то она теперь будет делать?
     -- Лошадь? -- Удивился Семен....
     -- Лошадь. -- Практический ум Доры не давал ей покоя...
Через несколько дней Семен вернулся домой в неурочное время, переоделся и
отправился в поссовет. С кем он там говорил, что делал....
     -- Надо из моей избушки все вещи перевезти, -- сообщил он Доре, когда вернулся
усталый и нахмуренный.
     -- А что такое? -- Поинтересовалась она
     -- Я ее продал... ну зачем нам два дома?...
     -- Да. -- Как обычно поджала губы Дора... -- Зачем нам два дома?...
     -- Я за эти деньги выкупил Маню... -- Сообщил Семен робко
     -- Что? --  Удивилась Дора. -- Лошадь?
     -- Да. Они бы ее на живодерню отправили... она же старая... уже...
     -- На живодерню?! -- Возмутилась Дора. -- А за ер аф мир! (Это же надо!)
     -- А я ее по живому весу выкупил...
     -- Как по живому весу? -- Совсем растерялась Дора, -- Маню по живому весу?...
     -- Нет, -- оживился и осмелел Семен, -- Я им по живому весу заплатил, а телегу
они мне подарили, -- сказали: все равно списывать, мол, а тебе за отличную
службу... ну вроде премии... мол, пользуйся... я ж последним возчиком-то
был... все -- газификация... -- он устал от такой длинной речи и замолчал...
     -- И что?... у нас теперь будет стоять лошадь??? -- Дора совсем сбилась с
толку....
     -- Ты знаешь, -- робко начал Семен, -- я, конечно, не посоветовался.... это
дело семейное.... но я ее подарил...
     -- Подарил? Кого? Лошадь?...
     -- Да... -- потупился Семен
     -- На день рождения?!...
     -- Ну.... там на улице Льва Толстого детский дом... понимаешь... у них же
огромный участок и лес сзади... они прокормят... а удобство какое....
продукты привезти... молоко...
     -- И телегу тоже? -- Спросила Дора
     -- Да.
     -- Слава Богу, хоть это догадался... и что?...
     -- Вот деньги.... что остались... тут как раз на газ хватит.... -- Семен
протянул стянутую резинкой  скрученую пачку денег...
     -- Деньги... ейх мир а парнусе 57 -- Дора даже не протянула руки... -- И
что?...
     -- Теперь приглашают на торжественную передачу...
     -- Какую передачу? -- Не поняла Дора
     -- В детский дом... лошадь... честь по чести... дарственную... и вожжи
вручить детям... -- Дора опустилась на стул и тихо запричитала...
     -- Мишугенер, мишугинер... все сошли с ума... весь мир сошел с ума... -- потом
она встала и начала собираться.
     -- Куда ты? -- Остановил ее Семен...
     -- Как куда? Ты же сказал, что надо дом освободить.... так пока лошадь еще
твоя, надо это все перевезти...там же в сарае наверняка столько добра, что
на два газа хватит...

ПУСТЫРЬ

     Пустырь -- больше, чем слово в России. Это даже не понятие -- образ.
Каждый вспоминает свой пустырь, где гонял в футбол и не обязательно мяч, а.
Бывало, пустую консервную банку. На пустыре случались драки и даже убийства,
но чаще пустырь вспоминают с налетом грусти -- как символ ушедшего времени.
Заросший крапивой по краям вперемешку с одичавшей малиной, пропустившей свои
корни за ограду жилого соседнего участка, разделенный тропинками на
неопределенные геометрические фигуры, с вездесущей пижмой, обозначающей эти
тропинки круглый год, даже когда вся земля засыпана снегом, а она таращит
желтые глазки сквозь него... пустырь... с огромными кустами чертополоха, с
липучими шариками репья и, конечно же, с вытоптанным элипсом -- местом
мальчишечьего футбола...
     На этом пустыре, кроме всего прочего, валялась груда битого кирпича,
проросшая всевозможными травами и покрытая мелким вьюнком, продиравшим свой
изворотливый стебель в недоступных глазу промежутках. Никто уж и не помнил,
откуда он здесь взялся, кирпич,  --  толи дом стоял и остался фундамент, толи
привезли по какой надобности, а потом не востребовали... пустырь существовал
всегда. По крайней мере, бабка Прасковья, старожил и знаток всех местных
событий, припоминала, что сожгли тут богатый купеческий дом во времена
революции, чей, не хочет врать, а кирпич от рассыпавшейся печи, мол. Это
было очень похоже на правду, потому что изредка в этой куче, когда брали из
нее немного для завала лужи на улице, находили обломки изразцов с чистым
сочным кобальтом под глазурью на поверхности.
