отелось бы знать, можем ли  мы  обойтись без нее?  Только великое страдание
способно  окончательно  освободить  дух".  Как  ни парадоксально,  страдания
действительно  помогли  Рэю  --   будучи  лишен  естественного,   животного,
физиологического здоровья, он нашел новое  здоровье и новую свободу. Вопреки
(или  благодаря) своей болезни, он достиг того, что Ницше называет  "Великим
Здоровьем", -- радости, мужества и твердости духа.

11. Амурная болезнь

     Недавно в  нашу клинику обратилась  Наташа К.,  жизнерадостная  женщина
девяноста  лет от  роду.  Она рассказала,  что чуть больше года назад  с ней
произошла "перемена".
     -- Какая перемена? -- поинтересовался я.
     -- Восхитительная! Сплошное наслаждение! -- воскликнула она. -- Я стала
более энергичной и живой, я снова была молода. Меня даже начали интересовать
мужчины. Я стала игривой, да-да, совсем как котенок.
     -- И это вас обеспокоило?
     -- Сначала все было в порядке. Я чувствовала  себя великолепно --  чего
же тут было волноваться?
     -- А потом?
     -- Потом друзья  забили  тревогу. Поначалу они удивлялись:  "Ты  просто
сияешь  -- настоящий фонтан жизненных сил!", но затем посчитали, что это  не
совсем... пристойно, что ли. "Ты всегда была такая тихоня , -- говорили они,
-- а теперь флиртуешь, хихикаешь, рассказываешь анекдоты -- ну можно ли так,
в твоем-то возрасте?"
     -- А вам самой как казалось?
     -- Я была сбита с толку -- так захвачена происходящим, что ни о  чем не
задумывалась.  Но  в конце концов  пришлось.  Я сказала себе: "Наташа,  тебе
восемьдесят девять, и это тянется уже целый  год. Ты всегда была сдержанна в
чувствах  --  а тут так  разошлась!  Ты пожилая  женщина,  жизнь  клонится к
закату. Чем  объяснить эту неожиданную  эйфорию?" И как только я подумала об
эйфории,  дело приняло  другой  оборот...  "Дорогая моя,  ты  нездорова,  --
сказала я себе. -- Тебе слишком хорошо, ты, должно быть, больна!"
     -- В каком смысле? Эмоционально, психически?
     --  Нет,  не эмоционально -- физически  больна. Что-то  в  организме, в
мозгу приводит меня в такое возбуждение. И  тогда я подумала -- боже мой, да
это же амурная болезнь!
     --  Амурная болезнь? -- повторил я в  недоумении. -- Никогда о такой не
слышал.
     -- Сифилис, голубчик. Почти семьдесят лет назад я зарабатывала на жизнь
в  борделе  в Салониках, там его  и подцепила.  Он был тогда у многих,  и мы
прозвали его амурной болезнью. Спас меня  будущий  муж  -- вытащил  оттуда и
вылечил. Это случилось, конечно, задолго до пенициллина. Но может ли болезнь
вернуться через столько лет?
     Между  первоначальным  заражением  и  развитием  нейросифилиса возможен
длительный инкубационный период, особенно если первичная инфекция подавлена,
но  не  уничтожена полностью. У  меня однажды был пациент,  которого еще сам
Эрлих  лечил сальварсаном  --  затем  в  течение  пятидесяти  лет  все  было
нормально,  и  вдруг  обнаружилась  сухотка  спинного  мозга, одна  из  форм
нейросифилиса.
     И все же я никогда не сталкивался ни с интервалом в семьдесят лет, ни с
самостоятельно поставленным диагнозом  церебрального  сифилиса,  высказанным
так спокойно и четко.
     -- Это  поразительное  предположение, --  сказал я, подумав.  -- Мне бы
никогда не пришло такое в голову -- но, возможно, вы правы.
     Она и  в  самом деле  оказалась  права. Анализ спинномозговой  жидкости
подтвердил  нейросифилис:  спирохеты  раздражали  ее  палеокортекс,  древние
отделы коры  головного мозга. Встал вопрос о лечении -- и тут возникла новая
дилемма, с характерной прямотой высказанная самой миссис К.:
     -- Я не уверена, хочу ли вообще лечиться. Конечно, я больна, но мне так
хорошо. Чего уж скрывать, это очень приятная болезнь. Я уже  двадцать лет не
была такой живой и веселой. На моей улице праздник. Но праздник может  зайти
слишком далеко... У  меня бывают такие мысли, такие  поползновения, что и не
рассказать -- в общем, глупые и гадкие,  даже думать неловко. Сначала ты как
бы слегка под мухой, жу-жу-жу да зю-зю-зю, но еще чуть-чуть, еще  один шажок
-- и все... -- Она изобразила слюнявого,  дергающегося маразматика. -- Я как
поняла, что это амурная болезнь, так сама к вам и пришла. Если  станет хуже,
будет, конечно, ужасно, но и  полностью  вылечиться  --  тоже  кошмар.  Пока
бледненькие не  проснулись,  я не жила, а только тупо прозябала. Не могли бы
вы оставить все, как есть?
