Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
сахар, железную баночку чая, хлеб и белый,
завернутый в тряпицу, влажный сыр... она расстегнула телогрейку, вынула и
положила на край стола свой сверток. Он внимательно посмотрел, что она
делает, на мгновение остановив свои движения, и снова продолжил хлопоты.
-- Садись! -- пригласил он и сам опустился на табуретку.
Они молча долго пили чай, и он, видя, как она стесняется и как голодна, сам
накладывал ей соленый козий сыр на толстые куски хлеба и огромным ножом,
вытянутым из-за пояса, откалывал кусочки рафинада от синеватой глыбы,
лежащей на ладони. Потом, когда она уже совершенно расплылась от тепла, от
покоя, исходящего от попутчика, и думала только о том, как бы не заснуть тут
же и не упасть с табуретки, он вдруг спросил неожиданно:
-- А ты куда едешь? -- И она не знала, что ответить: куда она едет, зачем, что
хочет найти... -- он опять словно прочитал ее мысли.
-- Плохо. Совсем плохо. -- Тогда она больше всего испугалась, что он сейчас
замолчит, а она почувствовала, что наступил момент, который очень важен для
нее, может, самый важный за все последнее время, и что именно сейчас она
должна ответить на эти вопросы, потому что больше не может жить, если на них
нет ответа...
-- Нет, нет! -- Запротестовала она и даже вскочила на ноги, -- я, я, я...
совсем одна -- она задохнулась этими словами и снова удивилась тому, как он
все понимает.
-- Спать будем. -- Примирительно сказал он. Собрал все со стола. Расстелил на
полу какую то рогожку, принесенную из сеней, натянул на голову тюбетейку,
которая нашлась у него в кармане, примерился, оглядываясь на окна, где
восток, потом опустился на колени и забормотал, забормотал, как невидимый
ручей в ночной дороге. Она так и стояла, не шевелясь, не зная, что делать.
Через минут пять он искоса оглянулся на нее, и она снова неожиданно для
самой себя ответила на его безмолвный вопрос: Я не умею. -- Он снова
погрузился в свою молитву, и она почувствовала, как ее слова сами побежали
вслед его бормотанию и поклонам: -- Господи! Скажи мне, зачем я здесь, а если
нет другого пути, так укажи дорогу! Дай мне силы верить тебе и дождаться
его, а если нет его на свете, то скажи мне, зачем я живу и отправь к нему...
-- ее мысли снова против ее воли вернулись назад, в прожитое, видно, потому,
что оно так ярко и сочно запечатлилось в ее памяти, и ничто другое не могло
с ним сравниться. И снова, как бывало много раз за последние два года, она
удивилась, что еще может думать и чего-то бояться, хотя знала, что не
дорожит жизнью, а больше у нее никого и ничего на свете не было... она
легла, не раздеваясь, на разбитый матрас, брошенный на козлы, и долго в
темноте слышала, как возится ее попутчик, не понимая, что он делает. Сон, не
взирая на ее усталость и еще более тяжело переносимую и давно забытую
сытость, никак не хотел освободить ее от страха, и она лежала вся сжатая до
полного вытеснения всяких других ощущений, кроме напряжения во всех суставах
и мыслях и твердила никак не покидавшую ее фразу: "Все будет хорошо... все
будет хорошо..."
Утром она проснулась от его прикосновения и обнаружила, что так и лежит на
спине с руками, прижимающими к груди сверток с блузкой. В маленькие окошки
пробивался серый день.
-- Как вас зовут? -- спросила она голосом, который удивил ее саму. Это был ее
прежний, давно забытый, довоенный голос.
-- Меня? -- удивился он. -- Зачем тебе?..
-- Я хочу поблагодарить вас! -- И она протянула ему свой сверток. -- Возьмите,
пожалуйста... у меня больше ничего нет. -- Он молча посмотрел на протянутую
руку. -- Это ... -- комок в горле пресек ее голос, но она преодолела его и
продолжила, как будто должна была вынести эту пытку, чтобы жить дальше, --
Это блузка... может, жене пригодится... -- Он поднял на нее глаза и молча
твердо сказал:
-- Не надо. У меня никого нет. Все умерли, когда нас выселили из Крыма. Мы
татары. Не надо... тебе самой пригодится... поменяешь... или продашь... -- и
он замолчал.