Так или иначе, а пустырь выполнял то, что ему положено в жизни: пустовал.
Вокруг строили, колотили, перекупали потихоньку участки земли, всеми
правдами и неправдами оттяпывали куски от леса, хотя числился он в
заповедной зоне. Но деньги делали свое -- кто против них устоит, какой
райисполкомовец не подпишет нужное постановление, разрешение и согласование,
особенно, если сверху позвонят, а там тоже деньги в силе... но этот участок,
удобный и большой, не попадал в руки тех, кто мечтал обзавестись своей
недвижимой собственностью с лесом под боком, удобным сообщением с городом и
обжитым миром вокруг.
     Пытались на этой площади поставить сараи, привозили готовые металлические
коробки -- утром глядь: уже расположился темноохровый коробок, и возня около
него какая-то... но через неделю-две -- снова пусто. Кто-то из начальства
следил, видно, за порядком и не допускал самодеятельности, а откупиться у
нарушителей не хватало средств.
     Однако, неожиданно в конце апреля на улице, заканчивающейся этим пустырем,
появились двое: один с широкой красной доской-линейкой, торчащей вверх,
другой с подзорной трубой на треноге, и стали они двигаться вдоль заборов по
направлению к пустырю, перетаскивая линейку и переставляя треногу,  а
достигнув его, и там продолжили свою возню. На вопрос вездесущей Прасковьи:
"Што будить?" -- Длинный, что с линейкой, ответил:  -- Что надо. -- А короткий,
который любовался все время на линейку сквозь стекла, добавил: -- Строить
будем, бабуся!.. пора.
     Что значило "пора", трудно сказать, но бульдозер сгреб груду кирпича ближе к
дороге, потом появился тракторик с ковшом и стал копать траншею под
фундамент, а следом появились бетонные столбы, обрезной тес, вырос забор и
скрыл от глаз, что происходило внутри. Только несколько раз приезжали мощные
грузовики с откидными бортами и привозили невиданные бревна огромной толщины
и буроватого цвета. С трудом они пробирались в ворота, и хоромы росли,
действительно, не по дням, а по часам. Кому и зачем их строят, никто не
знал.   Потом поползли слухи, потом приезжала как-то раз "Победа" посредине
дня, и видели сквозь щель, что выходил из нее один важный генеральского вида
человек и мирно гулял, не распоряжался, а тот, что за ним всюду следовал,
заносил на ходу что-то в свой блокнотик, причем фигурой при этом холуйски
сгибался и заискивал -- слов слышно не было.
     -- Ня будить дела. -- Философски заметила баба Паша. -- Гиблое место.
     -- Почему? -- Спросила ее соседка.
     -- Потому. Гиблая ... здря стараются. Попросту здря.
Через три месяца, т.е к июлю, дом был готов. Стоял он высоко, и всем была
заметна невиданная в поселке прежде настоящая черепица на крыше, стволы
лиственницы, как выяснили, откуда-то из Сибири привезенной, обшили вагонкой,
а ее пропитали олифой, и стояли хоромы, как с рисунка сказки "О золотой
рыбке", но вместо старика и старухи поселился в них тот важный дородный
генерал с челядью, и каждое утро уезжал на "Победе" с шофером.
К дому привыкли быстро. Вдоль забора, сразу же заросшего травой, по осени
собирали маслят и подберезовиков, дивились, как привозили целый сад в
поместье -- яблони и вишни, уж не меньше, как пятилетки, с корнями не в
мешковине, а в досчатых ящиках, и опускали в ямы с помощью маленького
трактора...
     А через год попривыкли к соседям, которые никого не тревожили, через два,
когда сад зацвел,  к ним, как и ко всем в поселке, стали лазать соседские
мальчишки за яблоками, особенно скороспелками, не боясь грозного
генеральского вида и привязанного рычащего пса.
И тут снова появились рабочие и стали тянуть по верху забора колючку, да не
то чтобы просто поверху досок, как у многих в поселке, чтоб уберечься от
малолетних безобразников, а располагали ее на роликах, будто электрические
провода. Так оно, видно,  и оказалось, да никто бы и не поверил -- невиданное
это было дело.
