имасой; ускоренный  до предела
неторопливый жест превращался в  конвульсивное движение. При этом  некоторые
из гримас были имитацией второго и третьего порядка. Оскорбленные,  сбитые с
толку  люди не могли сдержать естественных реакций, которые  в  свою очередь
тоже передразнивались и в искаженном виде возвращались к ним  же, еще больше
разжигая  гнев  и  негодование.  Этот  непроизвольный  гротескный  резонанс,
втягивавший окружающих в воронку абсурдной связи, и был причиной переполоха.
     Пройдя всего  один  короткий квартал,  исступленная  старуха,  словно в
безумном калейдоскопе, породила карикатуры сорока  или пятидесяти  прохожих,
каждая  продолжительностью в секунду-две, а  то  и  меньше, так что  все это
вместе заняло не более двух минут.
     Существо, ставшее  всеми  вокруг, на моих глазах утрачивало собственную
личность и  превращалось в  ничто. Тысячи  лиц, тысячи масок и воплощений --
как переживала она этот вихрь чужих сознаний и индивидуальностей? Ответ стал
ясен очень скоро: эмоциональное давление в ней и  в окружающих нарастало так
стремительно,   что   становилось   взрывоопасным.   Внезапно,  в   отчаянии
отшатнувшись  от толпы, она свернула  в  ближайший переулок, и там, словно в
сильнейшем приступе тошноты, с фантастической быстротой исторгла из себя все
жесты,  позы и  выражения  лиц  только  что  встреченных ею людей.  В  одном
колоссальном пароксизме пантомимической рвоты она извергла из себя всех, кем
была  одержима. И  если поглощение  заняло  две  минуты, то изрыгнуть  их ей
удалось за один прием, за один выдох -- пятьдесят  человек за десять секунд,
по пятой доле секунды на каждого.
     После этого  эпизода я провел с туреттиками  сотни часов, разговаривая,
наблюдая,  записывая  на пленку --  изучая  их и  обучаясь сам. Но ничто,  я
думаю, не дало мне такого непосредственного и пронзительного знания, как эти
две фантастические минуты на нью-йоркской улице.
     В тот момент я понял, что причуды физиологии ставят "сверх-туреттика" в
исключительную психологическую  и жизненную ситуацию,  сходную с  положением
тяжелых  "сверх-корсаковцев",  но  только  с  другой предысторией  и  другим
исходом. Оба  психоза  могут привести  к затемнению сознания,  лихорадочному
бреду и  разложению личности, но если  блаженный корсаковец ничего этого  не
осознает,  то туреттик воспринимает свое положение с мучительной  остротой и
ясностью,  хотя  часто  не  может  или  не  хочет  ничего  по  этому  поводу
предпринять.
     В  то  время  как корсаковец  движим  амнезией  и  небытием, туреттиком
владеет  экстравагантный  импульс.  Больной  сам  является  и  источником, и
жертвой этого импульса; он может от него отречься, но не в силах избавиться.
Таким  образом, в  отличие от  корсаковца, туреттик втянут  в  двусмысленные
отношения со своей болезнью -- побеждая, покоряясь, играя, он вступает с ней
в причудливые перипетии борьбы и сговора.
     Эго  туреттика  лишено  защитных  барьеров  торможения и  стыда,  своих
нормальных, физиологически определенных границ, и подвергается чему-то вроде
интенсивной бомбардировки. Непрерывно, снаружи и изнутри, его подстегивают и
соблазняют  самые  разнообразные  импульсы. Импульсы эти, по  природе  своей
физиологические и  спазматические, проникнуты также личностным (или, скорее,
псевдо-личностным) содержанием  -- и являются  туреттику  в  виде искушений.
Выдержит ли личность такую атаку? Выживет ли "Я"? Сможет ли оно развиваться,
оказавшись  во  власти  столь  разрушительных  сил,  --  или же, как  горько
выразился  один  из моих  пациентов, сломав человека, импульсы  окончательно
"туреттизируют  душу"?   Сумеет   ли   личность  туреттика,   находясь   под
физиологическим,  экзистенциальным,  почти теологическим давлением, остаться
цельной и независимой,  или же она окажется во власти сиюминутных импульсов,
порабощенная ими, отнятая у самой себя?
     Приведем еще раз слова Юма:

     Я берусь утверждать... что мы  есть ни что  иное, как  связка или пучок
различных восприятий, следующих  друг за другом с непостижимой  быстротой  и
находящихся в постоянном течении, в постоянном движении.