     Совещались  мы недолго, так как курс лечения  был, к счастью, очевиден.
Миссис  К.  назначили  пенициллин,  который,  уничтожив  спирохет,  никак не
затронул вызванные ими растормаживающие изменения в мозгу.
     В  результате  миссис  К.  убила  двух  зайцев. С  одной  стороны,  она
наслаждается   умеренной  свободой   от   сдерживающих  импульсов,  чудесной
вольностью мысли  и чувства,  с другой  --  ей  не  угрожает  больше  потеря
самоконтроля  и  дальнейшее   разрушение   коры  головного  мозга.  Волшебно
воскреснув и омолодившись, она надеется прожить до ста лет.
     -- Как забавно, -- говорит она, -- подарок от Амура.


Постскриптум

     Недавно (в январе 1985-го) я столкнулся с похожей дилеммой в связи  еще
с  одним  пациентом.  Мигелем  О.  поступил  к  нам в  клинику  с  диагнозом
"маниакальное   состояние",   но   вскоре   стало  понятно,   что   причиной
перевозбуждения  был нейросифилис. Простой пуэрториканец, работник с  фермы,
из-за дефектов речи и слуха  Мигель  не мог  внятно выразить свое  состояние
словами,  но  ему  удалось  замечательно  проиллюстрировать  его  с  помощью
рисунков.
     При первой нашей встрече он был  очень разгорячен, и, когда я  попросил
его  скопировать простую фигуру  (рис.  А), с жаром произвел  ее  трехмерную
версию  (рис. Б). Так, по крайней мере, я сначала подумал, но он заявил, что
это  открытая  коробка,  и тут  же  стал  дорисовывать в  ней  фрукты.  Кипя
воображением,   он   проигнорировал   кружок  и  крестик,   но  сохранил   и
конкретизировал идею "вложенности".  Открытая,  полная апельсинов коробка --
не занимательнее, не живее, не естественнее ли это моего скучного рисунка?
     %%%%% Рисунок Cupid (105 - Figures A and B) Russian Text.tif %%%%%
     %%%%% Проверить, что текст по-русски %%%%%
     Через несколько  дней я снова с ним встретился. Его распирала энергия и
энтузиазм,  он  летел,  парил на  крыльях  мыслей  и чувств.  Я попросил его
нарисовать ту  же фигуру, но второй рисунок оказался  совершенно не похож на
первый. Порывисто, ни на минуту  не  задумавшись,  он  переделал оригинал во
что-то  вроде трапеции или ромба и пририсовал к нему нитку и мальчика  (рис.
В).
     %%%%% Рисунок Cupid (106 - Figures C and D) Russian Text.tif %%%%%
     %%%%% Проверить, что текст по-русски %%%%%
     -- Мальчик пускает воздушного змея, змей летит  в  воздухе!  -- крикнул
Мигель возбужденно.
     Еще через несколько дней я принял его в третий раз. Его поникшая фигура
и  вялые  движения наводили  на мысли  о паркинсонизме (в ожидании последних
анализов  спинномозговой  жидкости  ему в  качестве  успокоительного  давали
галоперидол). Я опять попросил его перерисовать ту же фигуру, но на этот раз
у него  получилась  просто  точная и  тусклая копия. Слегка уменьшив  все  в
размерах ("микрография", вызванная галоперидолом), он ничего не добавил и не
изменил  (рис.  Г).  Не  было ни  живости, ни  изобретательности  предыдущих
рисунков.
     -- Теперь уже  не то, -- сказал он. -- Я вижу не так, как раньше. Тогда
все вокруг было реальным, живым... Что ж, вылечат меня и это умрет?
     Рисунки  "пробуждаемых" L-дофой  пациентов  с болезнью Паркинсона также
поучительны. Если попросить обычного больного Паркинсоном нарисовать дерево,
он изобразит чахлое, низкорослое, убогое, зимнее деревце без единого листка.