     Беда случилась лет через пять, когда все окрестные знали, что факт, живет в
этом доме бывший генерал, а теперь замдиректора большого закрытого завода, и
что дом ему достался задарма, потому что строили солдатики, еще пока хозяин
ходил в погонах, а теперь он отставной, но силы видать, немалой.
Трое мальчишек, как обычно, полезли за яблоками -- пустяковый факт, да первый
напоролся на электричество -- то-ли его выключить на день забыли, а, может, и
нарочно оставили... и повис он на проводах, хотя сразу его не убило... да
пока скорую вызвали -- приятели то его с испуга убежали -- страшное это
дело... описывать, как погиб мальчишка за дюжину яблок...  и на месте его
оживляли, кололи, дыхание искусственное делали, и еще бог весть что... не
откачали ...
     Ночью дом не светился окнами. Машина не привозила генерала. Куда все
обитатели подевались -- никто не знал. Только утром с электрички толпа стала
тянуться к дому и глухо стояла у ворот. Мальчишка оказался сыном слесаря с
того завода, где начальствовал хозяин. Люди понуро молчали. Потом начали
что-то негромко произносить, и, когда появился кашляющий, тощий, испитой
человек в телогрейке и крикнул:
     -- Чего ждем? Мы уже однажды с буржуями расправились! И снова они, как
бородавки, на теле нашего государства!.. -- толпа навалилась на калитку, и та
неожиданно легко открылась. Рванули дверь в дом -- и там не оказалось
заминки... но не на кого было излить злость. Дом был пуст, и хозяев наказать
тут же на месте, где погиб мальчишка, не было возможности. Уже иссякал запас
злобы, и многие думали, что напрасно приехали сюда -- суд пусть разбирается.
Но тут вдруг появился еще один заводила с дерматиновой сумкой в руках и
сходу, еще не остановившись, заорал сиплым тенорком:
     -- Жиды, проклятые! Они все! Они! Продали Россию матушку нашу! Бей жидов! --
Какое отношение это имело к генералу, и зачем он заорал, не было понятно. Но
вдруг в глазах у некоторых проснулась искра азарта, сменившая сонное мутное
свечение апатии, и первая, сорванная с петлей ставня  грохну лась о землю с
треском, а там пошло. Бутылки из сумки прекочевывали из рук в руки,
опрокидывались в горло и избулькивали свое содержимое, а когда опустоша
лись, летели в окна, а из окон выстреливались на улицу посуда, белье...
занавески летали по воздуху, подхватываемые ветром, потом затрещали рамы и
двери, выламываемые какими-то трубами, раскуро ченная мебель уже валялась по
всему двору и, наконец, полетела черепица с крыши, выбиваемая снизу, с
чердака сквозь обрешетку.
     Здесь вдруг проявился тот энтузиазм, которого тщетно добивались от этих же
людей на коммунистических, ленинских и всяких иных субботниках.
А толстый никак не унимался и время от времени подогревал всех новыми
лозунгами:
     "Суки мордатые, жиды проклятые, споили нас и живут в хоромах!" Тощий
подтягивал ему вслед: "Православные, Гитлер их не добил, Сталин не успел,
поможем народу русскому!"...
     Через два часа все устали. Толпа соседей, стоявшая вдоль забора по улице,
молча и с сожалением смотрела на вершащееся, а кое-кто терпеливо ждал
момента, когда все разойдутся, и можно будет посмотреть во дворе, что в
хозяйстве пригодится...все равно все спишут на погромщиков...
К концу этого вандализма вдруг на тарахтелке прикатил участковый Онищенко,
демонстративно оголил кобуру и гаркнул: "Разойдись!" Все исчезли очень
быстро. Рассосались. Он с сожалением обошел двор. В дом заходить не стал.
Опечатать его было невозможно. Тогда он опечатал калитку, прилепив бумажку с
двумя круглыми печатями. И уехал.
     -- Ня будить дела, -- констатировала Прасковья. -- Я говорила. Не слухают. Их
дела. Мне что,. мне от их ниче не надо. Мальца жалко. Виданное ли дело -- за
яблоки-то. Кто не лазить? А с другой стороны: знал жа -- чаго лезть-то.
Зачем? Чужая жа...
     В этот дом больше никто не вернулся. На заводе генерала тоже не видели после
того дня. И похороны прошли многолюдно, но тихо -- тут уж власть постаралась.
