свете, раскачивается пальто, когда она идет.
ГЛАВА ХIII. ПАСХА
     Еврейская Пасха приходилась на конец марта, а уже в середине развезло так,
что действительно:  ни пройти, ни проехать. Галоши не спасали. Снежное
месиво ровным слоем покрыло все -- расчищенные дорожки, лесную целину,
улицы... На каникулы Венька запасся книгами и не выходил из дома. Отец
вернулся  без предупреждения -- его  ждали позже. Мама ахнула, опустилась на
стул и застыла. Венька повис у отца на шее и почувствовал, что сейчас
заплачет, а ему  совсем не хотелось, чтобы это видели... на вопрос отца, что
     дома и что в поселке -- он ничего не мог ответить -- сидел все время дома.
"Чудеса! -- сказал отец --  Ты -- и дома! И без происшествий. Чу-де-са!"
У отца оказалось три дня, и они провели их вместе. Правда, один пропал,
потому что они ходили к тетке. Там пришлось откровенно поскучать -- надо было
присутствовать на глазах старших. Венька в окно видел, как Лизка выходила из
дома и возвращалась сначала в зеленом пальто с воротником, а потом в
незнакомом ярко красном. Она в нем показалась Веньке очень красивой, и ему
стало приятно, что "его" Лизка такая красивая. Потом он стал думать, почему
"его", и в результате долгого размышления и спора пришел к простой мысли --
его знакомая. Могла же у него быть знакомая, которую звали Лиза! Генкин
отец, как всегда, пошатываясь и мотая головой, вернулся домой. Поле обзора
было небольшим. Малка с огромными сумками притащилась, отдуваясь. Громкий
разговор начался за стеной на кухне, причем, казалось, что спорящие сейчас
перейдут в рукопашную. Голоса переплетались, и путались еврейские слова с
русскими. Потом вдруг все начинали дружно смеяться и снова принимались
спорить с таким же азартом. Венька успел уже пообщаться с бабушкой. Она
плохо говорила по-русски, и он с трудом ее понимал. Вообще ему казалось, что
она немного не в себе -- "того", как говорили ребята. Наконец, он раскопал на
тумбочке какую-то книгу без обложки со старым твердым знаком на конце слов и
утонул в ней.  В ней описывались города, расположенные на берегах Волги, и
нравы народов, населяющих их. Вот это было любимое Венькино чтение...
В один из дней они пошли на дневной сеанс в "зимний", куда одному Веньке
ходить запрещалось, и смотрели трофейную картину "Гладиатор". Правда, фильм
оказался очень коротким -- говорят, из него "повырезали" много всяких сцен.
Веньке показалось, что самых главных, потому что часто не связывалось одно с
другим. Но главный герой был хорош! Жалко только, что  сильным и смелым он
стал после удивительного укола, а потом снова превратился в хилого, как
Шурка... Вечером они снова пошли к станции и встречали маму. Они
возвращались вместе, и Венька думал, что так вот -- втроем, они идут первый
раз в жизни. Может, когда он был совсем маленьким только было такое, но он
... не помнил...
     А потом... выходя из дома, Венька заметил, что кто-то мгновенно спрятался за
углом, за забором. Он резко изменил направление, по снежным лужам, утопая по
щиколотку, прорвался к забору, перескочил его и вышел за спину
притаившемуся. Это был Юрка-ремесленник. Венька сразу узнал его по фигуре.
Он остановился и ждал: пока тот его не замечал --  а Венька  стоял
вполоборота и наблюдал, готовый к нападению. Глазами он стрелял по сторонам
     -- нет ли подмоги в кустах, за углом, на соседнем участке, но вроде везде
было пусто. Потом Юрка почувствовал чье-то присутствие и обернулся.
     -- Что надо? -- Спросил Венька.
     -- Поговорить надо. -- Отвечал Юрка набок. На языке ремеслухи  это не
предвещало ничего хорошего, и, как правило, кончалось потасовкой.
     -- Говори! -- пока еще не агрессивно ответил Венька.  Юрка явно был в
затруднении и не знал, как начать разговор. -- Говори! -- повторил Венька,
приблизился к Юрке и шагнул чуть вперед, как бы приглашая идти рядом. Они
двинулись по улице, но идти было неловко -- ноги скользили, и слабо
протоптанная тропинка была только на одного, чтобы разойтись со встречным,
надо было одной ногой отступить в сторону в снежную кашу. Они снова
остановились, теперь уже вплотную, касаясь животами, лицо в лицо.
