ими
случаях пациент  обычно играл роль пассивного наблюдателя, лишь слыша музыку
и присутствуя при событиях, но не принимая в них активного участия. Никто из
нас никогда не слышал, чтобы пациент заново проигрывал и полностью переживал
деяние.  С Дональдом же происходило именно  это. Нам так и не удалось прийти
ни к какому определенному заключению.
     Остается рассказать  конец этой  истории.  Молодость,  везение,  время,
процесс  естественного  выздоровления,  а  также сохранившиеся после  травмы
функциональные  ресурсы  и   терапия  луриевского  типа,  помогающая  другим
участкам  мозга взять на себя нарушенные функции  лобных долей, --  все  это
вместе  привело к  замечательному улучшению.  Сейчас  лобные  доли  Дональда
функционируют  почти нормально. В  последние несколько  лет  появились новые
антиконвульсанты,   которые   позволили   снизить   уровень   патологической
активности в  височных долях (и здесь, судя  по всему, тоже сыграл свою роль
процесс   естественного  выздоровления).  Наконец,  опытным  и  внимательным
психотерапевтам  удалось  смягчить карающий напор совести Дональда. Частично
отведя  обвинения  суперэго,   они  помогли  более  разумным   и   спокойным
компонентам его личности взять бразды правления.
     Но главное -- Дональд вернулся к садоводству.
     -- В саду  на меня нисходит покой, -- говорит  он. -- Среди растений  я
забываю  о борьбе -- у них нет самолюбия, и они  не могут  ни оскорбить,  ни
обидеть.
     Прав был Фрейд, утверждая, что лучшее лекарство -- это труд и любовь!
     Дональд не забыл об убийстве, ничего не вытеснил из сознания (можно  ли
в его случае вообще говорить  о вытеснении?), однако надрыв прошел, и на его
месте возникло физическое и моральное равновесие.
     Но что сказать  об утраченной и вновь обретенной памяти? Какова причина
амнезии  -- и  последующего взрыва  в сознании? Сначала  полное  затмение, а
затем, внезапно, вспышки  чудовищных воспоминаний, -- в чем  истинный  сюжет
этой  причудливой  неврологической драмы? Все это  и  по сей  день  остается
загадкой.


20. Видения Хильдегарды

     Религиозная  литература всех  времен полна  рассказов  о  "видениях", в
которых   возвышенные,   невыразимые   словами   переживания  сопровождаются
сияющимися  зрительными образами. В подавляющем  большинстве  случаев нельзя
точно  сказать,  чем  вызвано  видение  --  истерическим  или  психотическим
экстазом, действием наркотика  или  алкоголя,  последствиями  эпилепсии  или
мигрени.  Уникальное  исключение представляет  случай Хильдегарды Бингенской
(1098--1180), мистического склада монахини, необычайно одаренной литературно
и интеллектуально. С раннего детства  и вплоть до самой смерти ей непрерывно
являлись  видения;  она  оставила  изысканные  описания  своего мистического
опыта,  а  также  многочисленные рисунки.  До нас  дошли два  ее  рукописных
сборника  --  "Scivias"  ("Познай пути Господни") и "Liber divinorum operum"
("Книга Господних трудов").
     %%%%% Рисунок Hildegard (166 - Angel).tif %%%%%
     %%%%%  Подпись:  "Видение Града Господня".  Из рукописи,  озаглавленной
"Scivia",  написанной  в  Бингене  около 1180 года. Изображение представляет
собой  составную реконструкцию,  сделанную  на  основе  нескольких вызванных
мигренью видений. %%%%%
     Детальный  анализ описаний и рисунков Хильдегарды не оставляет сомнений
относительно  природы  ее  видений: они связаны  с  мигренью  и иллюстрируют
многие  типы зрительной ауры, о которых я упоминал  в начале. В  вышедшем  в
1958  году  подробном  исследовании  о  Хильдегарде  Сингер  перечисляет  их
наиболее характерные черты:

     Во всех видениях выделяется  светящаяся точка  или  группа точек. Точки
мерцают  и движутся,  обычно волнообразно, и чаще всего  воспринимаются  как
звезды  или  горящие  глаза (рис.  Б).  В достаточно  большом  числе случаев
центральный источник  света,  более  яркий, нежели  все  остальные,  окружен
колеблющимися концентрическими кругами (рис. А); часто появляются отчетливые
образы крепостных стен -- иногда они как бы высвечиваются на фоне окрашенных
участков  зрительного поля,  исходя из  центральной области  (рис.  В и  Г).
Зачастую свет создает ощущение работы,  кипения, брожения -- это описывают и
многие другие мистики...

