".
     Ребекка чувствовала  глубокую тягу  не только к прозе, но  и к  поэзии,
находя в ней духовную пищу и доступ к реальности. Природа была прекрасна, но
нема,  а  девушка нуждалась в  слове  --  ей хотелось,  чтобы  мир  говорил.
Словесные  образы  были  ее  стихией,  и  она  не  испытывала  ни   малейших
затруднений с символикой и метафорами самых сложных поэтических произведений
(это поразительно  контрастировало  с ее полной  неспособностью к  логике  и
усвоению инструкций). Язык чувствa, конкретности, образа и символа составлял
милый  ее  сердцу и  на удивление доступный ей мир.  Лишенная абстрактного и
отвлеченного  мышления,  она  любила  и  знала  стихи  и  сама была  хоть  и
неуклюжим, но трогательным и естественным поэтом. Ей легко давались метафоры
и  каламбуры,  она способна была к  довольно точным сравнениям,  но  все это
вырывалось  у  нее  непредсказуемо,  в  виде  внезапных  и  почти  невольных
поэтических вспышек.
     Бабушка  ее была  верующей, и вместе они  с  тихой  радостью  выполняли
иудейские  обряды. Ребекка любила смотреть,  как  зажигают  субботние свечи,
любила  благословения  и молитвы и  охотно  ходила  в  синагогу, где  к  ней
относились  нежно   и  бережно,  как  к  младенцу  Божьему,  невинной  душе,
блаженной.  Она  целиком  погружалась  в пение, молитвы  и  обряды еврейской
службы.  Все это было ей вполне доступно,  несмотря  на серьезные проблемы с
внутренней  организацией  времени и пространства и выраженные нарушения всех
аспектов отвлеченного  мышления: она  не могла  сосчитать сдачу и  проделать
простейшие вычисления, не умела ни читать, ни  писать, и средний коэффициент
ее умственного развития был  ниже  60 (стоит отметить, что с языковой частью
тестов она справлялась гораздо лучше, чем с решением задач).
     Итак, Ребекка, которую  часто с первого взгляда определяли как "тупицу"
и  "юродивую",  владела неожиданным,  удивительно  трогательным  поэтическим
даром. Нужно  признать, что с  виду  она и  в самом деле казалась редкостным
скопищем  увечий и дефектов,  и, приглядевшись,  в ней  можно было различить
обычные для таких больных разочарование и  тревогу. Она сама признавала, что
была умственно неполноценной, сильно отставая от окружающих с  их природными
навыками и способностями. Но стоило познакомиться с ней поближе, как  всякое
впечатление ущербности исчезало.  В душе у Ребекки царило ощущение глубокого
спокойствия, цельности и полноты бытия, чувство собственного  достоинства  и
равенства со всеми  окружающими.  Другими словами, если  на интеллектуальном
уровне она ощущала себя инвалидом, то на духовном -- нормальным, полноценным
человеком.
     При первой встрече мне сразу бросились в глаза ее физические недостатки
--  общая  неуклюжесть,  мешковатость,  топорность.  Она показалась мне злой
проделкой природы, жертвой болезни,  все формы  и  симптомы  которой  я знал
наизусть: множество апраксий и агнозий, набор расстройств чувствительности и
движения,  ограниченность  абстрактного  мышления  и  понятийного  аппарата,
сравнимая (по шкале Пиаже) с уровнем восьмилетнего ребенка. "Вот бедняга, --
думал я, -- даже дар речи достался ей как случайный подарок".  Вне  языка --
разрозненный набор высших корковых функций, схемы Пиаже -- в самом плачевном
состоянии.
     Наша  следующая встреча  -- вне  тесных  стен  кабинета,  вне  ситуации
осмотра и  обследования  --  оказалась  совсем  другой. Стоял  замечательный
апрельский  день, и,  улучив минуту перед началом работы, я  прогуливался по
садику рядом с  клиникой. Ребекка сидела на скамейке  и с явным наслаждением
вглядывалась в апрельскую листву. В ее позе не было и следа неуклюжести, так
поразившей  меня  накануне.  Ее легкое  платье  и  едва  заметная улыбка  на
спокойном лице  вдруг напомнили мне  чеховских героинь -- Ирину, Аню,  Соню,
Нину. Простая  девушка на фоне сада искренне радовалась весне. В этот момент
я видел ее как человек, а не как невролог.
