ного из десяти...
Пока они были маленькими и вместе ходили в школу, с первого класса же, с
первого дня... он тоже был маленьким, даже ниже ее чуть-чуть... и горбик ее
не так выделялся. Врачи что-то колдовали, врали маме, что с годами может
выправится. Это они с мамой потом поняли, что им врали, когда она стала
старше и все проявилось во всем уродстве, и книжек они начитались разных
специальных, а тогда верили... мама не шибко грамотная была... не то, что
его... тоже мама... даже это у них похоже было... только мама...отцов у
обоих не было. Ее -- забрали еще до войны и... на десять лет без права
переписки... но ни он , ни его мама тогда не испугались, не отвернулись, как
многие...а через три года его -- погиб в самом начале войны.
Они подружились сразу, потому что сразу оказались в стороне... он не умел
постоять за себя и не любил шумные игры и потасовки, она стеснялась своей
неловкости...
     Но больше, чем эта физическая слабость, их объединяло совсем другое... даже
среди своих, избранных -- не по рождению, а по способности слышать товарищей,
они выделались именно слухом... мало того, что абсолютным, но еще каким-то
необыкновенным, фиксирующим десятки, если не сотни обертонов... особенно они
заслушивались колокола, хотя удавалось не часто...
Она представила себе, как это будет, и даже привстала на цыпочки... три
сантиметра.... она зажмурилась и так стояла. Три сантиметра -- и уже можно
дотянуться до его лица, до его губ... так сладко, так сладко. И она не могла
даже подумать, что этого может не случиться -- именно потому, что не могло
такого "не быть"! Тогда  зачем и представлять это -- фантазировать? Она снова
открыла глаза -- проходящий мужчина смотрел на нее... она ведь была красива и
знала это: правильной формы нос, что само -- уже редкость... как ножки у
Пушкина... "две пары стройных ног", и волосы -- то, что называют пышные,
потому что они не распрямляются вовсе, а мелкой мелкой волной ложатся...
густо коричневые... мужчина отвел глаза и прошел мимо. Оглянется или нет?
Оглянулся -- и она улыбнулась: все будет хорошо. Загадала -- случилось,
значит, все будет хорошо!..
     Весны, годы проскакивали незаметно, может быть, еще и потому, что они всегда
были вместе, и для нее мир всегда начинался с него, а все, что в мире
происходило, было связано с ним: учеба, отдых, общие друзья... а своих
подруг у нее не завелось.
     После окончания специальной музыкальной школы они вместе поступили учиться
дальше, даже в один класс, к одному профессору, и внешне опять ничего не
изменилось, только появилось много новых товарищей...
И развлечения, которые были им доступны, никак не разъединяли их --
наоборот... на танцы они не ходили: она -- понятно почему, а он, потому что
не умел танцевать, стеснялся девушек... да и вообще это ему не приходило
даже в голову -- пойти на танцы... зачем? Как это? Они, как все, бегали в
кино, телевизоры только-только появились и редко у кого были, доставали  в
театр "входной билетик" и, конечно, не пропускали концерты, особенно в
консерватории, куда попадали  почти всегда бесплатно... Музыка их
объединяла. Там они были на равных, хотя... она никогда и ни в чем не
чувствовала с его стороны хоть малейшего намека на свое несчастье, а должна
была бы непремено почувствовать при необыкновенно обостренном восприятии
окружающего мира и своей наказанности в нем, если бы был хоть малейший намек
на это. Нет. Ни разу он не подумал об этом ни в жалости, ни в обиде...  А
она была уверена, что наказана за чьи-то грехи в предыдущих поколениях, и
теперь вот должна искупать чью-то вину...
     Потихоньку от него (и это было единственное, что она делала в тайне от
самого близкого человека) она читала книжки об этом, о вечной жизни души,
реинкарнации... да никого и нельзя было спросить -- только самой
разбираться... если бы узнали в консерватории, она бы поплатилась. Жестоко.
Да выгнали бы, пожалуй...
     А он жил рядом с ней, не замечая других девушек, женщин, что обычно
свойственно его возрасту. Он и на нее не смотрел, как на женщину. Ему не
приходило такое в голову -- они были просто друзья. И все. Она радовалась
этому и покровительственно думала : "Он еще маленький. Мальчики вообще позже
созревают!"