-- Нет. -- Сказала она, -- Это невозможно. Она не продается. Мне надо, чтобы
вы забрали ее, понимаете, забрали от меня, но я не могу ее отдать -- она
затруднилась, подбирая слова, -- я не могу ее отдать в чужие руки...
ВАЦЕК
Ночь была черная, пора глухая -- осенняя, Вацек сильно пьян. Когда совсем
стемнело, он поднялся со стула, наклонился вперед, но не упал на стол, а
лишь сильно зашатался и двинулся к двери. В проеме Вацек обернулся, поманил
рукой собутыльников -- "Ходчь!" -- и двинулся в темноту, совершенно уверенный,
что они следуют за ним. Они, действительно, поднялись на ноги, тоже не очень
уверенно и скрылись в проеме, поспешив за своим другом.
Собственно говоря, познакомились они только сегодня утром, но сразу
подружились. Явились они слишком рано, даже раньше намеченного, -- их
подбросил Субоч по дороге в свой спортивный клуб, показал куда идти, и через
полкилометра за поворотом неожиданно для глаза обозначилось в неокрепшем
утре то, к чему они стремились.
Теперь они стояли перед закрытыми воротами, на арке которых чернела печально
знаменитая надпись: "Арбайт махт фрай"8 и с трудом разбирали другую на
пожелтевшей картонке, прикрепленную к столбу. Получалось, что посещение
начинается с десяти, а еще не было восьми, и вообще сегодня что-то вроде
технического дня.
-- Санитарный, -- догадался Владимир.
-- Вот, черт! -- Расстроился его спутник. -- Одно слово, -- гиблое место. Ничего
себе... столько тащились, -- совсем огорчился он и посмотрел на товарища. --
Что делать будем? -- Тот подумал, посмотрел вглубь сквозь ограждение колючей
проволоки, пожал плечами и процедил:
-- Может, бросим это. Мне уже не по себе от этого вида.
-- Зачем тогда тащились, -- резонно возразил Фима. -- А ты что предполагал?
Так они стояли, тихо переговариваясь и невольно глубоко вдыхая холодный
горький воздух осени, когда бесшумно подошел человек в сильно поношенной
куртке и молча остановился. Они не сразу его заметили, но вдруг разом
повернулись и тоже молча уставились на него. Он рассматривал их, явно в
чем-то сомневаясь, и потом начал: "Фершлоссен!.."9, но тут же споткнулся на
слове и замолчал. "Найн!.. Вы с Союзу?" Трудно было понять, как он
догадался, но они дружно закивали в ответ.
-- Фима! -- Он первым протянул руку.
-- Владимир! -- Товарищ последовал за ним.
-- Я Вацек. Я говорю по русску... это закрыто сегодня. Я слу`жу здесь. -- Он
сделал ударение на первом слоге, и сразу говор его приобрел неотразимую
привлекательность. -- Сегодня не можно. -- Добавил он для убедительности и
замолчал совсем, собираясь двинуться дальше. Видимо он совершал внешний
утренний обход территории, положенный по инструкции служителю.
Тогда оба посетителя мгновенно сообразили, что он единственное их спасение,
и разом заговорили. Они рассказали ему, что приехали из Москвы и специально
намеревались посетить этот страшный мемориал, потому что у них есть на то
свои причины, и если им это не удастся сегодня, то вряд ли когда-нибудь еще
в жизни выпадет такой шанс -- за границу вырваться непросто, и денег это
стоит уйму, а главное, такой осадок останется в душе, что они не побывали
тут... потом жить невозможно будет. Вацек слушал их молча и не поднимал
глаз. Он лишь несколько раз передернул плечами от сырости, но куртку так и
не запахнул и ворот не застегнул, наоборот, он одной рукой как бы оттянул
одежду в сторону у горла и крутанул шеей, словно ослабляя петлю.
В этот момент Володя сделал, очевидно, единственно правильное -- он достал из
внутреннего кармана бутылку столичной, повернул ее кремлевскими башнями
навстречу Вацеку, аккуратно потянул за серебряный язычок, оглянулся и
освободил горлышко, потом из бокового кармана достал складной стаканчик,
ловко расправил его, потянув вверх самое широкое кольцо, затем наполнил на
три четверти и молча протянул Вацеку. Тот так же молча принял его на
протянутую ладонь, посмотрел поочередно на двух знакомцев и выпил. Он стоял
с протянутой в их сторону рукой с зажатым в пальцах стаканчиком и ждал.