     Отсюда видно,  что,  согласно  Юму, индивидуальное  "Я" есть  фикция --
личность, утверждает  он, существует лишь как последовательность  ощущений и
восприятий.  Это  очевидным  образом неверно в  случае нормального человека,
который владеет своими ощущениями. Они не просто составляют безличный поток,
но  принадлежат  субъекту  и объединены  его  устойчивым  "Я".  Но  в случае
сверх-туреттика описание Юма, судя по  всему, верно отражает происходящее --
жизнь такого  больного до определенной степени действительно является сменой
случайных  движений  и  ощущений,  фантасмагорией  содроганий без  центра  и
смысла.  С  этой  точки зрения туреттик есть юмо-, а не хомо-сапиенс.  Такая
судьба -- в философском и почти религиозном смысле этого  слова -- уготована
всякому,  у  кого  импульс решительно  преобладает  над  "Я". Она  сходна  с
фрейдистской "судьбой", также обрекающей  человека на  подчинение импульсам,
но  если в  последней  есть  хоть  какой-то,  пусть трагический,  смысл,  то
юмовская судьба совершенно бессмысленна и абсурдна.
     Сверх-туреттик,  как  никто  другой,  вынужден  бороться,  просто чтобы
выжить  --  сформировать  личность  и сохранить ее  целостность  в  условиях
непрекращающейся атаки импульсов. С раннего детства они сталкиваются с почти
непреодолимыми  препятствиями  на  пути  к  формированию  индивидуальности и
личностному  росту,  и чудом можно  назвать то, что в большинстве случаев им
удается  стать  полноценными людьми. Воля  к  индивидуальности,  потребность
"владеть" собой  --  самый могучий наш инстинкт. Он сильнее любых импульсов,
сильнее   болезни.   Здоровье,   воинствующее   здоровье,   обычно   выходит
победителем.


     Часть 3
     НАИТИЯ

Введение

     На  предыдущих   страницах  мы  подвергли   серьезной  критике  понятие
неврологической   функции   и   даже  предприняли   попытку  радикально  его
переопределить. В контексте противопоставления "дефицитов" и "избытков" нам,
конечно, пришлось им воспользоваться, но ясно, что для адекватного понимания
внутреннего  опыта одного этого понятия  недостаточно. В  дополнение  к нему
требуются концепции совсем  другого  рода, связанные скорее  с искусством, с
поэзией  и живописью. Как, к  примеру, передать сущность  сна в терминологии
функций?
     Человек существует одновременно  в двух смысловых вселенных. Одну можно
назвать  физической,  другую -- феноменальной. Первая несет  в  себе аспекты
количества и формальной структуры, вторая -- качества и целостности мира.  У
каждого из нас есть свой особый мир, свои внутренние ландшафты и маршруты, и
для  большинства они не требуют  никаких точных неврологических  коррелятов.
Обычно о жизни человека можно рассказать без всяких медицинских подробностей
(в  лучшем  случае   они  покажутся  излишними,   в  худшем  --  нелепыми  и
оскорбительными).  Мы считаем себя свободными  личностями, и даже когда речь
заходит о том,  что сдерживает нашу  свободу, мы ссылаемся скорее на сложную
систему культурных и нравственных  устоев, нежели на  превратности нейронных
функций   и  нервной   системы.   Так  происходит  в   нормальных  жизненных
обстоятельствах, однако,  время  от времени  человеческая  жизнь оказывается
затронута и преображена действием органического расстройства. В  этом случае
рассказать  историю  человека,   не  упоминая  о  физиологии  и  неврологии,
невозможно. Это справедливо в отношении всех описанных ниже пациентов.
     В  первых двух частях  книги  мы  столкнулись с  явными  патологиями --
отчетливыми  неврологическими избытками  и дефицитами. В подобных  случаях и
сами пациенты, и их  родственники и лечащие  врачи рано или поздно понимают,
что  имеет  место  болезнь, и  что  трансформация внутреннего мира  больного
связана  с  тяжелым и  зачастую необратимым  изменением  какой-либо  нервной
функции.  В  третьей  части  речь  пойдет о  другом  --  о  воспоминаниях  и
изменениях восприятия, о воображении и снах. Эти явления редко оказываются в
поле  зрения  неврологии,  да  и  медицины вообще. Подобные "наития",  часто
пронзительно  яркие и  проникнутые  личностным содержанием, вместе  со снами
обычно  относят  к   области  психического.   Психологи  считают  их  плодом
бессознательной или предсознательной активности,  мистически настроенные умы
видят в них проявления духовного начала, медицинский же и неврологический их
аспект  почти  никогда  не  выходит  на  первый  план.  Эти  явления  трудно
рассматривать в качестве объективных  "симптомов", поскольку  они  наполнены
драматическим,  повествовательным и личностным смыслом. В  силу  самой своей
природы   наития  чаще  всего   оказываются  в  ведении  психоаналитиков   и
исповедников,  принимаются   за   психотические  состояния  или  объявляются
религиозными откровениями; к врачам с ними приходят очень редко.  Нам трудно
допустить, что откровение может относиться к области медицины, -- считается,
что  наличие  органической  подоплеки его "обесценивает"  (это,  разумеется,
неверно, ибо оценки и ценности не имеют ничего общего с этиологией).
     Все наития,  описанные  в этом разделе,  имеют  более  или менее четкие
физиологические детерминанты,  что  ни  в  коей  мере  не  должно умалять их
психологического  и  духовного  значения.  Бог  и  вечный порядок  открылись
Достоевскому  в  серии  эпилептических  припадков  --  отчего же  вратами  в
запредельное не могут  послужить другие органические расстройства? Эта часть
книги в некотором смысле и есть исследование таких врат.
     Когда в 1880 году Хьюлингс Джексон работал с эпилептиками и описывал их
"наития"   и   "сновидные   состояния",    он   использовал   общий   термин
"реминисценции". Вот что он писал:

