нно кричал он жене. -- Куда ты меня привезла?!  Что за
бред!" Наблюдать это было  невыносимо; ему, скорее  всего,  казалось, что он
сходит с ума или  гибнет в  ночном кошмаре. К счастью, через несколько минут
приходило милосердное забвение, и ужасный эпизод изглаживался из его памяти.
     Подобные,  вмерзшие  в прошлое,  пациенты  оттаивают и  чувствуют  себя
естественно   только  в  привычных  обстоятельствах,  память  о  которых  не
уничтожена амнезией.  Время для  них  остановилось.  Я  все еще слышу,  как,
возвращаясь  в  больницу,  в   ужасе  и  смятении  кричит  Стивен,  призывая
несуществующее  прошлое. Но что тут  поделаешь? Нельзя ведь создать для него
вымышленный мир, законсервировать реальность.
     Я  никогда  не  сталкивался с  более  страдающим  и загнанным  в  тупик
человеческим  существом.   С  ним  можно  сравнить  разве  что  Розу  Р.  из
"Пробуждений" (см.  также  главу 16 настоящей книги). Джимми, "заблудившийся
мореход",  обрел  хотя   бы  подобие  покоя;  Вильям,  еще  один  пациент  с
корсаковским  синдромом   (глава  12),  непрерывно  конфабулирует,  измышляя
ускользающую  от  него реальность; Стивена  же  снова  и  снова перемалывает
мясорубка времени, и он никогда не придет в себя.

3. Бестелесная Кристи

     Самые  важные  стороны  вещей  скрыты от  нас  в  силу  их  простоты  и
обыденности. (Человек часто  не замечает чего-нибудь только  оттого, что оно
находится прямо  перед  ним). Истинные основы познания  никогда не бросаются
нам в глаза.
     Виттгенштейн

     Высказанные  здесь  Виттгенштейном мысли об эпистемологии применимы и в
области физиологии и  психологии. Особенно справедливы они в отношении того,
что  Шеррингтон как-то назвал нашим  "скрытым шестым чувством", имея в  виду
тот  непрерывный, неосознаваемый поток ощущений  от  движущихся частей  тела
(мускулов,  сухожилий, суставов),  благодаря которому  их  позиция, тонус  и
движение контролируются  и управляются незаметно  для  нас, автоматически  и
бессознательно.
     Остальные  пять  чувств просты и очевидны, но  это шестое долгое  время
оставалось неизвестным.  Открывший  его  в  1890 году Шеррингтон  назвал это
дополнительное  чувство   "проприоцепцией"  --  отчасти  чтобы  отличить  от
"экстероцепции"    и   "интероцепции",   отчасти   чтобы   обозначить    его
исключительную  важность для  нашего  восприятия  самих себя,  ибо  лишь при
помощи проприоцепции  мы  способны ощущать свое  тело как  собственное,  нам
принадлежащее.
     Что  может  быть  важнее базового  владения и  управления собой,  своим
физическим  "Я"?  И тем  не менее  это  управление  осуществляется настолько
привычно и автоматически, что мы никогда о нем не задумываемся.
     Джонатан  Миллер  снял  замечательную  серию  телепрограмм   "Тело  под
вопросом".  В  этом  названии  заключена  любопытная  ирония:  обычно мы  не
вопрошаем  своего  тела  --  оно  всегда,  без  вопросов,   при   нас.   Для
Виттгенштейна  такая  данность   составляет  первооснову   любого  знания  и
уверенности.  Свою  последнюю  книгу  "О  достоверности"  он начинает такими
словами: "Если ты  действительно  знаешь,  что вот  это  твоя  рука,  отсюда
следует и все остальное". Далее, на той  же странице и по тому же поводу, он
добавляет: "Спросим, однако, можно ли тут осмысленно усомниться..." И затем,
еще  несколько  фраз  спустя  заключает:  "Могу  ли  я  сомневаться в  этом?
Оснований для сомнения нет!"
     Kнигу  Виттгенштейна  с  тем  же  успехом  можно  было  бы  назвать  "О
сомнении",   ибо  она  посвящена   сомнению  не  меньше,  чем   уверенности.
Виттгенштейна  особенно интересует  проблема  (с  которой он, скорее  всего,
столкнулся, работая  в  военном  госпитале): существуют  ли такие ситуации и
состояния,  когда  человек   может  утратить  ощущение  достоверности  тела?
Возможны ли случаи, когда тело дает  нам  основания усомниться в  нем, когда
его  можно полностью лишиться  в тотальном  сомнении?  Призрак этих вопросов
неотступно преследует Виттгенштейна в его последней книге.

