в оригинале он почти не заметен, а на
рисунке  виден  отчетливо,  как на старинных астролябиях. Общее  впечатление
передано поразительно  верно, часы  ожили --  а ведь смотритель сказал,  что
Хосе не понимает, что такое время. В целом, странная смесь абсолютной, почти
навязчивой точности и любопытных вариаций.
     Как  же  так, -- не могу успокоиться я по пути домой, -- идиот, аутист?
Нет-нет, тут должно быть что-то еще...
     В  тот  первый  раз,  в  воскресенье  вечером,  я  приехал  к  Хосе  по
неотложному вызову. Все выходные его мучили сильнейшие судороги, и  накануне
вечером я  по телефону  назначил ему новое лекарство. После было решено, что
судороги "взяты под контроль", и больше моего совета не потребовалось. И все
же  я никак не мог  забыть эти  часы: в  том,  как  нарисовал их  Хосе, была
какая-то  загадка. Нужно было  повидать  его еще раз, и я назначил следующую
встречу. Я  также запросил полную историю болезни -- при первой консультации
мне удалось взглянуть только на направление, в котором не было почти никаких
сведений о Хосе.
     Не зная, зачем  его  опять тащат к  врачу  (думаю, ему было все равно),
Хосе  явился в клинику  со скучающей  миной, но,  увидев меня, весь просиял.
Исчезло  выражение скуки и равнодушия, которое я запомнил с прошлого раза, и
лицо  его  озарилось  внезапной,  робкой  улыбкой  --  словно  приотворилась
какая-то наглухо закрытая дверь.
     --  Я думал о тебе, Хосе, --  сказал я ему, протягивая авторучку. -- Ну
что, порисуем еще?
     Даже не понимая слов, он все легко уловил по тону голоса.
     Что бы предложить ему нарисовать? Как всегда, у меня под рукой оказался
очередной  номер журнала  "Дороги Аризоны". Я  люблю это издание за отличные
иллюстрации  и   обычно  ношу   с  собой,  используя   при   неврологическом
тестировании.  На  этот  раз  фотография на обложке изображала  идиллическую
картину -- озеро и два человека в каноэ на фоне  гор и заката.  Хосе начал с
переднего  плана, с  почти черной  массы берега,  резко  контрастировавшей с
более  светлой водой. Очертив  ее точными  линиями,  он принялся закрашивать
центральную  часть. Но  тут  нужна  была кисточка,  а  не  ручка. "Давай это
пропустим, -- посоветовал я.  --  Начнем прямо  с каноэ". Хосе  послушался и
быстро, почти без колебаний  вывел силуэты людей и корпус. Затем  он  бросил
взгляд на оригинал, отвел глаза, как  бы фиксируя изображение в уме, и, косо
наклонив ручку, решительно нанес штриховку.
     %%%%% Рисунок Autistic Artist (216 - lake).tif %%%%%
     %%%%% Рисунок Autistic Artist (217- lake).tif %%%%%
     Все  это  меня опять удивило,  причем  даже  больше, чем в прошлый раз,
поскольку речь  теперь  шла  о целой  сцене. Поразительна  была  скорость  и
абсолютная точность, с которой был сделан рисунок, особенно если учесть, что
Хосе лишь раз мельком  взглянул на обложку, сразу  запомнив все необходимое.
Это решительно противоречило предположению о простом копировании (смотритель
как-то  обозвал  Хосе  "ксероксом")  и говорило  об  усвоении  картинки  как
целостной сцены, о развитых способностях не механического воспроизведения, а
понимания изображеного.
     Более  того,  если  присмотреться к  рисунку,  в  нем  можно  различить
драматический  элемент,  которого  нет  в оригинале. Крошечные  человеческие
фигурки увеличены, они  живут и действуют, тогда как на фотографии это почти
незаметно.  Все  элементы,  при  помощи которых Ричард  Вольгейм  определяет
"иконичность",  --  субъективность взгляда, сознательность,  драматизация --
присутствуют в  рисунке. Способность  точной  передачи  у Хосе,  несомненно,
сочетается с воображением и оригинальностью.  Он  рисует не просто каноэ, но
свое каноэ, личный взгляд на него.
     Еще полистав журнал, я наткнулся на статью о ловле форели. На  одной из
страниц акварель  в  мягких тонах изображала ручей среди скал и деревьев. На
переднем плане радужная форель, казалось, готова была выпрыгнуть из воды.