Следом за ним посетители проделали молча ту же процедуру, после чего
Владимир опять же неспеша, аккуратно нахлобучил беленький берет из фольги на
место, на горлышко, опустил бутылку обратно в карман, и все в полном
молчании уставились друг на друга.
Наконец, Вацек повернулся к ним спиной, поманил полным взмахом руки и тихо
произнес: "Идь!"
Так начался их день.
Теперь они шли в настоящей темноте. Настоящей, потому что в обозримом
пространстве ни фонаря, ни звездочки не было, чтобы хоть единым лучом
испортить ее. Поэтому, когда Фима споткнулся и головой боднул в спину чуть
выше поясницы шедшего впереди Вацека, тот вскрикнул от неожиданности, сделал
несколько ускоряющихся шажков, рухнул плащмя на землю и забормотал "Ниц,
ниц, ниц... пан официр..." Оба спутника замерли, выслушивая эти слова, и
сырость показалась им особенно пронзительной. Потом они по голосу, буквально
шаря по земле руками, отыскали Вацека и с трудом подняли. Они стояли близко
близко друг к другу, не видя лиц, и тяжело дышали.
-- Гликлих зол мир зайн!..10 -- Нарушил молчание Фима. -- Идем обратно?
-- Ниц, ниц... -- Продолжил твердить Вацек. -- Пшем прашем, пане, ниц, ниц... --
Он повел рукой в сторону, расчищая себе дорогу, и, непонятно каким образом
ориентируясь, уверенно двинулся в путь. Спутники поторопились за ним, чтобы
не отстать и не затеряться в этой черноте навсегда. И молчание их было таким
же непроницаемым и плотным, как ночь, и нечто надвинувшееся и давящее
трезвеющие от сырости и преживания головы таким же беконечно огромным. Это
был страх. Он неожиданно и непонятно почему вдруг завладел двумя приезжими,
и они стали думать и чувствовать одинаково, как бывает только у плотно
сжатых в толпе людей.
Нет, утром в самом начале им не было так страшно, когда они шли по ухоженным
дорожкам огромного лагеря мимо подкрашенных домов и невольный экскурсовод
объяснял им:
-- То твой блок! -- И ткнул в локоть Владимира
-- Почему?
-- Зольдатски... советьский пленный... то твой, жидовски... -- тронул он
Фиму... и того невольно передернуло:
-- Мой?
-- Так, так... -- Подтвердил Вацек и добавил, -- так по польску -- Жидовски...
идь! -- И он первым шагнул внутрь... -- тут ки`но... -- он замолчал, подыскивая
слова, -- с самого начало... как все было... хрустальная ночь...
Он бормотал глухим голосом и вел их от блока к блоку с горами оправ от очков
и детских ботиночек, свалявшихся волос и золотых коронок... но было светло,
и человеческий голос разрушал оболочку и возвращал их из жуткого вчера...
только в предбаннике крематория, когда Вацек закрыл входную дверь, и они
остались в темноте, оцепенение охватило их. Они невольно почувствовали ужас,
пропитавший стены, и тишина была страшнее воплей задыхавшихся здесь людей...
но все же они были зрители... они рассматривали отверстия в потолке, через
которые бросали вниз банки с ядовитым газом и окошки, через которые палачи
наблюдали за умиравшими, и вагонетки, на которых их везли, и трубы... и все
это они уже видели и в хронике на экране, и в книгах на картинках... домик
коменданта с цветочками вдоль дорожек... занавески на окнах... тут же
неподалеку от печей... прямо на территории...
Все было деловито, прибрано, подкрашено, как в военном городке под Рязанью в
Спас Клепиках...
Теперь же они не видели ничего. Но то внутреннее, что накопилось за день и
временно было приглушено "столичной", и этот сырой гнилостный воздух вдруг
так сжали их с двух сторон, что животный страх просто не давал дышать...
"Куда? Куда? Зачем? Почему мы не уехали вечерним автобусом, а поддались
капризу какого-то незнакомого человека и теперь премся за ним. И черт его
знает, что у него на уме... может, он мститель... что он там нес про Катынь
и Варшавское гетто... нет, все... но... они уже долго идут, может, час...
куда... обратно самому не выбраться... тут даже собаки не лают..."
Вацек словно почувствал их настроение и остановился. Они буквально
наткнулись на него, не сразу сообразив, что прекратился ориентировавший их
чавкающий звук шагов.