     %%%%% Рисунок Hildegard (167 - Figures A, B, C, and D) Russian Text.tif
%%%%%
     %%%%% Проверить, что названия рисунков в файле по-русски %%%%%
     %%%%%   Подпись:   Разновидности  вызываемых   мигренью   галлюцинаций,
возникавших  в  видениях  Хильдегарды.  На рис. А  фон составляют  мерцающие
звезды среди  волнообразных  концентрических кругов.  На  рис.  Б  дождь  из
сверкающих  звезд  (фосфены)  гаснет,  пройдя  через  все  поле  зрения,  --
положительная и отрицательная скотомы следуют одна за другой. На рис. В и  Г
Хильдегарда  изображает   типичные   для  мигреней  линии  крепостных  стен,
исходящие из  центральной точки; в оригинале  рукописи точка  эта цветная  и
ярко блестит. %%%%%
     Сама Хильдегарда пишет:

     Видения являлись мне не во сне, не в мечтах, не в безумии, не скрытно и
тайно; они представлялись не глазам тела, не  ушам  плоти. Будучи  в здравом
уме  и твердой памяти, я  созерцала  их духовным  взором, слышала внутренним
слухом; они сотворялись открыто и явно, по воле Божией.

     Одно  из таких видений -- падающие в океан и гаснущие там  звезды (рис.
Б) -- означает для Хильдегарды "падение Ангелов":

     Я узрела огромную звезду, сияющую и бесконечно прекрасную, и вокруг нее
множество  падающих  звезд; все вместе  они  двигались  на юг... И вдруг все
звезды  исчезли, сгорели дотла, обратились в черные  угли...  растворились в
бездне и стали невидимы.

     Такова   аллегорическая  интерпретация   Хильдегарды.  Наша  буквальная
интерпретация  заключается в  том,  что через все ее зрительное  поле прошел
дождь  фосфенов   (световых  пятен),  закончившийся  отрицательной  скотомой
(слепой зоной).
     Видения  крепостных  стен -- "Zelus  Dei"  (рис. В) и "Sedens  Lucidus"
(рис. Г) -- несколько иного  рода.  Фигуры образованы линиями, исходящими из
сияющей точки, в оригинале  цветной  и  ярко  блестящей.  Эти два  фрагмента
объединяются  в составную  картину  (первый  рисунок),  которую  Хильдегарда
толкует как одно из строений Града Господня.
     Все   ауры  Хильдегарды   сопровождаются   душевным  восторгом,  причем
эмоциональный подъем максимален в тех редких случаях, когда на фоне свечения
возникает вторая область света:

     Зримый  мною свет не  протяжен в пространстве. Нельзя установить ни его
длины, ни ширины,  ни вышины, и  все же  он сияет ярче солнца. Я называю его
"облаком живого света". И как солнце, луна и звезды отражаются в  воде,  так
все писания, слова,  добродетели и труды человеческие светятся в  нем  предо
мной...
     Иногда  внутри  этого  света я  узреваю еще  один  и  именую его  Живым
Светом... И когда я смотрю на него, все скорби и страдания уходят из памяти,
и я уже не старая женщина, а вновь простая девица.

     Восторг  и  сияние,  наделенные  глубоким  теологическим и  философским
смыслом,  сыграли в  жизни Хильдегарды решающую  роль,  направив ее по  пути
святости  и мистицизма.  Здесь мы встречаемся  с  ярким примером  того,  как
физиологический процесс,  столь заурядный,  бессмысленный  или  страшный для
подавляющего  большинства,  в  особенном,  избранном  сознании  может  стать
основой откровения.  Хильдегарду можно  сравнить  разве  что с  Достоевским,
который также приписывал глубочайшее значение своим эпилептическим аурам:

     Есть  секунды,  их всего  зараз  приходит  пять  или шесть, и вы  вдруг
чувствуете присутствие  вечной гармонии, совершенно достигнутой. <...>
Всего страшнее, что так ужасно ясно и такая радость. Если  более пяти секунд
--  то душа не  выдержит и  должна  исчезнуть. В эти  пять секунд я проживаю
жизнь и за них отдам всю мою жизнь, потому что стоит.