     -- Нарисуй мне вот эту рыбу, -- попросил я Хосе.
     Он изучил картинку и, улыбнувшись своим мыслям, склонился над листом. С
видимым  удовольствием,  улыбаясь  все  шире,  он принялся  рисовать.  Через
некоторое время заулыбался и я: освоившись в моем присутствии, Хосе вошел во
вкус, и передо мной оживала не просто рыба, но рыба с "характером".
     %%%%% Рисунок Autistic Artist (218 - fish).tif %%%%%
     В оригинале  всякая индивидуальность отсутствовала --  существо на  ней
смотрелось  двумерным,   безжизненным,   и   смахивало  скорее  на   чучело.
Нарисованное же  Хосе, напротив, было абсолютно трехмерно, объемно и гораздо
больше напоминало живую рыбу. Добавились не просто достоверность и жизнь, но
что-то еще,  что-то  крайне  выразительное, хотя и не  вполне рыбье: зияющая
пасть  кита,   крокодилье  рыльце,  человеческий  глаз  с  узнаваемо-лукавым
выражением. Ясно было, почему Хосе улыбался: рыбина вышла  очень  смешная --
живая  форель-прощелыга,  сказочный персонаж,  что-то вроде Лакея-лягушки из
"Алисы в Стране Чудес".
     Теперь  мне было  над  чем  задуматься. В  прошлый  раз часы  удивили и
заинтриговали меня, но никаких выводов я сделать еще не мог. Каноэ показало,
что Хосе обладал по меньшей мере мощной зрительной памятью. Рыба же  выявила
живое и ясное  воображение, чувство юмора и особого рода сказочную фантазию.
Речь, конечно,  не  шла  о высокой живописи  -- я имел дело  с примитивом, с
детским рисунком, -- но приметы настоящего искусства  были налицо.  Открытие
это  оказалось  весьма  неожиданным, поскольку воображения  и  игры никак не
станешь ожидать ни от аутиста, ни от идиота, пусть хоть трижды ученого. Так,
по крайней мере, принято считать.
     Много  лет  назад  моя хорошая знакомая,  невролог Изабель  Рапен,  уже
принимала  Хосе  в  детской  неврологической  клинике  в  связи  с  упорными
судорогами.  На основании своего обширного опыта она тогда заключила, что он
аутист. Вот что писала доктор Рапен об этом заболевании:

     Небольшой   процент   детей   с   аутизмом   обладает   исключительными
способностями  к  расшифровке  письменных  текстов   и  погружается  в   мир
гиперлексии или  чисел...  Поразительные умения  некоторых  таких  пациентов
складывать головоломки,  разбирать  механические  игрушки  и  расшифровывать
тексты  связаны,   возможно,  с  последствиями  чрезмерной  концентрации  их
внимания      и      познавательной      активности      на       внеречевых
пространственно-зрительных  задачах  в  ущерб  овладению  устной  речью;  не
исключено  также,   что   подобная   переориентация   вызывается   действием
компенсаторных   механизмов.  (См.   библиографию,  И.  Рапен  (1982),  стр.
146-150).

     Сходные соображения, особенно в отношении детских рисунков, высказывает
Лорна Селфе  в своей  необыкновенной книге  "Надя"  (1978).  Проанализировав
литературу, она заключает, что все дарования аутистов и ученых идиотов наука
объясняет только расчетом и  безличной памятью  и никогда -- воображением  и
другими личностными способностями. Если, в  очень редких случаях, такие дети
рисуют,  считается,  что  это  происходит чисто  механически.  В  литературе
описаны лишь  "отдельные  островки навыков", "изолированные умения". Там нет
места для человеческого, не говоря уже о творческом.
     Кто же такой Хосе, спрашивал я себя? Что он за существо? Что чувствует,
как пришел он к своему  теперешнему состоянию? И  можно  ли  хоть как-то ему
помочь?
     Получив толстую папку с полной историей болезни, я был поражен огромным
количеством данных,  собранных  с того момента, как в возрасте восьми  лет с
Хосе  случился первый  приступ  его  странной  болезни.  Произошло это  так:
внезапно  у  него  начался  сильный жар, который сопровождался  непрерывными
судорогами (припадки  продолжаются и по сей день); вскоре появились и быстро
усилились симптомы нарушения мозговой деятельности и аутизма (врачи с самого
начала   не   могли   установить   точную  природу   заболевания).   Анализы
спинномозговой жидкости на этой стадии  заболевания  были  очень  плохими, и
врачи сошлись во  мнении, что Хосе  перенес нечто  вроде энцефалита. У  него
наблюдались  судорожные припадки  самых разнообразных типов: малые и большие
эпилептические,  акинетические  и психомоторные,  причем  эти  последние  --
чрезвычайно сложной разновидности.