-- Тсс... -- Прошипел он и замолчал. Теперь они слышали, как он тяжело
втягивает воздух и со свистом выпускает его. Так они простояли несколько
минут и вдруг одновременно вздрогнули, потому что обнаружили, что начало
как-то сереть пространство, и они стоят в самом начале деревянного настила с
зыбкими перильцами вдоль него, и через некоторое время впереди обозначились
ворота...
-- Слышь? -- Тихо просипел Вацек, и они попытались разобрать хоть шорох... --
Слышь?.. -- Он забормотал что-то быстро быстро, снова замолчал и добавил, --
Здесь... Бася! Бася!.. -- он заплакал тихо и успокаивающе... -- Бася...
женка... Эльжуня там, -- махнул он в сторону, откуда они пришли, и где
остался лагерь... -- А Бася тут! Слышь? Она зо`вет, зо`вет... то женьский
лагер... я был там... советьски нас освободили... я работал, нас не успели
шутцен, растрел... а это женьский... Бася... я то`гда бе`жал... были танки,
и я бе`жал... но ее не бы`ло... дочка там... а здесь Бася... мой отец был
немец, а мама польска... а Бася была жидовка... и их взяли сразу... сразу...
а я тут с ними...
Уже сильно посветлело. Фима стоял и думал, что не стоило сюда приезжать...
двадцать три человека в их семье погибло в гетто. Некоторых он видел на
фото... но они были незнакомые родные. Может быть, он и видел кого-то, но
был так мал, что в памяти ничего не осталось... тридцать лет прошло...
значит, он здесь тридцать лет живет и каждую ночь ходит сюда к Басе!!?
Тридцать лет?! Эта догадка настолько ошеломила его, что остатки хмеля
мгновенно улетучились.Впереди за колючей проволокой уже расплывчато
виднелись остовы черных от сырости и времени бараков. Вацек стоял,
повернувшись туда лицом, и губы его непрерывно шевелились... он что-то
говорил, посылал я вно туда -- это не были слова для себя...
-- И ты здесь остался служить?... -- Вацек обернулся на его голос.
-- Ниц! -- Возразил он. -- С ними. Ты не слышал? Они зо`вут! Ниц...
-- Столько лет прошло... -- Начал Владимир. -- Ты все веришь, что вернутся?
-- Эр хот геворн мишуге!11 -- Начал было Фима, как это делала мама, когда
говорила с отцом по секрету от него и забыв, что Володя не понимает по
еврейски.
-- Найн! -- Взразил Вацек. Он то все понял. -- Даст из умеглихь! Их хабе
нихьт!12 Они зо`вут. Ты не можешь слишать!.. потому что не знаешь ея голос.
Я знаю...
-- Все! -- Возразил психанувший Владимир и отошел в сторону. -- Надо выпить, а
то и вправду рехнешься. Я тоже без отца рос. У нас в деревне из мужиков трое
с фронта вернулось. Молодки состарились. Кто замуж подался... ждали тоже, но
так! Слышь, Фим, -- потянул он его за рукав, -- пойдем врежем, а то меня мутит
что-то...
Когда они вернулись к Вацеку, то уже не хотели ни пить, ни разговаривать --
только согреться. На предложение проводить их до Варшавы, где они работали,
он только помотал головой, усмехнувшись. Тогда они позвали его в Краков, где
их приятель Субоч обещал встретить и показать Вавель. Они бы могли вполне
посидеть... но он снова молча помотал головой и потом добавил.
-- Ниц. Не можно... пше прашем, пане, не обижаться... они беспокоиться
будут...
-- Кто? -- Изумился Владимир.
-- Бася и Эльжуня. -- Просто ответил Вацек. Я с ней у`же двадцать восемь лет
прожил. Нам не можно была жениться. Она жидовка, а я кто? Гой... но ея мама
казала: "Вацек, раз ты так любишь, что она без тебя жить не хочет -- бе`ги!
Спасай ея. Она такая -- ты знаешь... " Ой, какая била мама... дочь равина...
тут близка Радом. Радом, Радом, -- подтвердил он на вопросительный взгляд
Владимира. -- Город. Радом. И она бе`жала, и я бе`жал, и никто нас не
ве`нчал... не можна... только я сказал ея маме... ой, какая била мама...