Но  по  мере того, как его "разминает", "приводит  в себя", оживляет L-дофа,
оживает и рисунок. Появляется энергия, воображение -- и листва.  Если L-дофа
перевозбуждает  пациента,  дерево  может  расцвести  буйным цветом,  обрасти
извилистыми  ветвями,  покрыться пышной кроной со всевозможными завитками  и
лиственными арабесками, пока  его  первоначальная  форма не растворится  без
остатка   среди   этих   фантастических,  барочных  художеств.  Такой  стиль
характерен  для синдрома  Туретта, а также  для произведений,  созданных под
действием  амфетамина,  ускоряющего  работу  сознания, -- изначальная форма,
изначальная мысль  теряется  при  этом  в  джунглях  последующих украшений и
дополнений.  Сначала  воображение  пробуждается,  а  затем   возбуждается  и
перевозбуждается, переходя все границы разумного.
     Какой парадокс, какая жестокость и ирония в том, что внутренняя жизнь и
воображение человека могут так и не проснуться, если их не разбудит наркотик
или болезнь!
     Именно  этот парадокс  лежит в основе  моей книги  "Пробуждения"; он же
отвечает и за искушения синдрома Туретта  (см. главы 10 и 14), а также,  без
сомнения, за особую  двусмысленность,  связанную с действием наркотиков типа
кокаина  (который  подобно L-дофе  и Туретту  повышает  уровень  дофамина  в
мозгу). В  связи с этим становится  яснее поразительное  замечание  Фрейда о
том, что  вызываемое  кокаином  ощущение благополучия и  радости  "...никоим
образом не отличается от нормальной эйфории здорового человека... Чувствуешь
себя  нормально, и  вскоре  становится трудно поверить,  что находишься  под
влиянием наркотика".
     Подобной   же   парадоксальной   привлекательностью   может    обладать
электростимуляция  определенных  участков  мозга: некоторые  виды  эпилепсии
приводят к опьянению  и порождают зависимость, так что больные сами начинают
регулярно вызывать припадки (крысы с вживленными в мозг электродами не могут
остановиться и  непрерывно раздражают  свои  "центры удовольствия"). Правда,
существуют  и  разновидности  эпилепсии,  которые приносят  истинный покой и
ощущение благополучия. Хорошее самочувствие может  быть подлинным, даже если
оно есть результат болезни. Такое  парадоксальное ощущение здоровья способно
приносить долговременную  пользу, как в случае  миссис  О'К.  с ее странными
навязчивыми "воспоминаниями" (глава 15).
     Здесь мы вступаем на  незнакомую территорию, где все привычные суждения
могут смениться на противоположные, где  болезнь может обернуться здоровьем,
а нормальное состояние --  болезнью, где нервное возбуждение может стать как
рабством,  так и  освобождением, а истина --  обойти трезвенника и открыться
сатиру. Это царство Амура и Диониса.

12. Выяснение личности

     --  Чего  прикажете сегодня? -- говорит он,  потирая руки.  -- Полфунта
ветчины? Рыбки  копченой? (Он  явно принимает меня за  покупателя; подходя к
телефону в госпитале, он часто отвечает "Алло, Бакалея Томпсона").
     -- Мистер Томпсон! -- восклицаю я. -- Вы что, не узнали меня?
     --  Боже, тут  так темно -- ну я  и подумал, что покупатель.  А это ты,
дружище  Питкинс,  собственной  персоной!  Мы  с Томом,  --  шепчет  он  уже
медсестре, -- всегда ходим вместе на скачки.
     -- Нет, мистер Томпсон, вы опять обознались.
     -- Само собой, -- отвечает он, не смутившись ни на секунду. -- Стал  бы
Том разгуливать в белом халате! Ты Хайми, кошерный мясник из соседней лавки.
Странно, на халате ни пятнышка. Что, не идут нынче дела? Ну ничего, к  концу
недели будешь, как с бойни.
     Чувствуя, что у меня самого начинает кружиться голова в этом водовороте
личностей, я указываю на свой стетоскоп.
     -- А, стетоскоп! --  кричит он в ответ.  -- Да какой же  ты  Хайми! Вот
ведь  механики,  чудной народ. Корчите из  себя докторов  --  белые  халаты,
стетоскопы -- слушаем, мол, машины как людей! Мэннерс, старина, как  дела на
бензоколонке?  Заходи-заходи,  сейчас будет  тебе все как обычно,  с  черным
хлебом и колбаской...