     Услышав мои шаги, она обернулась, улыбнулась мне и сделала широкий жест
рукой, как будто говоря: "Смотрите, как прекрасен  мир!".  Затем последовала
серия   джексоновских  восклицаний,   нечто  вроде   страннoго  поэтическoго
извержения:  "Весна...  рождение...  расцвет...  движение...  пробуждение  к
жизни...  времена года... всему  свое время..."  Мне вспомнились  строки  из
Библии: "Всему свое время, и время всякой вещи под небом. Время  рождаться и
время  умирать; время  насаждать и время..." В своей бессвязной  поэтической
манере эта девушка, как  библейский  мудрец, описывала  смену  времен  года,
общее движение времени! "Да это же недоразвитый Экклезиаст!" -- мелькнуло  у
меня в голове, и в этой догадке два образа Ребекки -- слабоумной пациентки и
поэта-символиста -- слились в один.
     Она,   конечно,   провалила   все   тесты.  Цель   психологического   и
неврологического тестирования  -- не просто обнаружить изъяны,  но разложить
человека на  составляющие функций и дефицитов, и,  как  и следовало ожидать,
такой подход не  оставил от Ребекки камня на камне.  Но вот  сейчас,  в этот
весенний день,  каким-то  чудом из  разрозненных  частей у  меня  на  глазах
собралось гармоничное и уравновешенное существо.
     Как   могла   она  так  безнадежно  распадаться   на   части  в   одних
обстоятельствах  и сохранять цельность в  других? Я отчетливо  наблюдал  два
диаметрально  противоположных   режима  мышления,  два   способа  внутренней
организации бытия.  Один  из  них  был связан с  абстракциями и заключался в
распознавании  образов  и решении задач; именно на  него  были нацелены  все
тесты, выявившие столь катастрофическую картину  дефектов и неполноценности.
Но дело  в том,  что в этих тестах и не было места ничему, кроме недостатков
Ребекки! Они  не  предполагали присутствия в ней позитивных сил, способности
воспринимать  реальность,  мир природы  и  воображения,  как  согласованное,
постижимое, поэтическое целое. Тесты не позволяли даже заподозрить наличие у
нее внутренней  жизни, обладающей  осмысленной структурой и  чуждой простому
решению задач.
     В чем же  заключалась основа ее цельности и уравновешенности? Ответ  на
этот  вопрос лежал в стороне от схем и абстракций. Я подумал о  ее увлечении
историями,  повествовательными образами и  построениями,  и  у меня возникло
предположение,  что   Ребекка  --  одновременно  очаровательная   девушка  и
умственно неполноценная пациентка, недоразумение природы, -- не имея доступа
к  схемам и абстракциям  (в ее случае из-за врожденных дефектов  этот  режим
мышления просто не работал),  пользовалась для создания осмысленного мира не
формальным, а художественным (повествовательным или драматическим)  методом.
Раздумывая над этой  возможностью, я вспомнил, как Ребекка  танцевала  и как
танец упорядочивал ее случайные, неуклюжие движения.
     Она  сидела передо мной  на  скамейке  и созерцала  не просто  весенний
пейзаж, а священное таинство природы, и я осознал  вдруг всю нелепость наших
тестов  и  методик,   всю   убогость  наших   медицинских  заключений.   Они
обнаруживают только недостатки, а не сильные стороны, и полагаются на задачи
и схемы там, где нужен язык музыки, беседы, игры -- свободной и естественной
жизни.
     Догадавшись, что Ребекка остается полноценным и гармоничным существом в
условиях,  позволяющих ей  организовать себя  художественно, я смог выйти за
рамки  формального  механистического  подхода  и  разглядеть  скрытый в  ней
человеческий потенциал. Мне довелось узнать эту девушку в двух ипостасях:  в
одной она была неизлечимым инвалидом, в другой --  вся  светилась надеждой и
будущим.  По  счастливой случайности, именно она одной из первых встретилась
мне в клинике, и то, что я разглядел в ней, определило мое отношение ко всем
остальным подобным пациентам.
     Наши  встречи  продолжались,  и  каждый раз Ребекка  казалась  мне  все
глубже. Это могло быть  связано с тем,  что она раскрывалась все полнее, но,
возможно, я и сам начал относиться к  ней по-другому, с бльшим вниманием  и
уважением. Душа  ее не была безмятежна (глубокие  натуры  редко пребывают  в
покое), но почти всю оставшуюся часть года она провела вполне счастливо.