     Часть 4
     МИР НАИВНОГО СОЗНАНИЯ

Введение

     Когда  несколько лет назад я начинал  работать с  умственно  отсталыми,
дело это представлялось мне крайне тягостным, и я написал  Лурии,  спрашивая
совета. К моему удивлению, он ответил ободряющим письмом, в котором говорил,
что у него никогда не было пациентов дороже  этих и что часы и годы работы в
дефектологическом институте остаются самыми волнующими и плодотворными в его
профессиональной  жизни. Подобное  отношение выражено в предисловии к первой
из  написанных  им  клинических  биографий  ("Речь  и  развитие  психических
процессов у ребенка", 1956):  "Пользуясь  правом автора выражать отношение к
своей работе, я хотел  бы отметить, что всегда с теплым чувством возвращался
к материалам, опубликованным в этой небольшой книге".
     Что же  это за "теплое чувство",  о котором говорит Лурия? В его словах
отчетливо ощущается нечто эмоциональное и личное, что было бы невозможно, не
отзывайся умственно  отсталые  пациенты на человеческий  контакт, не обладай
они,   несмотря  на   физические   и  психические  расстройства,   подлинной
восприимчивостью, эмоциональным и душевным потенциалом. Но Лурия говорит и о
другом. Он утверждает, что эти пациенты представляют особый научный интерес.
Думаю,  что Лурию-ученого  привлекало в них  нечто  большее,  чем дефекты  и
нарушения функций,  ибо дефектология  сама по себе  не так уж  занимательна.
Итак, что же именно может интересовать нас в мире "наивного" сознания?
     Ответ  на  этот  вопрос связан с тем,  что у пациентов с отклонениями в
развитии сохраняются  определенные умственные  способности  --  незатронутые
болезнью  и  часто  даже превосходящие  средний уровень,  и эти  способности
делают  неполноценных в одних отношениях  людей  абсолютно состоятельными  и
глубокими в других. Неконцептуальные  свойства мышления -- вот что  можем мы
наблюдать  с  особой ясностью  в  жизни  "наивного"  сознания. То  же  самое
справедливо   и  в  отношении  детей  и  дикарей,   хотя,  как  неоднократно
подчеркивал Клиффорд  Гирц,  эти  три группы нельзя  уравнивать:  дикари  не
являются  ни умственно отсталыми, ни  детьми; у  детей отсутствует племенная
культура дикарей; умственно отсталые отличаются и от детей, и от дикарей. Но
даже  с  учетом  подобных  оговорок  сравнительный анализ  вскрывает  важные
параллели, и все  обнаруженное  Пиаже у  детей, а  Леви-Строссом у дикарей в
особой   форме    заключено   в   "наивном"   сознании   и   ожидает   своих
первооткрывателей. Особенно уместен здесь подход  луриевской  "романтической
науки", поскольку  работа  с  такими  пациентами  затрагивает одновременно и
рассудок, и сердце ученого.
     Итак, что же это за специальные способности?  Какие свойства "наивного"
сознания сообщают человеку такую трогательную  невинность, такую открытость,
цельность и достоинство? Что  это  за новое качество, столь яркое, что можно
говорить  о  мире  умственно  отсталого,  как  говорим мы о мире ребенка или
дикаря?
     Если бы  нужно было  ответить одним  словом, я назвал  бы это  качество
конкретностью. Мир "наивного" сознания столь ярок, насыщен и подробен и в то
же  время  столь  непосредствен  и прост потому,  что он  конкретен:  его не
осложняет, не разбавляет и не унифицирует абстракция.
     В результате странного обращения естественного порядка вещей неврология
часто  рассматривает  конкретность как нечто  убогое  и  презренное,  как не
заслуживающую внимания область хаоса и регресса.  Курт Голдштейн, величайший
систематизатор своего поколения, связывает мышление -- гордость человека  --
исключительно с абстракцией и категоризацией. Любое нарушение функций мозга,
считает  он, выбрасывает человека из этой высшей  сферы в недостойное звания
homo   sapiens   болото  конкретности.  Лишаясь   "абстрактно-категориальной
установки" (Голдштейн) или "пропозиционального мышления" (Хьюлингс Джексон),
индивидуум  опускается  на  дочеловеческий уровень  и  исчезает  как  объект
исследования.
     Я  называю  это  обращением  естественного  порядка вещей, поскольку  в
мышлении  и  восприятии  более  фундаментальным  считаю  не  абстрактное,  а
конкретное.  Именно  оно  делает  реальность  человека  реальной  --  живой,
личностной  и  осмысленной. На примере профессора  П.,  принимавшего жену за
шляпу,  мы уже видели,  к чему  может привести  потеря конкретного:  человек
регрессирует от частного  к общему  (в анти-голдштейновском направлении) и в
результате оказывается практически в другом мире, на другой планете.
     При повреждениях мозга, не затрагивающих "наивные" способности, гораздо
естественнее говорить не  о регрессе, а о сохранении конкретного, так как  в
этом случае пострадавший индивидуум не теряет личность, свое  индивидуальное
бытие.
     Именно  это видим мы в Засецком из "Потерянного  и возвращенного мира".
Пациент Лурии в  чем-то  главном  остается  человеком и,  несмотря  на  крах
абстрактно-категориального   мышления,   не   утрачивает   ни  нравственного