Первое время ходили всякие слухи -- мол, все же рабочие поймали его и
растерзали, а жену и детей увезли куда-то на милицейской машине, чтобы
спрятать...
     После этого случая евреи боялись возвращаться с электрички домой, а по
воскресеньям ходить на базар. Хотя в мясной лавке Маня, упираясь животом в
прилавок и размахивая ножом, разглагольствовала: "Не на меня напали! Я б ему
этому длинному хрену .....--то бы отрезла зараз, чтоб он сдох, а за ер аф
мир, жиды ему помешали алкоголику! А генерал ему хороший! Жиды ему
помешали!.." Но смута рассеялась постепенно и довольно быстро -- каждый думал
о себе и о своем пропитании и знал по горькому опыту, своему и чужому, что
вернее поговорки, чем "язык мой -- враг мой" на Руси не было, да, видать, и
не будет.
     Дело шло к зиме. Ноябрь смораживал в единый ковер опавшие листья, и они
целыми лепешками переворачивались, зацепленные нечаянно носком сапога.
Кто-то ловкий стал по ночам отрывать вагонку со стен разоренного дома. Потом
пошли в ход ступеньки крыльца, черепица стала исчезать с крыши целыми
квадратами, и теперь обрешетка зияла из-под нее непотемневшими тесовыми
проплешинами. Потом сорвали оставшиеся ставни. Разобрали крыльцо. А в первые
темные декабрьские ночи, когда не было луны, скатили первые два бревна со
сруба. Как их утащили, одному богу известно! А там уж пошло, пошло...и к
Рождеству стоял посреди пустыря один фундамент из красного кирпича... ни
намека на забор, ни одной щепки от летнего сортира, что стоял в углу
участка, не осталось...
     -- Говорила -- не будить дела. -- Констатировала баба Паша, ежедневно утаптывая
тропинку от своего дома через обретший почти прежний вид пустырь.
     -- Да почему? -- Не споря, возмущалась ее соседка Наталья.
     -- А по всему. Видать жа, что дела не будить. Тут так дела ня делаются.
     -- Как? Не унималась соседка.
     -- А так. -- Прасковья помолчала, закусив губы, пока затягивала три платка на
голове. -- Так -- скоро. Это Россия. Чаво ей жиды сделают. Они сами по себе, а
она сама по себе. А вони на них все списать хотели... ня будить дела. Место
это гиблое -- по всему видать. Не с етого года пошло -- не сейчас
кончится.Пустырь -- он и есть пустырь.
     -- У тебя везде пустырь, Прасковья!
     -- Везде, везде, -- в .... -- сильно осерчала баба Паша. -- А ты погляди сама --
небось, не слепая. Или нахлебалась мало?.. Может, с ними, с жидами то лучша
ба жили -- они капейку считать умеють... Тваво жиды сажали?  А!? А вернули
тебе что вместо мужика? Справку? А поначалу хто тут жег... а сейчас мы с
чего шикуем. Ты на радиво, Наталья, авоську повесь -- в нее сыпаться
будить...  Нам все мало. Власть туда, власть -- сюда, а нам все мало... вот
оно и выходит, что кругом пустырь -- и взять нечего, и виноватить некого.
     -- Тише ты, тише! -- Испугалась Наталья, -- Ишь разошлась -- не к месту.
     -- А мне что бояться? Мне бояться больше не резон. Ты без хозяина, я с сорок
третьего сама по себе, а этот-то откуда приехал , знаешь? Генерал?..
     -- А ты знаешь? -- Поддела Наталья.
     -- Народ все видить -- от него не схоронисся.
     -- Ну?
     -- То-то и ну... откуда он таких тесов да бревен, чьими руками? Оттуда, из
хороших мест, где костей не считают... прости Господи... вот и отливаются
слезки... дом, конечно, жалко... луча бы под детский сад отдали...
     -- Тебя в исполком избирать надо, Прасковья...
     -- Не надо. Там хрен чаво скажишь... а мальца-то жаль... человеком мог
стать... сичас время другое... мог... не судьба... ничему тут ни судьба...
     -- Ты уж совсем заупокой, -- возразила Наталья... -- Пошли... -- Они повернулись
и зашаркали прочь -- две темные, совершенно квадратные фигуры на двух
столбиках. Через несколько шагов Прасковья остановилась, посмотрела
вполоборота назад и, скосив глаза, призналась соседке:
     -- Я не заупокой... я за Россию... ня будить дела...