     -- У вас пасха скоро. -- Выдавил Юрка и опустил глаза. -- Еврейская. -- Уточнил
он. Венька молчал. Юрка тоже долго молчал, потом поднял на Веньку глаза и
тихо сказал: уходить надо!...
     -- Куда? -- после паузы недоуменно спросил Венька.
     -- Громить будут! -- совсем шепотом произнес Юрка и оглянулся.
     -- Чего? -- не понял Венька.
     -- Я слышал. Они договаривались. На еврейскую пасху. Где, не знаю. Но сильно
будут.-- Он поднял руку и показал на свое лицо. Оно было в кровоподтеках.
     -- Что? -- не понял Венька.
     -- Я сказал, что не пойду с ними. -- Они помолчали. -- Я после того, -- он
кивнул головой куда-то назад и поморщился от боли, -- больше не дерусь...
тебе уходить надо. Они мстить будут...
     -- Что ж мне, бежать что ли!? -- запальчиво возразил Венька.
     -- Бежать. -- Тихо подтвердил Юрка. Помолчал и добавил -- Против ветра только
дураки ссут.-- Он повернулся и пошел, не оглядываясь, и не в сторону станции,
а совсем к лесу, откуда наплывала на поселок промозглая вечерняя мгла.
На следующий день вечером Венька подслушал разговор родителей, которые
решили, что он углубился в книгу. Из их разговора он узнал, что Мельник
приходил к Блюме и сказал, что его предупредил знакомый опер, чтобы на
субботу смывались, потому что будет погром. Отец доказывал, что это
очередная провокация, что теперь не царское время, и они не зря воевали.
Венька не понял, при чем тут тридцать седьмой, царское время, война (у отца
на все было одно --"война"), а мама возражала, что он наивный и упрямый
дурак. Конечно, говорили они по-еврейски, и "нар" не так грубо звучит, но
смысла это не меняло. Они долго спорили и не могли ничего решить -- ведь на
воскресенье договорено было у тетки справлять его день рождения. Позвали
Григоренко и  Василия Ивановича с женой...
     -- Пока еще можно,  мы спим, а когда хватимся --будет поздно. -- Тихо сказала
мама и заплакала.
     -- В этой земле лежит мой погибший сын! -- Торжественно заорал отец по-русски.
     -- И мой тоже! -- тихо и так сказала мама, что отец присел к ней на корточках,
обнял и стал утешать.
     -- Будет. -- Твердо сказал Венька. -- Оба родителя уставились на него, будто
впервые увидели его в комнате.
     -- Что? -- произнесли они в один голос.
     -- Юрка сказал. -- Продолжил Венька вместо ответа. -- Ремеслуха готовится...
     -- У тебя замечательные друзья,-- начал отец, имея в виду ремеслуху, но мама
прервала его:
     -- Подожди! -- и к сыну: -- Что он сказал?
     -- Он сказал, что они готовятся громить, а он отказался с ними идти, и они
его измолотили. --  Веньку подхватила горячая волна, обычно заливавшая лицо и
шею, и понесла. -- А Лизка уезжает...  и Эсфирь, наша учительница истории, и
Фейгин...
     -- Все бегут... я понимаю, что вы меня не послушаете...
     -- Подожди, подожди, откуда такая осведомленность? -- снова пафосно заговорил
отец...
     -- Это не осведомленность -- это, это... -- он не знал, как сказать...
     -- Это жизнь. -- Сказала мама и снова повторила -- а ты наивный, -- и махнула
рукой, -- "дурак" при сыне она говорить не стала.
     -- Подожди, -- не унимался отец, -- мы тут говорили, и ты все понял?
     -- Боже! -- по-русски взмолилась мать, -- Ты так часто бываешь дома,  что все
забываешь
     -- Папа. У меня бармицве в воскресенье...
     -- Вот и надо ее справить, не взирая ни на что! Мы там на фронте!
     -- Хватит! -- Неожиданно визгливо заорала мама. -- Вы там на фронте! Мы тут в
тылу! Хватит! Не хочешь! Я сама! Сама! Понимаешь!