     Легкая тучка набежала на солнце. Резкое изменение света прервало ее
мысли-воспоминания. "Сейчас. Сейчас, -- пробормотала она одними губами, --
Сейчас. -- И посмотрела на часы. -- Еще пять минуток..." Она закачала головой,
вспоминая свои страхи по поводу первой курсовой работы... она писала о
композиторе Шебалине, он о Прокофьеве... помогали друг другу... вслух
читали... получилось -- не зря... сначала их отметили профессора, а потом и
читатели, потому что их рекомендовали для печати. Теперь у нее появилось
много дел, а времени стало не хватать, но только не для него... он был
первым советчиком и рецензентом, он первым, с кем делилась радостью, кому
дарила свои пахнущие краской странички с автографом... а больше никто и не
просил... она ему -- он ей...
     Замелькали лица, лица... и перед самым дипломом она поняла, что наступает
самое страшное -- распределение на работу, потому что она не может себе
представить, что скоро они вынуждены будут видеться совсем редко. Не бывает
же, чтобы так везло долго -- столько лет проучились вместе. Теперь диплом,
потом работа... он в одном месте, она в другом.... нет -- вот этого она себе
представить не могла. Не могла и все. Ее красивое лицо с чуть тяжелым
подбородком стало очень напряженным... она даже сама заметила в зеркале... и
еще улавливала, как брошенный на нее мужской взгляд сначала загорался, а
потом ускользал в сторону... и она чувствовала, что не из-за ее "уродства"
(как она про себя называла), а скорее всего из-за этого написаного на лице и
     живущего в глазах напряжения... нет, все что угодно, но не врозь -- так все
отчаянно кричало в ней! -- Но почему? -- Возражала она сама себе, -- Невозможно
же быть всю жизнь вместе! -- Почему? -- Опять опровергала она, -- почему
невозможно? -- И однажды пришедший сам собой ответ ошеломил ее: потому что я
люблю его... Господи, как это случилось? Господи? -- Кто же еще мог ей
ответить!
     А он ничего не замечал. Где уж ему, когда она сама об этом только
догадалась! Ему вроде и не нужны были девушки, ему хорошо было с ней.
Все любили его, как любят привычного веселого товарища, который никогда не
откажется помочь, и если лишний рубль завелся, что случалось крайне редко,
всегда отдаст любому -- "Раз нужно, -- возражал он на ее прогматичный укор,
что тот "все равно прокутит"! -- "Ну, так ему же нужно"! Он не понимал, как
можно отказать...
     А она всем своим существом, напряженным и сверчувствительным, возражала
против предстоящей разлуки, и не знала, как быть, что делать... только не
стать смешной со своим чувством, не навязываться, чтобы он должен был
страдать из-за нее? -- Никогда! А без него. Без него... что без него? Это
вообще не реально... "без него" для нее не существовало.
Но получилось, как и предположить невозможно...
Все окончившие, да их не так уж и много то было, получили распределение, и
она- в печатавший их журнал. Получили все, кроме него... "Вы настолько
талантливы, у Вас такая характеристика, что мы пока не можем подобрать вам
места"! -- Сверхвежливо улыбаясь, заявил ему чиновник в министерстве. Он был
убит -- и что только ни делал, где ни искал работы... да еще без диплома,
потому что диплом выдавали после распределения по месту работы... ехидный
заколдованный круг...
     Она даже поежилась, вспомнив это время... зато виделись опять каждый
вечер... а тут грянуло "Дело врачей". Они и раньше говорили о его
национальности (она знала, что такое быть изгоем после того, как забрали
отца) -- обид и страхов хватало, но теперь просто стало физически страшно...
может оттого, что понимать больше начали, стали старше, а может, и, правда,
так страшно еще не было... еврей превратилось в клеймо. Проклятие. Было
ясно: теперь без работы -- смерть... "беспачпортному"...
И она взялась за телефон. Побежала по друзьям. Знакомым. Знакомым
знакомых...
     "Ирочка, -- спрашивали ее, -- Для кого ты хлопочешь?.. Ты разве не устроена?"