ДЕВЯНОСТО
     Девяносто -- это девяносто. Цифра сама по себе всегда пуста, но, если твоей
бабушке девяносто, и она называет тебя мальчик, а тебе сорок, то есть о чем
подумать -- сколько уместилось в эту цифру.
     -- Так может быть, ты не пойдешь сегодня в синагогу? Смотри, какая погода.
     -- Ничего. Погода здесь ни при чем. В моем возрасте нельзя останавливаться. Я
ни разу не пропустила, так что сегодня за праздник? С тех пор, как в
синагогу стало опасно ходить, я ни разу не пропустила. Когда мужчины стали
бояться ходить, так пошла я.
     -- А ты не боялась?
     -- Что они мне сделают? Должен же кто-то ходить в синагогу. А то они могли
сказать, что раз никто не ходит, так она не нужна, ты что не понимаешь!?
     -- Бабушка, как у тебя развито общественное сознание, ого! И что ты просила у
него, чтобы не закрыли синагогу?
     --  Я никогда ничего не просила. У него не надо просить ничего.
     -- Но все просят! И русские в церкви, и татары в мечети, и евреи...
     -- Нет. Ничего просить не надо. Я рассказываю ему, что да как, чтобы он знал
правду. А он уж сам знает, что делать...
     -- И как ты карабкаешься туда наверх по лестнице...
     -- Ничего. Понемножку. Но ближе к нему, так он лучше слышит... я же не
кричу... я ему могу и здесь рассказать... он все равно услышит... но,
знаешь, я думаю ему приятно, что я столько лет хожу в синагогу...
     -- И все одно и то же, одно и то же...
     -- Мальчик, солнце тоже встает и садится, а люди родятся и умирают, а деньги
приходят и уходят... станешь старше -- поймешь...
     -- О чем ты, бабушка? Мне сорок!
     -- Это не тебе сорок -- это мне девяносто. Я никогда не просила его. Бывало
так, аж ... а фарбренен зол алц верн... дос их хоб гемейнт... ду форштейст,
ду форштейст алц... унд их хоб герехнт -- дос из а соф...58 Но он решил, что
нет...
     -- Бобе, майне таере Бобе! Их бет дир, леб нох а гундерт ер!59
     -- Ты хитрый! Ешефича!.. Ты все хочешь быть молодым... нет, нет... и хватит
об этом... я все равно не поеду на твоей машине... а если ты мне разменяешь
рубль по десять копеек, то я смогу всем дать у входа...
Она собралась потихоньку, в отдельный затрепанный кошелечек с кнопочкой
посредине сложила разменяный рубль, в карман длинной черной юбки засунула
другой кошелек потолще и побольше размером, натянула старое, но вполне
приличное и не засаленное, как обычно у старух, пальто, далеко не
закрывавшее юбку, проверила ключи... после этого взяла самодельную
можжевеловую очень удобную палку с длинной загнутой ручкой, на которую можно
было опереться даже локтем, и вышла из двери.
Девяносто ей исполнилось два месяца назад. Пышно это событие не справляли.
Но все соседи откуда-то узнали, и оно почему-то стало событием и для них.
Приходили. Звонили в дверь и поздравляли, хотя могли это сделать и во
дворе... но приходили... она не то что бы дружила с ними, с соседями, но
когда знала, что кому-то из них плохо, шла и просто помогала, а не
спрашивала, надо ли помочь... еще когда молодая была... она же тут уже не
один десяток лет живет на этом самом месте. У них забирали мужей, она не
боялась позвонить в дверь... а забирали обоих родителей, так не боялась
пойти покормить оставшихся детей... а когда у нее случилась беда, и никто не
позвонил в дверь, а на улице, чтобы не обидеть, переходили на другую сторону
и не здоровались, она не обижалась... люди есть люди... одни так живут,
другие -- так... "Сколько мне тогда было? Шестьдесят? Ну, чего можно бояться
в шестьдесят? Я же не знала, что проживу до девяносто?!"  Она не любила
вспоминать все подряд -- "валить в кучу", а если вспоминала что-то, то так
подробно, будто это происходило сейчас, и она просто пересказывает слепому,
чтобы он знал...
     Каждый раз она рассказывала ему историю и не обязательно о себе, но сегодня
день был особенный, и после рассказа она позволила себе спросить: "Готеню,
ду бист хот нит фар