     Психомоторные судороги могут сопровождаться внезапными вспышками эмоций
и буйства,  а также необычным  поведением  между  припадками (так называемый
психомоторный тип личности). Такие судороги вызываются  нарушениями  функции
височных  долей головного мозга, и многочисленные энцефалограммы подтвердили
наличие у Хосе двустороннего расстройства именно этих отделов мозга.
     В  мозгу человека височные  доли отвечают, среди  прочего, за обработку
звуковой   информации;   они  играют   особенно  важную  роль  в  механизмах
образования и восприятия речи. Доктор Рапен не просто диагностировала у Хосе
аутизм,  но заподозрила также, что нарушения функции височных долей приводят
у  него к слухоречевой агнозии --  неспособности распознавать  звуки  речи и
связанной  с  этим  неспособности   говорить  и  понимать  окружающих.  Этим
предположением она пыталась объяснить загадочное  явление речевой  регрессии
Хосе.  По словам родителей,  до болезни ребенок  нормально  говорил,  но при
наступлении острого периода "онемел" и полностью прекратил  всякий контакт с
людьми. Все многочисленные интерпретации этого факта -- как психиатрические,
так и неврологические -- оставались только гипотезами.
     Несмотря на все  эти нарушения, по  меньшей мере  одна из  способностей
Хосе  не  пострадала  и  даже (возможно, в  силу  компенсаторного механизма)
усилилась: у ребенка  был  замечательный  талант  к  рисованию. Талант  этот
проявился  с самого раннего  детства и, похоже, был наследственным: его отец
всегда  любил  рисовать,  а  брат,   намного  старше  Хосе,  стал   успешным
художником.
     Как  я  уже  упоминал, острый  период  болезни  сопровождался  тяжелыми
судорогами, которые  никак  не  удавалось  остановить. В  день случалось  по
двадцать-тридцать  тяжелых припадков, а также бесчисленные "мелкие" эпизоды,
падения, отключения сознания, "сновидные" состояния. Затем наступила  потеря
речи  и  общая интеллектуальная  и  эмоциональная регрессия. Хосе оказался в
странном и трагическом положении. Он перестал ходить в школу (какое-то время
к  нему  еще приглашали  частного преподавателя)  и в  конце концов оказался
замкнут  в  кругу  семьи  -- пожизненный инвалид,  аутист,  возможно афатик,
умственно отсталый  ребенок.  Считалось,  что  он  неизлечим  и не поддается
обучению. Случай его  казался абсолютно безнадежным. Хосе был намного младше
всех  своих  братьев  и сестер  -- поздний  ребенок  почти  пятидесятилетней
женщины.  К  девяти  годам он  полностью выпал  из  реальности, оказался вне
общества и школы, вне той нормальной среды, которая окружает обычных детей.
     Пятнадцать лет Хосе почти  не  выходил  из дома. В качестве  объяснения
приводились обычно  его  "упорные"  судороги.  Мать  Хосе  говорила, что  не
решается выводить  сына на улицу из-за боязни, что  его бесконечные припадки
будут   происходить   на  людях.   Лечащие  врачи   перепробовали  множество
препаратов,   помогающих   остановить   судороги,   но   эпилепсия  казалась
неизлечимой -- так, во всяком случае, утверждалось в истории болезни.
     У нас почти нет информации о том, что произошло за эти годы. Хосе исчез
из мира, ушел из-под медицинского и любого другого наблюдения. Он мог бы так
и кануть в  небытие,  содрогаясь  в конвульсиях в своей одинокой  подвальной
комнате, -- не случись с  ним особенно  сильного "взрыва", который окончился
первой в его жизни госпитализацией.
     Добавим,  что там,  в подвале,  внутренняя жизнь Хосе все  же не угасла
окончательно. Он просил и жадно рассматривал журналы, предпочитая издания по
естественной  истории и географии. Кроме того, урывая время между припадками
и сыпавшимися на него  попреками, он  находил  огрызки карандашей и рисовал.