достоинства,  ни  воображения.  Здесь  Лурия,  в принципе  поддерживая  идеи
Хьюлингса   Джексона  и  Голдштейна,  наполняет  их   прямо  противоположным
содержанием.  Засецкий -- не раздавленный  болезнью  калека, а  полноправный
человек,   боец,  с  сохранившимися  и,  возможно,  усилившимися   духовными
способностями и воображением. Он  не потерял, а отстоял  свой мир,  и даже в
отсутствие объединяющих абстракций переживает его как насыщенную  и глубокую
реальность.
     Я полагаю, что все это -- и даже в большей степени -- верно для больных
с   задержками  в   развитии,  поскольку   им   вообще  незнакомы   соблазны
абстрактного.  Они  переживают  реальность  вне  схем и  категорий,  целиком
погружаясь в ее первозданную, порой сокрушительную стихию.
     Мы  вступаем  здесь в область чудес и парадоксов, связанных  с загадкой
конкретного.  Как  врачи  и  терапевты, как  учителя и ученые, мы  неизбежно
приходим  к этой  загадке. В  ней -- суть  "романтической" науки  Лурии. Обе
написанные  им литературно-клинические  биографии  можно  рассматривать  как
исследования  конкретного:  в  одной описано, как  в  поврежденном  сознании
Засецкого  оно  сохраняется на службе реальности;  в другой -- как,  пожирая
реальность, гипертрофирует его "сверхразум" мнемониста.
     В классической  науке нет места конкретному -- неврология и  психиатрия
считают этот  уровень тривиальным.  Только  "романтическая"  наука  может по
достоинству оценить его поразительные возможности и опасности. Потенциальное
действие  конкретного  двояко. Развивая  восприимчивость и  воображение, оно
может  углубить  внутреннюю  жизнь   человека,  но  иногда   действует  и  в
противоположном  направлении,  подавляя   личность  и  сводя  мир  к  набору
бессмысленных частностей.
     Обе   эти   возможности   ярко,  словно  под  увеличительным   стеклом,
проявляются у умственно отсталых. Развивая в них образное мышление и память,
природа как бы возмещает им  утрату аналитических способностей. Этот процесс
может пойти  двумя путями. Один  из  них  ведет к  одержимости  деталями,  к
гипертрофии  образа и запоминания  и  в конце концов порождает  ментальность
трюкача  и вундеркинда. Такова судьба луриевского  мнемониста. Эта крайность
известна  с древних  времен  в  виде  культа  "искусства  памяти".  Подобные
тенденции,  подстегиваемые  как  спросом  на  публичные представления, так и
склонностью самих пациентов к  навязчивым  состояниям и  эксгибиционизму, мы
видим в  Мартине  А. (глава 22),  в Хосе (глава  24) и  особенно в близнецах
(глава 23).
     Гораздо более интересным,  более человечным и реальным  является другой
путь.   Он   систематически   замалчивается  наукой,   но  хорошо   известен
внимательным  родителям  и  учителям.  Речь идет о правильном,  естественном
развитии области конкретного. В той же мере, что и любые абстракции, область
эта   может   стать   подлинным  средоточием   красоты   и  тайны,   основой
эмоциональной, творческой и духовной жизни. Возможно, она даже ближе к жизни
духа,  чем   абстракции,  --  именно  это  утверждал  Гершом  Шолем  (1965),
противопоставляя концепт  и символ, а также Джером Брунер (1984),  сравнивая
схематические  и сказовые формы.  Конкретное насыщено  чувством  и  смыслом,
возможно, даже в большей степени,  чем любая абстрактная концепция, и именно
отсюда проистекает  его глубинная связь  с  красотой  и  смехом,  с драмой и
символом  -- с огромным миром искусства и духовности.  На  формальном уровне
больные  с  задержками  развития  могут быть  калеками,  но  если  перенести
внимание  на их способности  к  восприятию индивидуального и символического,
впечатление  ущербности  исчезает.  Никто  не  выразил это лучше Кьеркегора:
"Приглядимся  к  простецу!  --  гласят  его  предсмертные  слова  (я  слегка
перефразирую).  -- Символизм  Священного Писания бесконечно  высок... но эта
"высота"  не имеет ничего  общего ни  с  величием  разума,  ни с разницей  в
умственных способностях... Нет,  она --  для  всех...  Каждому доступна  эта
бесконечная высота".
     Один человек в умственном  отношении может быть гораздо "ниже" другого.
Есть люди, которые  не могут  даже  отпереть  дверь  ключом, не говоря уже о
понимании  законов  Ньютона;  есть  и  такие,  кто  вообще  не  в  состоянии
воспринимать  мир концептуально.  Но интеллектуальная неполноценность отнюдь
не  исключает  наличия  в  человеке  ярких  способностей  и даже талантов  в
отношении  конкретного  и символического.  Именно в таких талантах  -- иная,
высокая природа этих особых существ, блестяще одаренных простаков, к которым
принадлежат Мартин, Хосе и близнецы.
     Мне  могут возразить,  что подобные вундеркинды -- редкие и  выдающиеся
исключения, и в ответ на это я открываю последнюю часть своей книги историей
Ребекки -- ничем не примечательной,  "простой" девушки,  которую  я наблюдал
двенадцать лет назад. Я вспоминаю о ней с теплым чувством.