     Я  никогда  не   диагностирую  эпилепсию  исключительно   на  основании
пароксизмальной реминисценции без  сопроводительных симптомов; подозрение на
эпилепсию   появляется,  если  это  сверхпозитивное  психическое   состояние
возникает слишком часто... Ко мне ни  разу не обращались за консультацией по
поводу одних только реминисценций.

     В  моей практике  такие случаи  встречались. Ко  мне обращались люди  с
непроизвольными, "пароксизмальными" реминисценциями в виде мелодий, видений,
сцен и ощущения постороннего присутствия -- причем не только при эпилепсиях,
но  и  при других,  самых  разнообразных  органических  расстройствах. Такие
наития  или  реминисценции  нередки при мигренях  (см. главу 20 --  "Видение
Хильдегарды");  описанное  в  "Путешествии  в  Индию"  (глава  17)  ощущение
возвращения  в  прошлое  связано с эпилепсией  или  токсикозом;  симптомы из
истории "Наплыв ностальгии" (глава 16) -- отчетливо токсической и химической
природы, так же как и необычный случай гиперосмии, описанный в восемнадцатой
главе  под  названием  "Собачья радость"; ужасающую реминисценцию из истории
"Убийство" (глава  19) вызвали либо эпилептическая  активность в мозгу, либо
растормаживание лобной доли.
     Темой  настоящего  раздела  является способность образного  мышления  и
памяти  в  условиях  анормальной  стимуляции височных  долей  и  лимбической
системы мозга приводить к разного рода "наитиям". Изучая эти  состояния, мы,
возможно, узнаем нечто  новое о церебральном механизме видений  и снов  -- о
том, как  мозг, который Шеррингтон называл "волшебным ткачом", сплетает  для
нас свои ковры-самолеты.