     Характерным  жестом бакалейщика Вильям Томпсон  снова  потирает руки  и
озирается в поисках  прилавка. Не  обнаружив  его, он со странным выражением
смотрит на меня.
     --  Где я?  -- спрашивает он  испуганно. --  Мне  казалось, я у  себя в
лавке,  доктор.  Опять замечтался...  Вы,  наверно, как  всегда  хотите меня
послушать. Рубашку снимать?
     -- Совсем не как всегда. Я не ваш доктор.
     -- Хм,  и  вправду.  Сразу заметно.  Мой-то доктор вечно выстукивает да
выслушивает. Боже милостивый, ну у вас и бородища! Вы на Фрейда похожи --  я
что, совсем того? Чокнулся?
     -- Нет, мистер Томпсон, не чокнулись. Но у вас проблемы с памятью, вы с
трудом узнаете людей.
     --  Да,  память шалит, -- легко соглашается он, --  я,  бывает путаюсь,
принимаю одного за другого... Так чего прикажете, копченой рыбы, ветчины?
     И так каждый  раз, с вариациями, с мгновенными ответами, часто смешными
и блестящими, но в конечном счете трагическими. В течение  пяти минут мистер
Томпсон принимает меня за дюжину разных людей. Догадки сменяются гипотезами,
гипотезы -- уверенностью, и  все это  молниеносно,  без единой  заминки, без
малейшего колебания. Он не имеет никакого  представления о  том,  кто я,  не
знает  даже,  кто  он  сам  и  где  находится. Тот  факт, что  он  -- бывший
бакалейщик  с  тяжелым  синдромом Корсакова  и  содержится в неврологическом
учреждении, ему недоступен.
     В  его  памяти ничто не  удерживается  дольше  нескольких секунд,  и  в
результате он постоянно дезориентирован. Пропасти амнезии разверзаются перед
ним каждое мгновение, но он ловко перекидывает через них  головокружительные
мосты  конфабуляций и всевозможных  вымыслов. Для него  самого, заметим, это
отнюдь  не  вымыслы,  а внезапные  догадки и  интерпретации  реальности.  Их
бесконечную  переменчивость  и  противоречия мистер  Томпсон  ни на  миг  не
признает. Как  из пулемета строча неиссякаемыми выдумками, он изобретает все
новые  и новые  маловразумительные истории, беспрестанно сочиняя вокруг себя
мир -- вселенную "Тысячи и одной  ночи", сон, фантасмагорию людей и образов,
калейдоскоп непрерывных метаморфоз и трансформаций. Причем  для него это  не
череда  мимолетных  фантазий и иллюзий,  а нормальный,  стабильный, реальный
мир. С его точки зрения, все в порядке.
     Как-то   раз   он  решил  проветриться,   отрекомендовался  в  приемной
"преподобным Вильямом  Томпсоном",  вызвал такси  и был  таков.  Таксист нам
потом рассказывал, что никогда  не встречал более занятного пассажира -- тот
всю  дорогу  развлекал  его  бесконечными,  полными  небывалых   приключений
историями.
     -- Такое ощущение,  -- удивлялся  водитель. -- что он  везде  был,  все
испытал, всех знал. Трудно поверить, что можно столько успеть за одну жизнь.
     -- Не то, чтобы за одну, -- объяснили мы ему. -- Тут речь идет о многих
жизнях, о выяснении личности.
     Джимми Г., еще один пациент с синдромом Корсакова, о котором я подробно
рассказал  во второй  главе этой  книги, довольно быстро  "остыл", вышел  из
острой  стадии   болезни  и  необратимо   впал  в   состояние  потерянности,
отрезанности от мира (он  существовал как бы во сне, принимая  за реальность
полностью  овладевшие  им воспоминания).  Но с  мистером Томпсоном все  было
по-другому.  Его  только  что  выписали из госпиталя, куда за три  недели до
этого  забросила  его  внезапная  вспышка  корсаковского синдрома. Тогда,  в
момент  кризиса,  он  впал в горячку и перестал  узнавать  родных, однако  и
сейчас еще  в нем бурлил неудержимый конфабуляторный бред -- он весь кипел в
беспрестанных попытках воссоздать ускользающий из памяти, расползающийся мир
и собственное "Я".
     Такое    неистовство   может    пробудить    в    человеке    блестящую
изобретательность  и  могучее  воображение  --  истинный  гений  вымысла  --
поскольку  пациент в  буквальном  смысле  должен  придумывать  себя  и  весь
остальной  мир  каждую  минуту.  Любой  из  нас  имеет  свою  историю,  своe
внутреннее  повествование, непрерывность и  смысл которого составляют основу
нашей  жизни.  Можно утверждать, что  мы  постоянно выстраиваем и  проживаем
такой  "нарратив",   что  личность   есть  ни   что  иное   как   внутреннее
повествование.