     Затем, в ноябре,  умерла  бабушка,  и свет и  радость апреля  сменились
тьмой  и  скорбью. Ребекка  была потрясена,  но  держалась  с  замечательным
достоинством.  Эта стойкость, это новое духовное измерение добавили еще один
план к светлой, лирической стороне ее души, так поразившей меня прежде.
     Я зашел к ней сразу же, как услышал печальную новость, и она, застывшая
от горя, приняла меня в своей маленькой комнатке опустевшего теперь дома. Ее
речь  снова напомнила мне  джексоновское "извержение", но  на этот  раз  оно
состояло из коротких, полных горечи и страдания восклицаний:
     -- Зачем она ушла?! --  выкрикнула Ребекка и  добавила: --Я плачу не  о
ней,  а о себе. -- И потом, после паузы:  --С  бабулей  все в порядке. Она в
своем Долгом Доме.
     Долгий Дом! Был ли это ее собственный образ, или подсознательный отклик
на слова Экклезиаста?
     -- Мне  так  холодно, -- продолжила она,  вся  съежившись, -- но это не
снаружи.  Зима внутри. Холодная, как смерть. -- И закончила: -- Бабушка была
частью меня. Часть меня умерла вместе с ней.
     Это было  настоящее горе,  и  Ребекка проявлялась в нем как полноценная
личность, завершенная и трагичная, без намека на умственную отсталость.
     Через  полчаса  к  ней  начали  возвращаться  тепло  и жизнь, и, слегка
оттаяв, она сказала:
     -- Сейчас зима. Я мертва, но знаю, что снова будет весна.
     Ребекка была права: целительная  работа  скорби протекала  медленно, но
рана  постепенно затягивалась.  Очень  помогла старая тетка,  сестра умершей
бабушки, теперь переехавшая к  Ребекке.  Помогала  и  синагога,  религиозная
община, и прежде  всего обряд шива  и особое положение "скорбящей". Надеюсь,
ей  приносили  какое-то  облегчение  откровенные  беседы со  мной.  Наконец,
помогали  сны, которые  она  с живостью пересказывала.  Сны  эти  в точности
следовали известным стадиям заживления душевной раны.
     Так  же  четко, как  апрельский образ  чеховской героини, в  память мне
врезался  ноябрьский день на унылом  кладбище в  Квинсе и трагическая фигура
молодой  женщины, читающей кадиш  на  могиле бабушки.  Молитвы и  библейские
истории всегда  привлекали  Ребекку,  согласуясь  с  радостной,  лирической,
"блаженной" стороной  ее жизни.  Теперь  же в похоронных  молитвах, в  103-м
псалме и  особенно в кадише, она нашла единственно правильные слова скорби и
утешения.
     Между  апрелем  и  ноябрем   Ребекка,  как  и  многие  наши   "клиенты"
(двусмысленное,  но  модное  тогда  наименование,  считавшееся  якобы  менее
унизительным,   чем   "пациенты"),  участвовала  в  разнообразных  групповых
занятиях и проходила  курс  трудотерапии. Это составляло  часть нового, тоже
входившего  в  моду движения "за развитие познавательных  способностей". Для
большинства пациентов, включая Ребекку, все это было совершенно бесполезно и
даже вредно, так как мы только лишний раз ставили  их лицом к лицу с теми же
самыми ограничениями, на которые они бессмысленно и мучительно наталкивались
всю жизнь.
     Мы обращаем слишком много внимания на дефекты наших пациентов и слишком
мало -- на сохранившиеся способности; Ребекка первая указала мне на это. Еще
раз  прибегнув к техническому жаргону, можно сказать, что нас слишком сильно
занимает  "дефектология", и  слишком  слабо  --  "нарратология",  забытая  и
совершенно необходимая наука о конкретном.