Эти  рисунки,  похоже, были  его  единственной  связью  с  внешним  миром, в
особенности с миром живой природы. В детстве он часто ездил с отцом за город
на  этюды  и  полюбил  растения  и животных, так  что  теперь их изображения
оставались той тонкой нитью, которая соединяла его с реальностью.
     Такой  была  его  жизнь, реконструированная мной на основании различных
источников,   прежде  всего   истории  болезни,  которая  оказалась   весьма
примечательным набором документов -- и  тем, что в  них содержалось,  и тем,
что отсутствовало. Мне пришлось также полагаться на свидетельства очевидцев,
в   частности,    работника   отдела    социального   обеспечения,   который
заинтересовался  случаем  Хосе,  приходил  к нему  домой, но  ничем  не смог
помочь. Свою роль сыграли и рассказы постаревших и больных родителей. Но все
это  так  никогда бы  и  не вышло  на поверхность, не  случись с  Хосе этого
первого внезапного и страшного приступа  буйства  -- настоящего психического
взрыва,  когда  он неистовствовал и  крушил вещи  и  в конце концов  попал в
больницу.
     Что  могло   вызвать  эту  ярость?  Можно   ли  считать  ее  бешенством
эпилептического   происхождения?   Просто   "психозом",  в   соответствии  с
примитивной  формулировкой  врача приемного  покоя? Или же мы имели  дело  с
отчаянным  криком  о помощи,  с  попыткой  немой,  доведенной  до  последней
крайности души хоть как-то сообщить окружающим о своих мучениях?
     Ясно  одно: госпитализация  и применение новых мощных лекарств, унявших
на время судороги, впервые позволили  Хосе свободно  вздохнуть; копившееся в
нем с восьми лет физиологическое и психическое напряжение разрядилось.
     Государственные    больницы   часто    рассматривают   как   "тотальные
учреждения",  способствующие   деградации   пациента.  Это,  без   сомнения,
справедливо, причем в колоссальных масштабах. Однако больница может стать  и
настоящим   убежищем,  о   чем   Гофман  почти  не  упоминает.   Измученная,
потерявшаяся  в мире душа иногда находит  там приют  и отдых  --  счастливое
сочетание свободы и порядка, которое ей так необходимо.
     Органическая  эпилепсия  и разлад  в  доме привели к тому,  что Хосе на
время  оказался  во  власти  хаоса. Он  превратился в раба, в пленника своих
родителей  и  болезни, и  больница  оказалась  для  него  благословенным  и,
возможно, спасительным  местом.  Встречаясь с  ним,  я видел, что  он и  сам
хорошо это понимает.
     Из  замкнутой,  душной  атмосферы семьи Хосе внезапно перешел  в другой
мир, где его ждали уход и внимание. Медицинские работники относились  к нему
с  профессиональной  отстраненностью, не допуская оценочных и  обвинительных
суждений и вместе с тем проявляя глубокое понимание его проблем и внутренних
состояний. Такое отношение приносило свои плоды,  и через месяц к Хосе стала
возвращаться  надежда. Он ожил, а, самое главное,  начал тянуться к людям --
впервые с тех пор, как в восьмилетнем возрасте у него развился аутизм.
     Но надежда  и человеческий контакт  давались ему непросто. Он переживал
их как  запретные и особо опасные формы чувств и поведения. Целых пятнадцать
лет  Хосе  жил  в  тщательно  охраняемом  замкнутом  пространстве  --  Бруно
Беттельгейм называл его "пустой крепостью". И все же мир Хосе никогда не был
абсолютно пустым -- он был наполнен  стремлением к живой  природе. Эта часть
личности Хосе не отмерла; эта дверь всегда оставалась открытой. Но сейчас, в
больнице,  появилась  новая  возможность  --  человеческий  контакт. Соблазн
общения возник  слишком внезапно, напряжение  оказалось  слишком  сильным, и
именно  в моменты возможного сближения с  людьми  Хосе отбрасывало назад,  в
болезнь, к безопасности  привычного  состояния. Он снова  и  снова  уходил в
себя,  возвращался  к примитивным  раскачивающимся движениям, которые в свое
время стали первыми симптомами развивавшегося аутизма.