И когда узнавали -- разговор заканчивался. Но... "Может быть, это чудо, --
думала она, когда получилось, -- может, я вправду, помощь с небес
получила?!." И дома потихоньку целовала крестик, который хранила в шкатулке
под бумажкой, покрывавшей дно... напрасно она боялась, что он станет
возражать против такого места: Как? С консерваторским образованием? С
"красным дипломом" и в музыкальную школу?... она улыбнулась -- А теперь
уходить не хочет...--  четыре года прошло...
     Она посмотрела на часы -- все, пора идти...
Она не волновалась, не спешила, и не думала, заставляла себя не думать, что
будет... с тех пор, как поняла, что все равно без него жить не сможет,
главное было уже сделано: она нашла профессора, который согласился ее
оперировать... это оказалось очень трудно. Очень. Один шанс из десяти...
зато три сантиметра вверх... она посмотрела на солнце -- тучка миновала, и не
было в голове больше никаких пошлых слов, вроде "все будет хорошо".
Удачное время, -- только подумала она -- его неделю не будет... маме записку
написала... вот и все дела...
     Мама, мама... она мне всегда говорила: "Ирка, гляди:  влюбишься -- пропадешь
совсем. Ты вся в меня, вполовину жить не умеешь..." Мамочка, мама...
Она подсунула пальцы под широкий ремень на груди, тряхнула плечом, поправля
сумку на спине, и это вернуло ее назад -- отбросило... и ступени впереди
стали просто мокрыми, недаром люди так спокойно шли по ним, ничего не
замечая. Она знала с того момента, как поняла, что любит его, что сделает
этот шаг -- сделает. Сделает этот шаг -- будь он верным или не верным -- для
нее единственно возможным.
     Она на мгновение опустила веки, занесла ногу и наступила на небо...
голубизна нарушилась. Отпечатались ее мокрые следы -- раз, два, три
ступеньки... талая вода снова натекла, и небо отразилось в ней -- все стало,
как было... не все ли равно ступеням, воде, небу, кто и зачем  их
потревожил...

ГОЙКА

     Много детей случается не от счастья -- от безысходности. О чем думаешь, то и
выходит. Хочется вырваться, самоутвердиться -- семья, дети -- это так надежно
и просто, кажется, ну, и...
     Ну, а когда это все же произошло -- он почувствовал огромное облегчение
"Але гефинен гойкес"48, -- сетовала бабушка и тяжело вздыхала... "подожди...
она еще ему скажет "жидовская морда..." Так оно и вышло. У них в семье все
почему-то женились на русских... и он тоже, причем жили-то они с женой
неплохо. Ссорились, конечно. Но что же это за семья без маленьких скандалов,
которые ее только укрепляют, потому что они после размолвок так бурно
мирились, что незаметно дело уже пошло на четвертого. Но когда она
произнесла "заветные слова", обнаружив в себе "это" и не на шутку
разгневавшись, он ничего не сказал в ответ. Вышел, будто в другую комнату,
потом в следующую дверь, потихоньку пронырнул на лестничную площадку в чем
был, только успел захватить туфли и пиджак -- и все. Вот тогда-то неожиданно
для себя он почувствовал невероятное облегчение и, очень удивившись, стал
разбираться, почему? Выходило, что не семья давила его, не вечные домашние
заботы и неурядицы, нехватка денег и вопрос, как их достать, чтоб хватало на
необходимое -- нет. Он совершенно отчетливо понял, что все шесть лет, что был
женат, прожил в ожидании этих слов, которые произнесла, наконец, его любимая
женщина...
     Ну, так вышло: его двоюродный брат, то есть сын сестры матери, его тетки по
крови, Ленька, женился на казачке и уехал подальше за Каменный пояс, чтобы
не раздражать семью. Тогда их общая, как понятно, бабушка сказала своей
дочери, его, значит, тетке,  пророческие слова. А они так запали в его
мальчишескую душу -- Ленька на десять лет старше -- так запали, что остались
на всю жизнь, неизвестно по какой прихоти всплыли во время его женитьбы в
памяти и уже не забывались, а теперь -- пожалуйста.