     Ребекка стала для меня живым примером  существования двух  диаметрально
противоположных    типов     мышления,     --     "парадигматического"     и
"повествовательного". Оба они  одинаково естественны и присущи  сознанию, но
повествовательное  мышление  развивается  раньше  и  обладает  приоритетом в
формировании  души  и  личности.  Маленькие  дети  любят истории  и способны
уловить  их  сложное  содержание,  в  то  время  как  восприятие  формальных
концепций  и  парадигм   им  еще  недоступно.  Там,  где  абстрактная  мысль
бессильна,  именно  повествовательность  дает ощущение  мира  --  восприятие
конкретной реальности в форме символа или рассказа. Ребенок понимает  Библию
раньше,  чем  Евклида, и не  потому  что  Библия проще  (скорее наоборот), а
потому что она представлена в образной и сказовой форме.
     В  этом   смысле  права  была  бабушка,  говоря,  что  Ребекка  в  свои
девятнадцать  была  совсем  ребенком.  И  все-таки  Ребекка была  не  только
ребенком, но и взрослой девушкой. (Термин "умственно отсталый" подразумевает
недоразвитого  ребенка;  термин "умственно неполноценный" --  неполноценного
взрослого; в каждом из  этих понятий содержится одновременно глубокая истина
и  серьезная  ошибка).  У умственно неполноценных  пациентов,  имеющих,  как
Ребекка, условия для личностного роста, могут ярко развиться эмоциональные и
художественные способности. В Ребекке, к примеру, живо проявился поэтический
дар, в Хосе (см. главу 24) -- врожденные  живописные таланты. Абстрактные же
способности  таких  пациентов,  с  самого  детства выраженные  очень  слабо,
развиваются  медленно  и  мучительно,  и  с  возрастом  могут  достичь  лишь
определенного, весьма  низкого "потолка". Сама Ребекка хорошо осознавала это
и  смогла наглядно продемонстрировать при первой же нашей встрече, рассказав
о  том, как  вся  неуклюжесть  и стесненность ее  движений,  стоит зазвучать
музыке,  тут  же  сменяется  грацией  и  свободой. Более  того, я увидел это
воочию,  наблюдая,  как  в естественной  обстановке  общения  с природой,  в
эстетическом и драматическом единстве весеннего дня она обретала целостность
и свободу движений.
     После   смерти  бабушки  Ребекка  удивила  меня,  придя  с  решительным
заявлением:
     -- Не  нужно больше никаких групповых занятий. Они мне ничего не  дают.
Они не помогают мне быть собой.
     Высказав  все  это,  она  бросила  взгляд  на  ковер  в кабинете  и  со
свойственной  ей  поразительной способностью  к  метафоре  и  ярким  образам
пояснила:
     -- Я как  живой  ковер. Мне нужен узор, композиция.  Без  композиции  я
рассыпаюсь на части.
     Пока   она  говорила,  я  смотрел  на  ковер  и   думал   о  знаменитом
шеррингтоновском   образе  человеческого   мозга   как  "волшебного  ткача",
плетущего изменчивые,  ускользающие, но всегда осмысленные узоры.  Я думал о
том,  можно ли  соткать  ковер без  композиции, и возможна ли композиция без
ковра (вспомним улыбку чеширского кота). Ребекке, "живому ковру", необходимо
было и то и другое -- потому в частности, что, не имея внутренней формальной
структуры  (основы, переплетения нитей --  "ткани" ковра), она действительно
нуждалась в  композиции  (художественном  узоре),  чтобы  не рассыпаться  на
части.
     -- Мне нужен  смысл,  --  продолжала  она, -- а  в группах, в случайных
занятиях смысла нет...  На самом  деле, -- прибавила  она  мечтательно, -- я
люблю театр.
     Вскоре  нам удалось перевести  Ребекку из ненавистной ей группы труда в
театральный кружок.  Она была  на седьмом небе от счастья, чувствовала  себя
намного лучше и вскоре достигла замечательных успехов. В каждой роли Ребекка
преображалась  в  свободную, уверенную  в себе,  грациозную женщину со своим
стилем и характером. Театр  стал ее жизнью. Теперь, увидев Ребекку на сцене,
невозможно   предположить,  что   имеешь   дело  с  умственно  неполноценным
человеком.

Постскриптум.