     Наша третья встреча  произошла  в клинике.  На этот раз я пришел к нему
сам, без предупреждения и обнаружил его  в приемном отделении. Раскачиваясь,
закрыв лицо и глаза, он сидел в страшной,  полной больных комнате  отдыха --
живая  картина регрессии. Меня охватил ужас.  После первых  встреч, принимая
желаемое за действительное, я поддался иллюзии скорого выздоровления, и  мне
потребовалось увидеть Хосе в состоянии резкого  ухудшения и регрессии (позже
оно не раз возвращалось), чтобы понять, что легкого "пробуждения" не будет и
что впереди  -- опасный  и  рискованный путь.  Что ждет его на этом пути? Ко
всем  моим надеждам  примешивался теперь  страх, ибо  я  наконец осознал, до
какой степени Хосе сжился со своей тюрьмой.
     Услышав мой  голос,  он тут  же вскочил  и радостно побежал  за  мной в
комнату для рисования. Зная,  что  Хосе недолюбливает  цветные мелки (только
они и разрешались в отделении), я снова достал из кармана ручку.
     -- Помнишь ту рыбу, в  прошлый  раз? -- спросил я, и, не зная, понимает
ли  он мои  слова, попытался  очертить ее контур  в воздухе. -- Можешь опять
нарисовать?
     Он решительно кивнул и взял ручку.
     "С тех пор прошло три недели, -- думал я. -- вспомнит или нет?"
     Хосе  на  мгновение  закрыл  глаза,  как  бы вызывая в памяти  образ, и
принялся за дело. На листе  бумаги  опять появилась форель, вся  в  радужных
пятнах,  с  острыми плавниками  и раздвоенным хвостом, но  на этот раз в ней
отчетливо  проступали человеческие черты.  Появилась чудн я ноздря (откуда у
рыбы ноздри?)  и пухлые губы. Я хотел уже  забрать ручку, но он дал  понять,
что еще  не  закончил. Что  еще он  задумал?  Оказалось, что он  рисовал  не
отдельный образ, а целую сцену.  Раньше рыба существовала  сама по себе, как
изолированное   иконическое   существо,  --   теперь  же  она  стала  частью
окружающего мира,  частью  большего события.  Хосе быстро дорисовал еще одну
маленькую  ныряющую  рыбку  -- товарища -- и  от  рисунка  тут  же  возникло
ощущение   плескучей,  живой  игры.  Закончив,  он  очертил   горизонтальную
поверхность воды и вдруг завершил ее бурной, набегавшей на рыб волной. Рисуя
волну, Хосе разволновался, и у него вырвался странный крик.
     %%%%% Рисунок Autistic Artist (224 - fish).tif %%%%%
     Я не мог отделаться  от мысли, что рисунок  символичен, хотя, возможно,
это было слишком легковесное  объяснение. Неужели большая  и маленькая  рыбы
изображали  меня  и его?  Важно  было еще  и то,  что без всяких  намеков  и
подсказок с моей стороны  Хосе  пришло  в голову добавить  новый  элемент --
взаимодействие, живую игру. Раньше в его рисунках, как и в его жизни, всякий
контакт  отсутствовал. Теперь  же, пусть символически  и  зрительно, элемент
общения  проник  в  его мир. Можно  ли  было это  проверить?  И  каков смысл
сердитой, мстительной волны?
     Я  решил, что  лучше  оставить  зыбкую  почву свободных  ассоциаций.  В
рисунке,  безусловно,  чувствовалась надежда и  новые  возможности,  но  они
сопровождались  отчетливым  ощущением  опасности.  Нужно  было  вернуться  к
невинной  надежности природы, оставив позади  первородный  грех человеческой
близости.
     На столе перед  нами  лежала  рождественская открытка --  малиновка  на
пеньке в окружении  снега и темных ветвей. Я  указал Хосе  на  птицу  и  дал
авторучку.
     %%%%% Рисунок Autistic Artist (226 - trees).tif %%%%%
     %%%%% Рисунок Autistic Artist (227 - bird).tif %%%%%
     Он рисовал тонкими, точными линиями,  а птичью грудку закрасил красным.
Лапки  малиновки  оканчивались  вцепившимися в  кору коготками (меня  всегда
поражало  стремление  Хосе  подчеркивать хваткость, цепкость  рук и  лап  --
навязчивая,  неотвязная потребность в надежном контакте). Но  что это? Сухая
зимняя ветка рядом с пнем вдруг разрослась, выпустила новые отростки и пышно
расцвела.  Возможно,  в  изображении  имелись