Ривка... я сказал... "Клянусь Маткой Боской ни на один день ей не будeт
плохо по`ка она со` мной!.." Не можно... и я никогда не пью... Бася это не
любит... это только потому что дружба... а сегодня санитарный день...
профилактик... -- И он улыбнулся.
М А А Р И В13
Бэлла сложила руки на груди и бормотала так, что слова сливались в ровный
гул, но, очевидно, Господь знал, о чем она говорит, потому что вообще знал,
что в душе у каждого, и ему не обязательно было разбирать слова: "Лечи нас,
Господь, и мы излечимся, спасай нас, и мы спасемся, ведь ты --гордость наша;
и пошли нам выздоровление и полное излечение от всех наших недугов... -- она
остановилась на мгновение, напрягла поясницу и подумала, что сейчас прежде
всего, конечно, радикулит надо полечить, но... и печенку тоже, а то после
шкварок в шабес ей так ноет в правой стороне под ребрами, что не приведи
Господи. И упоминание о нем снова вернуло ее к начатому делу... -- ... полное
излечение от всех наших недугов... -- повторила она, -- ведь ты, Господь,
владыка, -- целитель надежный и милосердный. Благословен ты, Господь,
исцеляющий больных в народе своем, Израиле!"
Она вздохнула тяжело, но не меняла позы и почему-то вспомнила опять сына...
"где он там теперь?... мучается... Почему мучается? Всем бы так мучаться,
слава Богу, выбился в люди...за границей бывает",-- и она села на край
кровати.
Перед сном у нее всегда были невеселые мысли, и она никогда не спешила лечь.
И куда спешить, если в этой кровати ей ворочаться одной, пока не пошлет Бог
ей хороший сон... и надолго ли. А то не заснешь вовсе, так проклянешь все на
свете, оттого, что целая жизнь в одну ночь умещается, и сколько по ней ни
ходи, по этой жизни, каждый раз новой дорогой в новый день попадаешь... а
поделиться не с кем... поделиться... она обвела взглядом комнату, не этим
добром, конечно, кому это все сейчас нужно и интересно... а мыслями
своими... хотя бросаться тоже не стоит... вот эта машина... а мишугинер
гебрахт...14 откуда он ее тащил?
Белла положила руку на огромную, покрытую свисающей кружевной салфеткой,
белую квадратную колоду и задумалась: "Когда это было?... Уже ему какую-то
премию дали, послали за границу одного... Одного? -- Она опять вздохнула. -- А
за ер аф зей! Чтоб им пусто было, сколько вокруг него кормилось этих
"помощников". Ну, ясное дело. Так он на весь свой гонорар купил эту машину,
чтоб у нее не болели руки стирать ему... А... подумать только... когда он
купил эту машину, так его уже никогда дома не было, он всегда на гастролях.
И как он только приволок ее, такую здоровую. Ее еле затащили. Поставили в
кухне, и никто не знал, что с ней делать... зачем она это вспомнила... как
будто можно себе заказать, что вспомнить, -- вспомнила, потому что
вспомнила... но пока этот Борис Иванович из домоуправления пришел, чтобы ее
включить, так все соседи с ума сходили, и всем она мешала ... а когда он
подсоединил к ней воду и протянул трубу в туалет, чтобы вода сливалась, так
все прибежали смотреть, как это она будет сама сушить и выжимать. Фаня даже
спросила, где у нее руки, потому что непонятно было, как же она без рук
выжимать будет. А ее Мишенька в этот момент, конечно, был на репетиции, и
вообще он сказал, что уже видел за границей, как такие машины потрясающе
работают -- они там еще до войны были и с тех пор очень облегчают жизнь
хозяйкам. Короче говоря, засунули в нее белье, у кого что было, и Борис
Иванович ее вкючил, потому что его, ясное дело, не отпустили, -- что же одни
женщины будут делать с таким аппаратом. И хорошо, что не отпустили, потому
что как только внутрь налилась вода, может быть два ведра, или три, она
вдруг зарычала и стала гудеть все тоньше и тоньше, а потом принялась
прыгать. Это надо было видеть, чтоб такая здоровая штука на полметра
подпрыгивала на полу, и все тряслось: лампочка, кастрюли на конфорках и даже
входная дверь. Конечно, ее остановили, и потом она перестала прыгать, но не
скоро. Скоро кончилось специальное мыло, которое нужно было насыпать в
с