     Сила  музыки, повествования и драмы имеет чрезвычайное  практическое  и
теоретическое значение. Это заметно даже в случаях клинического идиотизма, у
пациентов   с   коэффициентом   умственного  развития  ниже  20  и  тяжелыми
нарушениями  двигательного аппарата и  координации.  Их  неуклюжие  движения
моментально  преображаются  в  танце  --  с  музыкой  они  вдруг  знают, как
двигаться. Мы  постоянно наблюдаем, как умственно недоразвитые,  неспособные
проделать одно за другим несколько действий пациенты  не испытывают  никаких
затруднений, двигаясь под  музыку:  последовательность шагов, которую они не
могут удержать в уме в виде инструкции, переводится на язык музыки и в таком
виде оказывается им легко доступна.  То же происходит у пациентов с тяжелыми
поражениями лобных долей и апраксиями -- несмотря на полностью сохранившиеся
умственные способности, они не в состоянии действовать, выполнять простейшие
моторные   последовательности   и  программы,  иногда   даже  ходить.   Этот
процедурный дефект  можно назвать  моторной идиотией; не  поддаваясь никаким
обычным  восстановительным методам, он начисто  исчезает, стоит  применить в
реабилитационной  терапии  музыку.  Вот  почему,  кстати,  так  поразительно
эффективны трудовые песни.
     Как видим, музыка способна успешно  и весело организовывать  бытие там,
где неприменимы абстрактные схемы. Именно поэтому она так важна при работе с
умственно   отсталыми   и  страдающими   апраксией  и,  вместе   с   другими
художественными формами, должна стать основой их  обучения  и терапии. Драма
еще эффективнее -- посредством роли она может организовать, собрать больного
в новую  законченную  личность.  Способность исполнять  роль,  играть,  быть
кем-то  дается  человеку  от  рождения  и  не  имеет  никакого  отношения  к
показателям   умственного  развития.  Эта   способность  присутствует   и  в
новорожденных младенцах, и  в  дряхлых стариках. Обещая надежду и  спасение,
скрывается она и в каждой увечной ребекке нашего мира.


22. Ходячий словарь

     Мартин  А.,  61  года,  поступил  в наш Приют  в  1983-м,  когда у него
развился тяжелый паркинсонизм, лишивший его возможности жить самостоятельно.
     В детстве он перенес острый менингит, едва не окончившийся  смертельным
исходом,   и   всю  жизнь   страдал  от  его   последствий   --   умственной
недоразвитости, импульсивности, судорожных припадков, а  также  спастичности
одной  стороны тела.  Не получив  почти  никакого  образования,  он  обладал
обширными музыкальными познаниями  --  его  отец  был  знаменитым  певцом  в
нью-йоркской Метрополитан Опера. Пока родители не умерли,  сын жил  у них, а
после  -- один, подрабатывая  то курьером, то портье, то помощником повара в
закусочных.  Но,  куда  бы он  ни устроился, рано или  поздно  его  отовсюду
выгоняли из-за  медлительности, рассеянности и общей непригодности к работе.
Это тусклое  существование вряд ли можно было бы назвать полноценной жизнью,
не обладай Мартин редкими музыкальными способностями, приносившими радость и
ему самому, и окружающим.
     Его  память на  музыку была  уникальна. "Я  помню  две  с лишним тысячи
опер", -- обмолвился он  как-то в разговоре со  мной. Не знаю, насколько это
соответствовало  реальности:  Мартин  не  владел  нотной  грамотой,   и  ему
приходилось полагаться только на  слух; он запоминал отдельные арии и  целые
оперы  с  одного  прослушивания. Голос его, к  сожалению, не  соответствовал
исключительно развитому  слуху -- все ноты он брал правильно, но звучали они
грубовато, возможно, из-за спазмов, влиявших на работу голосового аппарата.
     Менингит и поражения мозга пощадили  врожденные музыкальные способности
Мартина -- но каковы они были изначально? Стал бы он новым  Карузо,  если бы
не болезнь? Или же его таланты были своего рода неврологической компенсацией
за  умственную ограниченность и  мозговые  расстройства? Этого мы никогда не
узнаем. В одном сомневаться  не приходится -- Мартин унаследовал  от отца не
только музыкальные способности, но и огромную любовь к  музыке. Сказалась их
долгая совместная  жизнь  и,  судя по  всему,  особое  отношение  родителя к
умственно  отсталому  ребенку.  Неуклюжий и медлительный,  Мартин  был нежно
любим  отцом и отвечал  ему такой же  горячей  привязанностью;  эта близость
скреплялась их общей преданностью музыке.
     Мартина  тяготила  невозможност