     -- Ты же партийная! -- бросил отец последний довод! И Советская власть не
допустит!.. -- злобно сквозь стиснутые зубы процедил отец.
     -- Все! -- отрезала мать. -- Завтра утром он едет со мной на работу. Сложи себе
вещи -- вон в тот чемоданчик. Там мои уже лежат -- так что немного!..
ГЛАВА ХIY.  ВЗРОСЛЫЙ
     "Пойдем, -- сказал Шурка и решительно шагнул к лестнице на второй этаж.
Ходить туда было строго запрещено Шуркиной матерью -- там были  "хозяйские
апартаменты". -- Пойдем, -- повторил он и, не дожидаясь, стал подниматься по
ступенькам. Венька нерешительно стоял внизу. Конечно, дома никого не было, а
если делать только то, что тебе разрешают, слово жизнь будет иметь очень
узкий смысл, но...-- Скорей! -- скомандовал Шурка и повернул торчащий в дверях
ключ.
     Венька в три прыжка одолел лестницу, и они оказались в небольшом
коридорчике, потом в спальне с широченной кроватью -- всюду была чистота,
свежий теплый воздух ... Шурка подошел к тумбочке около кровати и присел на
корточки перед крошечным приемником. Венька последовал его примеру. Но сесть
и  смять покрывало они не решились. Щелкнул выключатель от поворота ручки,
засветилась прежде черная и нечитаемая стеклянная шкала, красная полоска
побежала из конца в конец, повинуясь Шуркиной руке, и зашелестели, заурчали,
заплескались звуки всего мира. Венька с восторгом смотрел на это чудо, на
эту недосягаемую мечту (он даже в мыслях не допускал, что может иметь
такой). Всеволновый! С 13 метров! Полурастянутые диапазоны! Боже! Вот это
да! Он стал считать сколько их. Сбился, начал сначала. Потрогал коричневый
пластмассовый бок, заглянул за него и увидел фирменный знак, гнезда, гнезда
     -- он был ошеломлен.
     -- Погоди! -- запротестовал Шурка.-- Здесь на девятнадцати про нас все время
передают. -- Он еле заметным шевелением пальцев трогал большую круглую ручку,
и красная стрелка незаметно для глаза сдвигалась вправо и влево. Урчание
становилось то нежным, то плотным и грозным. -- Вот глушат, гады! Но ничего!
Трофейная техника, что надо -- тут есть подстроечка гетеродина!
     -- Ты тоже радио увлекаешься? -- удивился Венька
     -- Вот! -- поднял палец Шурка.  --"... жена синагога", -- сожжена, -- пояснил он.
"В ночь на субботу был смертельно ранен сын равина...-- грохот глушилки
становился невыносимо плотным, и волна передачи, как бы под его тяжестью
проседала и потом постепенно выползала из-под  гнета... -- ... надгробия,
особенно пострадали захоронения последних военных и послевоенных лет.
Советское правительство, осуществляющее государственную политику
антисемитизма, хранит..." -- что оно хранит, узнать не удалось... Венька и
Шурка переглянулись...
     -- Только ты... --Шурка приложил палец к губам... -- а то меня мать...
     -- А при чем тут твоя мать? -- удивился Венька
     -- Ты что? Дурак? Она если узнает, что я приемник включал и наверх ходил...
     --  А! -- Хлопнул себя по лбу Венька. -- Я не про то подумал: они глушат, чтобы
мы не слушали это.
     -- Будто мы так не знаем! -- усмехнулся Шурка.
     -- Мы знаем! А другие нет... -- вразумительно сказал Венька. Жалко, что меня
увезли все-таки. Теперь жалко. Я бы...
     -- Да уж! Этот... сын, которого смертельно ранили... Он то с пистолетом был и
стрелял... полковник... он в воздух, чтобы разогнать, а они в него из обреза
пальнули... говорят из банды...
     -- А я думал милиция...
     -- Их никого не было... никого... они потом приехали на мотоцикле... а уже
пусто... одни головешки и пожарные... мать! -- встрепенулся Шурка, и они
мигом очутились внизу возле разобранного велосипедного колеса.