15. Реминисценция

     Жившая в доме для престарелых миссис О'С. была  слегка  глуховата, но в
остальном  вполне здорова. Однажды ночью, в январе 1979  года,  она  увидела
удивительно яркий,  ностальгический сон. Ей снилось детство  в  Ирландии,  и
особенно живо -- музыка, под которую они пели и танцевали в те далекие годы.
Она проснулась, но музыка продолжала звучать громко и ясно. "Я, наверно, все
еще сплю", --  подумала она, но это  предположение не подтвердилось. Пытаясь
сообразить,  что случилось, миссис  О'С.  встала. Была глухая  ночь.  Скорее
всего, кто-то  не выключил радио, подумала она,  но почему музыка  разбудила
только ее?
     Миссис О'С. проверила все  радиоприемники в доме,  но ни один из них не
был  включен.  Тут ее осенило: ей однажды  рассказывали, что  пломбы в зубах
могут работать  как  кристаллические детекторы, неожиданно  громко  принимая
случайные  радиопередачи. "Ну конечно, --  подумала  она,  --  музыку играет
пломба.  Это  скоро пройдет.  Утром  надо  будет  с  ней  разобраться".  Она
пожаловалась сестре из ночной смены, но та ответила, что все пломбы выглядят
нормально.  Тут  миссис   О'С.  пришла  в  голову  новая  мысль:  "Какая  же
радиостанция  станет  среди  ночи   с  оглушительной  громкостью  передавать
ирландские песни? Песни, одни только песни, без всякого дикторского текста и
названий. Причем только те, которые я знаю. Какая  станция  будет передавать
только мои песни, и  ничего больше?" И вот тут она задала себе вопрос: "А не
играет ли радио у меня в голове?"
     К этому  моменту ей уже стало  совсем  не по себе.  Музыка гремела,  не
переставая.   Миссис   О'С.   подумала   о   своей   последней   надежде  --
отоларингологе, у которого  лечилась. Он наверняка успокоит ее, уверит,  что
для беспокойства нет  причин,  что у нее просто ухудшается  слух и  шумит  в
ушах.  Однако, придя  наутро к "ухогорлоносу",  в  ответ на свои жалобы  она
услышала:
     --  Нет, миссис  О'С.,  на  проблемы  со  слухом  это  не похоже. Звон,
жужжание, грохот -- возможно; но концерт  ирландских песен в ушах звенеть не
может. Я думаю, -- добавил он, -- вам нужно показаться психиатру.
     В тот же день она записалась на прием, но и психиатр ее не утешил.
     --  Психика тут ни при чем, -- заявил он. -- Вы не сошли  с ума. К тому
же  сумасшедшие  не слышат музыки, только  голоса. Вам следует  обратиться к
невропатологу, моему коллеге доктору Саксу.
     Так она попала ко мне.
     Разговаривать с миссис О'С. было  нелегко,  с  одной стороны  из-за  ее
глухоты, а с другой -- оттого, что мой  голос постоянно перебивался песнями.
Она могла меня слышать только  во время тихих и медленных номеров программы.
Это была внимательная, сообразительная женщина;  я  не  видел  у нее никаких
следов умственного  расстройства или  бреда. И  все  же она  показалась  мне
далекой и погруженной в себя, словно пребывала в каком-то своем особом мире.
Насколько  я смог  установить,  с неврологической точки  зрения  все  было в
порядке.  Тем  не  менее  я  подозревал,  что  музыка  вызвана органическими
причинами.
     Что могло  привести эту женщину в такое  состояние?  88  лет от роду, в
добром здравии, симптомов  горячки  нет.  На  тот  момент  она  не принимала
никаких  медикаментов,  которые могли  бы  расстроить ее замечательно  ясный
рассудок. Еще накануне все было в порядке.
     -- Как вы  думаете, доктор,  может  это быть инсульт? -- спросила  она,
словно читая мои мысли.
     --  Не  исключено,  --  ответил  я. --  Но  я  никогда  не  видел таких
инсультов. Что-то, конечно, случилось, но, я думаю, особой опасности нет. Не
волнуйтесь и потерпите немного.
     -- Легко сказать, потерпите,  --  ответила  она.  -- Если бы вы  только
слышали! Я знаю, тут у вас тихо, но я тону в море звуков.
     Я  хотел  немедленно   снять  энцефалограмму  и  тщательно  исследовать
височные  --  "музыкальные" -- доли головного мозга,  но  по разным причинам
несколько  дней сделать это никак не удавалось.  Тем временем  музыка слегка
утихла  и  стала менее  назойливой.  Впервые за три дня  миссис О'С.  смогла
выспаться. Кроме того, в перерывах между песнями она все лучше слышала.