21. Ребекка

     Когда  Ребекку   направили  в   нашу  клинику,   ей   уже   исполнилось
девятнадцать,  но  в некоторых отношениях она,  по  словам ее бабушки,  была
совсем ребенком. Она  не могла отпереть  ключом дверь, путала направления  и
терялась   в  двух  шагах  от  дома.  То  и  дело  она  надевала  что-нибудь
шиворот-навыворот или задом  наперед,  но,  даже  заметив  ошибку,  не могла
переодеться. Неудачные  попытки натянуть  левую перчатку на правую руку  или
втиснуть левую ногу в правую  туфлю иногда отнимали у нее  несколько  часов.
Бабушка  считала,  что Ребекка  начисто  лишена ощущения  пространства.  Она
выглядела  неуклюжей,  некоординированной: в истории болезни  один из врачей
окрестил ее "косолапицей", другой сделал запись о "двигательной дебильности"
(интересно,  что,  когда  она  танцевала, вся  ее  неуклюжесть пропадала без
следа).
     Внешность  Ребекки  носила  характерные  отпечатки того же  врожденного
расстройства,  которое  было  причиной  дефектов  ее  умственного  развития:
"волчья  пасть" добавляла  к ее речи  уродливый  присвист;  короткие толстые
пальцы  оканчивались  плоскими,  деформированными  ногтями;  прогрессирующая
близорукость с  дегенеративными изменениями сетчатки требовала очень сильных
очков.  Чувствуя себя всеобщим посмешищем, Ребекка выросла болезненно робкой
и замкнутой.
     И в то же время  эта девушка была способна на  сильные,  даже страстные
привязанности. Она души не чаяла в бабушке, у которой росла с трех лет после
смерти  родителей;  ее тянуло  к природе, и она проводила  много  счастливых
часов в  городском парке  или ботаническом  саду. Еще  Ребекка очень  любила
книги, хотя,  несмотря  на упорные  попытки,  так и не  овладела  грамотой и
вынуждена  была просить  окружающих  почитать ей  вслух.  Ее  бабушка,  сама
любительница литературы и обладательница прекрасного, завораживающего внучку
голоса, говаривала: "Хлебом ее не корми -- дай послушать, как читают