Откуда она все знала, спросить уже было не у кого. С Ленькой они не виделись
со дня его свадьбы. Друзья, вероятно, даже не поняли бы, о чем идет речь. Он
занял денег и уехал. То есть полностью повторял путь брата. Вот семейка...
Тосковал страшно. Зарабатывал много. Пересылал через знакомых, чтобы она не
узнала, откуда, средства на детей. Жил один, а когда бывал с женщиной, то
думал о своей гойке и ничего не мог с этим поделать. Наверное, любил...
страшно переживал, иногда доходил до иступления, явственно ощущая ее запах и
кожу на губах. Бывало, даже вскакивал в порыве немедленно вернуться, но
потом обнаруживал, что не в силах переступить тех слов.
Однажды поехал в круиз по Средиземномор ским странам, из порта Хайфы, на
автобусе один, оторвавшись от группы, махнул в Бет-Лехем к Шпиндлеру, с
которым учился в институте, погостил у него три дня, а потом все рассказал и
заявил, что обратно ни за что не вернется. С этой новостью они поехали по
инстанциям, и много трудов ему стоило, чтобы убедить чиновников, что обратно
ему ну -- никак, что заели "там" иноверца и нет житья, что осуществилась его
мечта и т.д. Путь эмигранта через ульпан к языку, через унижение к обществу
и через терпение к работе и жизни всем известен. К этому времени потеплело в
мире, и он решил, что не гоже его детям повторять ошибки отца, и решил их
вызвать к себе, но они оказались... не евреи! Их мать была... что
говорить... "гойка"...
     Прошло столько лет. Он никогда не интересовался, как она жила, с кем...
только посылал и посылал деньги на детей... он стал добиваться, чтобы им
присвоили его национальность, и выяснил через друзей, что она, его жена,
ведь он так и не был разведен -- только паспорт потерял, чтобы избавиться от
штампа -- что она добивается того же, ходит на курсы там, учит язык, а
поскольку не крещена, то готовится принять иудейскую веру... Он обалдел от
такого вероломства и предстоящей возможности снова не по своей воле
воссоединить семью -- ясно, для чего она старалась.
Такой подлости он не ожидал и не знал, как поступить. Как она его разыскала,
через кого, а впрочем, ведь он посылал и запросы, и вызовы, и документы...
"Бобе, бобе, где ты? Что бы ты сказала? Никакой ребе не посоветует лучше
тебя? Что делать?"
     Это только рассказывать быстро, а каждый день мучений и сомнений долог, как
год, а каждая бессонная ночь в одиночестве черна, как черная южная ночь, и
все звезды твои, и ни одна тебе не светит.
     "Если младшему восемь, то старшей -- четырнадцать -- самое время начинать
сначала... да и она не девочка -- тридцать шесть..." И он все чаще ловил себя
на мысли, что до сих пор помнит ее запах, ее ноги и движения, ее жесты и
взгляды и думает теперь об этом без раздражения и отвержения, а на их место
возвращается внутренняя нервная дрожь и тоскливое нетерпение. "Что это?
Что?.." И он честно признался себе, что ни с кем ему не было так хорошо, как
с ней, и, вспоминая теперь прожитые вместе годы, он с ужасом понимал, что ни
одного дня не было не отравленного словами бабушки, заставившими
насторожиться какие-то потайные гены, которые отвечали за его святое
богоизбрание. Больше оно ни в чем не выражалось -- только в немыслимом
страдании от ожидания... сапер, работая над заложенной миной, не имеет права
думать, что она взорвется, чтобы этого не случилось, но тот, кто хоть на миг
уступает этому страху... вот почему саперы ошибаются только раз...
Теперь он пытался выяснить -- может быть, все было не так страшно, может
быть, это не та интонация -- ведь главное интонация! Возможно... "Ох, бобе,
бобе, что ты наделала?" А если бы все шло, как шло, сколько бы у него теперь
детей было, чем бы он их кормил, и сидел бы в своей "хрущебе" на пятом этаже
без лифта?!