     Когда я  наконец  смог  провести  энцефалографическое  обследование, до
миссис О'С.  уже  доносились  только  случайные обрывки  мелодий,  всего  по
нескольку  раз в  день. Я прикрепил  ей к голове электроды и попросил лежать
тихо, ничего не говорить и не  напевать про себя. Услышав музыку, она должна
была  пошевелить пальцем  -- на записи  мозговой  активности  такое движение
никак  не сказывалось.  За  те  два часа, что  продолжалась  процедура,  она
подняла палец  три раза,  и всякий раз это совпадало  с рывками  самописцев,
регистрировавших  пики  и острые  волны в  височных  долях, что подтверждало
наличие эпилептической активности в этих отделах мозга.
     В свое  время Хьюлингс  Джексон  высказал гипотезу (позднее  доказанную
Уайлдером Пенфилдом), что подобная электрическая  активность  коры  является
неизменной  основой  реминисценций и других  галлюцинаторных  состояний.  Но
почему эти странные симптомы возникли так  внезапно? Мы провели сканирование
мозга и выяснили, что у миссис О'С. действительно случился небольшой тромбоз
или кровоизлияние в правой височной доле. Именно из-за этого вдруг зазвучали
в  ночи ирландские песни, ожила хранившаяся в коре мозга музыкальная память.
Когда сгусток рассосался, исчезла и музыка.
     К середине апреля песни полностью прекратились, и миссис О'С. вернулась
к нормальной жизни. Я  поинтересовался, что  она думает обо  всем  этом,  не
жалко ли ей утихшей музыкальной судороги.
     --  Забавно, что вы спросили, --  с улыбкой ответила она. --  В общем и
целом  мне,  конечно,  гораздо легче.  Но все-таки  немного жаль. Мне как бы
вернули  забытый кусочек  детства.  А сейчас столько  всего  играют, что  я,
наверно, скоро  ни одной из  этих песен и не вспомню. А некоторые  ведь были
очень красивые...
     Что-то  подобное я уже  слышал от своих пациентов, принимавших  L-дофу;
тогда я назвал это "наплывом ностальгии". Слова миссис О'С. о детстве навели
меня на  воспоминания о пронзительном рассказе Герберта Уэллса под названием
"Дверь в стене", и я рассказал ей сюжет.
     -- Точно, -- сказала она. -- Это прекрасно передает и настроение, и все
чувства.  Но  моя  стена  реальна.  И  дверь  тоже  -- она ведет  в забытое,
утраченное прошлое.
     После этого  эпизода  мне долго не приходилось сталкиваться с подобными
случаями, пока в июне прошлого года меня не попросили осмотреть миссис О'М.,
поступившую в  тот же дом престарелых. Ей тоже было за восемьдесят, она тоже
была  глуховата,  но в  здравом уме и твердой памяти. Как и миссис О'С., она
слышала  музыку и вдобавок временами звон, шипение и грохот. Она утверждала,
что  слышала  и  голоса,  обычно  издали  и  "по нескольку  хором",  так что
разобрать  слова ей не  удавалось.  Она никому об этом не говорила  и  целых
четыре года втайне опасалась,  что сходит  с ума. Узнав от одной из сестер о
похожем эпизоде, случившемся у них  же несколько  лет назад, она вздохнула с
облегчением и немедленно обратилась ко мне.
     Как-то днем, рассказала миссис О'М., она резала на кухне овощи, и вдруг
заиграла  музыка.  Это  был  гимн  "Пасхальное  шествие",  за которым быстро
последовали  "Славься, славься,  аллилуйя" и  "Доброй ночи, Господи Иисусе".
Как и миссис О'C., она  заподозрила,  что кто-то не выключил радио, -- и так
же быстро обнаружила, что ни один приемник в доме не включен. Но вот  дальше
дела у  них  пошли по-разному: у одной музыка  утихла  в течение  нескольких
недель, а у другой продолжается уже четыре года и лишь усиливается.
     Сначала миссис О'М. слышала только  эти три песни. Время от времени они
раздавались совершенно неожиданно,  сами по себе, и  вдобавок одной  мысли о
них было  достаточно,  чтобы  начался концерт. Уяснив это, она попыталась не
думать о них, но это привело  лишь к тому,  что они стали приходить ей на ум
еще чаще.
     --  А сами-то песни  вам  нравятся?  --  спросил я, пытаясь  обнаружить
психологическую подоплеку. -- Значат ли они что-нибудь для вас лично?
     -- Абсолютно ничего, -- ответила она, не раздумывая. -- Мне они никогда
дороги не были и никакого особого значения для меня не имеют.
     -- А как вы относитесь к тому, что они не умолкают?
     -- Я их  не