     Желая узнать человека,  мы интересуемся его жизнью вплоть до мельчайших
подробностей,   ибо   любой   индивидуум   представляет   собой   биографию,
своеобразный рассказ.  Каждый  из  нас совпадает с единственным в своем роде
повествованием,  непрерывно разворачивающимся в нас  и посредством нас.  Оно
состоит  из  наших впечатлений,  чувств, мыслей,  действий  и (далеко  не  в
последнюю очередь)  наших собственных  слов  и  рассказов.  С  точки  зрения
биологии и физиологии мы  не так уж сильно отличаемся  друг от друга, но  во
времени -- в непрерывном времени судьбы -- каждый из нас уникален.
     Чтобы  оставаться  собой,  мы должны  собой обладать: владеть  историей
своей  жизни,  помнить  свою  внутреннюю  драму,  свое   повествование.  Для
сохранения личности человеку необходима непрерывность внутренней жизни.
     Идея повествования, мне кажется, дает ключ к болтовне мистера Томпсона,
к  его  отчаянному  многословию.  Лишенный  непрерывности  личной истории  и
стабильных  воспоминаний,  он  доведен до повествовательного  неистовства, и
отсюда   --  все   его  бесконечные  выдумки  и  словоизвержения,   все  его
мифотворчество.  Он  не  в  состоянии  поддерживать реальность  и  связность
внутренней  истории,   и   потому   плодит   псевдо-истории   --  населенные
псевдо-людьми псевдо-непрерывные миры-призраки.
     Как  он сам реагирует на свое состояние? Внешне мистер Томпсон похож на
блестящего комика; окружающие говорят, что с ним не соскучишься. Его таланты
могли бы послужить основой настоящего комического  романа. Но кроме  комедии
здесь есть и трагедия,  ибо перед нами  человек в состоянии  безысходности и
безумия. Мир постоянно ускользает  от него, теряет фундамент, улетучивается,
и  он  должен  находить  смысл,  создавать  смысл,  все  придумывая  заново,
непрерывно наводя мосты над зияющим хаосом бессмысленности.
     Знает  ли об  этом  сам мистер Томпсон,  чувствует ли,  что  произошло?
Вдоволь насмеявшись при знакомстве с ним, люди вскоре настораживаются и даже
пугаются.  "Он никогда не останавливается, -- говорят все,  -- будто гонится
за чем-то и  не  может догнать".  Он  и  вправду  не в  силах  остановиться,
поскольку  брешь в  памяти, в  бытии  и смысле никогда не закрывается, и  он
вынужден заделывать ее каждую секунду. Его "мосты"  и "заплаты", при всем их
блеске  и изобретательности, помогают  мало --  это лишь  пустые вымыслы, не
способные ни заменить реальность, ни даже приблизиться к ней.
     Чувствует  ли  это  мистер  Томпсон?  Каково  его ощущение  реальности?
Страдает ли он?  Подозревает ли, что  заблудился  в иллюзорном мире и  губит
себя  попытками найти воображаемый выход? Ему явно  не по  себе;  натянутое,
неестественное  выражение  лица выдает постоянное  внутреннее  напряжение, а
временами,  хоть и нечасто -- неприкрытое, жалобное смятение. Спасением -- и
одновременно    проклятием   мистера   Томпсона   --   является   абсолютная
"мелководность" его жизни, та защитная реакция, в результате которой все его
существование сведено  к поверхности, пусть  сверкающей и переливающейся, но
все  же  поверхности, к  мареву  иллюзий,  к бреду без  какой бы то ни  было
глубины.
     И  вместе  с  тем,  у  него  нет  ощущения  утраты,  исчезновения  этой
неизмеримой,  многомерной, таинственной  глубины,  определяющей  личность  и
реальность.  Kаждого, кто хоть ненадолго оказывается  с ним рядом, поражает,
что за  его легкостью, за его лихорадочной беглостью совершенно  отсутствует
чувство и  суждение,  способность  отличать  действительное  от иллюзорного,
истинное от неистинного  (в его  случае бессмысленно  говорить о  намеренной
лжи), важноe от тривиального и ничтожного. Все, что изливается в непрерывном
потоке,  в потопе его конфабуляций, проникнуто каким-то особым безразличием,
словно  не существенно ни  что  говорит он  са