     Он поехал их встречать, захватив друга, на его "венчике", и отвез на снятую
в ближнем пригороде квартиру. Дети не знали, как его называть, он не знал,
как ему себя вести, как счастливому отцу воссоединившегося семейства или
поставленному перед фактом поимки беглецу.   Галя, чтобы дать ему освоиться,
взяла сумку и ушла, категорически отказавшись от провожатых. Она весьма
прилично знала язык -- потихоньку занималась им три года, то ли наметив себе
цель, то ли предвидя, что так случится. Они все успели изрядно
поволноваться, пока она вернулась с полными сумками продуктов и незнакомой
женщиной, оживленно болтая и выказывая этим свою совершенную независимость.
И вдруг он отчетливо понял, что снова возвращается "в исходное положение",
что не поможет ни его тысячелетняя генетическая обида, ни отдельно снятая
квартира, ни предостережение бабушки, которое опять уже нависло над ним и
без причины терзало. Она уложила детей и пошла проводить его. "Что
беспокоиться? -- возразила она, -- Дети взрослые и могут побыть немного сами.
Они хорошо говорят, потому что она их учила, а Фрида, эта соседка, с которой
она приходила, присмотрит за ними." Он уже отвык от ее практичности, от ее
умения не теряться и настаивать, от ее привычки делать так, как она хочет...
"Только попробуй уйди! -- Возразила она беззлобно и настойчиво. Я столько лет
ждала, чтобы мучаться еще одну ночь?!" Они ложились и вставали, тонули и
выплывали, снова ложились и ссорились из-за инициативы... он с ужасом думал
о том, что, может быть, не стоила его обида стольких потерянных ночей, что
она такая голодная, потому что, действительно, ждала его в одиночестве и
поднимала его детей, и уже другие слова крутились у него в голове. И когда
полное изнеможение овладело их телами, а чернота ночи не давала ни малейшего
шанса рассмотреть черты лица, и только глаза поблескивали, отражая звездные
искры, она сказала ему, почти засыпая:
     -- Теперь тебе придется сделать обрезание и  пройти геюр!
     -- Зачем? -- Спросил он, не оборачиваясь.
     -- Чтобы я могла иметь а хупе и по делу сказать тебе те же самые слова, на
которые мог обидеться только идиот "а гой", а не настоящий а ид.
     -- Опять начинаешь? -- Закипел он, но она не обратила никакого внимания.
     -- Помнишь, так же было перед тем, как я родила Ромку... ты забыл... конечно,
ты забыл. Это могут помнить только женщины... -- и он, повернувшись лицом в
подушку, тихо заплакал от стыда и обиды.

СТИХИ

     Памяти Льва Эммануиловича Разгона
     В безлунные ясные вечера он приходил на берег реки, садился на вросшее в
песок бревно и смотрел на звезды. В воде. Здесь они казались живыми:
качались, протягивали друг другу тонкие синие руки, а то и вовсе сходились и
сливались, потом исчезали куда-то вниз, неожиданно возникали и расплывались
в разные стороны. Он давал им людские любимые имена, чтобы можно было
поговорить с ними, потому что больше ему поговорить было не с кем. Все ушли.
Все. Это не страшно. Страшно, что он остался. Страшно и непонятно -- зачем,
почему? Казалось бы, после всего, что ему досталось, -- наоборот, он должен
был их всех встречать там... а что вышло?.. что вышло, что вышло...
И зачем он читал ему стихи?! Ну, зачем? Сказал бы: забыл.  Отшибли память. И
вообще молчал бы. Ну, зачем он это сделал!? Он никак  не мог успокоиться...
так часто переживают что-то страшное не в тот самый момент, а после, когда
ноги становятся ватными и пересыхает во рту.
Но, в конце концов, какая разница теперь? Ну, сделал. Ну, читал. Но теперь
то, какая разница. И этого следователя Смирягина давно уже нет на свете... и
не то, чтобы жалко его, но эти дурачки думали своей жестокостью откупиться,
а потом сами шли туда же, как лишние свидетели... следом за обреченными...
Если бросить камешек или палочкой побултыхать у берега, звезды сейчас же
заволнуются... как хорошо, как послушно, и тихо...
     О, знал бы я, что так бывает,
     Когда пускался на дебют,
     Что строчки с кровью -- убивают,
Нахлынут горлом и убьют.

     И ему за это еще добавить хотели, потому что Смирягин записал, что "это
бессовестные очернительские, облеченные в зарифмованную