Веньку давил стыд. Получалось так, что он сбежал, когда тут убивали людей. И
он не мог ответить, почему он был не с ними? То, что увезли родители, совсем
не убедительно. Он вспоминал имена разных пионеров-героев, о которых
рассказывали в школе, о которых читал. Они ходили в разведку, сражались на
торпедных катерах, партизанили, были связными... а он? Значит, струсил...
тогда на ум ему приходили слова: "Государственная политика..."  Как  он мог
бороться с государством? А разве фашисты были не государство?.. Но тогда
боролись два государства... Нет. Они врут про государственную политику.
Говорят же по тарелке: "вражеские голоса". Они врут. Боролись, боролись с
фашистами, а теперь "государственная политика антисемитизма..."
Он не заметил, как свернул на знакомую улицу. Здесь, на Лесной стояла
синагога. Венька был в ней раза три или четыре и приходил сюда за мацой.
Теперь перед ним лежал поваленный,  втоптанный в снежную жижу и оттаявшую
грязь штакетник забора. На месте дома торчала огромная нелепая труба, а весь
бывший двор стал черным квадратом. Дальше по улице торчала еще одна труба.
Венька подошел ближе и увидел палку, воткнутую в землю, с фанерной дощечкой,
на которой коряво было написано углем "Цех". Здесь был цех, в котором пекли
мацу.  Напротив, на сплошном дощатом заборе крупно черной краской: "Бей
жидов!" Некоторые буквы были растерты -- очевидно, хозяином дома... Веньке
стало страшно. Он посмотрел в оба конца улицы, поднял глаза в серое плотное
небо и почувствовал какую-то внутреннюю дрожь. Он хотел уйти и не мог, ноги
будто навсегда влипли в эту жидкую грязь... а перед ним лежала и пахла
удушающей гарью "государственная политика..."
Кто-то положил ему руку на плечо, и он вздрогнул.
     -- Ду хот нит гезеен?79 -- над ним возвышался Мельник. Он стоял в шапке, седые
лохмы вылезали из-под нее.  И неожиданно для себя Венька ответил ему
по-еврейски.
     -- Их хоб нит гевен до...80 -- он сам удивился своему голосу, как бы
говорившему помимо его собственной воли, удивился этим словам...
     -- Смотри. -- твердо сказал Мельник. -- Я первый раз увидел это, когда мне
было, сколько тебе, наверно, -- сразу после бармицве. Это давно. При Николае.
. .  Но память на всю жизнь. Смотри. Запоминай. -- Он так и не снимал руки с
Венькиного плеча, и тот прижался щекой к его влажному черному пальто. Так
они и стояли долго. Потом Мельник сказал: -- Пошли. -- И они двинулись обратно
по Лесной. На углу Мельник сказал: -- Я зайду в этот дом, а ты иди сразу
домой -- не надо болтаться по улице. Венька хотел его спросить, про
"государственную политику", но то ли постеснялся задерживать человека, когда
ему надо в "этот дом", то ли просто не был готов... он брел, не думая куда.
Это был странный вечер -- все происходило само собой. Сзади Летнего, где они
ставили пьесу, он увидел несколько человек взрослых и двух ремесленников.
Венька хотел свернуть, но расстояние до них оказалось небольшим, и они бы
сразу поняли, что он испугался. Идти вперед было глупо -- здесь лежал
заброшенный пустой кусок земли с протоптанной по нему тропинкой. Пока он
раздумывал, один черный отделился от группы и уверенно направился к нему.
Венька сразу узнал его и почувствовал, как напряглось все тело. В этот раз
надо бить ему в другое место сразу, как только подойдет. Если не успею
ударить первым -- пропал. Он на голову меня выше... убьют... страх, который
навалился на него перед пожарищем, прошел. Он сжал кулаки и смотрел, как
медленно приближается к нему ненавистное лицо. Наверное, тоже ходил с
громилами. Наверняка. А то кто же еще, если не он. Вот она "государственная
политика ", вот она -- идет ему навстречу, и надо дать ей ...
     -- Ну, что? Вот и встретились. А? -- Венька знал, что говорить нельзя. -- Что
молчишь, жидок? -- Ремесленник стал медленно опускать руку в боковой карман.
     -- "Напильник!" -- мелькнуло в голове у Веньки, и он инстинктивно таким же
движением стал опуск