     Кристина  была  крепкой, уверенной в себе женщиной двадцати  семи  лет,
здоровой  физически  и  душевно.  Программист  по  профессии  и  мать  двоих
маленьких детей, она работала дома, а в свободное время занималась хоккеем и
верховой ездой. Имелись у нее и художественные пристрастия -- балет  и поэты
Озерной  школы  (подозреваю,  что Виттгенштейн ее волновал мало).
Кристина жила деятельной, насыщенной жизнью и почти никогда не болела, и вот
однажды,  после приступа боли в животе, она с  удивлением узнала, что  у нее
камни в желчном пузыре; врачи порекомендовали его удалить.
     За  три  дня  до  операции  Кристина  легла  в больницу,  где  в  целях
профилактики  против  инфекции ей  назначили  антибиотики. Это  было  частью
установленного порядка,  обычной мерой предосторожности,  поскольку  никаких
осложнений не предвиделось. Будучи человеком спокойным и рассудительным, она
понимала это и совершенно не волновалась.
     За  день  до  операции  Кристина, обычно  далекая от  всякой мистики  и
предчувствий,  увидела  пугающий  и странно-отчетливый сон.  Ей снилось, что
земля  уходит  у  нее  из-под  ног;  она  дико  раскачивалась,  беспорядочно
размахивала  руками  и все  роняла; во  сне у  нее почти  полностью  пропало
ощущение конечностей, и они перестали ее слушаться.
     Сон Кристину напугал.
     -- В жизни ничего такого  не  видела,  --  жаловалась она. --  Никак не
выкину из головы.
     Она так нервничала, что мы решили спросить совета у психиатра.
     --  Предоперационные   страхи,  --  успокоил  он   нас.  --  Совершенно
нормально, случается сплошь и рядом.
     Но вечером того же дня сон сбылся! У Кристины стали подкашиваться ноги,
она неловко размахивала руками и роняла вещи.
     Мы  снова пригласили психиатра. Было  заметно, что этот повторный вызов
раздражил его и -- на секунду -- смутил и озадачил.
     -- Истерические симптомы,  вызванные страхом операции, --  отчеканил он
наконец. -- Типичная конверсия, я сталкиваюсь с этим постоянно.
     В день операции Кристине стало еще хуже.  Она могла стоять только глядя
прямо на ноги и ничего не могла удержать в руках. Если она отвлекалась, руки
ее начинали блуждать.  Потянувшись за чем-нибудь или поднося еду ко рту, она
сильно промахивалась,  что наводило  на  мысль  об  отказе  какой-то  важной
системы управления движениями, отвечающей за базовую координацию.
     Она даже сидела с трудом --  все ее тело "подламывалось". Лицо Кристины
одрябло  и утратило всякое выражение; нижняя  челюсть  отвисла; исчезла даже
артикуляция речи.
     -- Что-то со мной не то, -- с трудом выговорила она бесцветным, мертвым
голосом.   --  Совсем  не   чувствую   тела.  Ощущение   жуткое   --  полная
бестелесность.
     Это загадочное заявление смахивало на бред. Что за  бестелеcность?! Но,
с другой стороны, ее физическое состояние  было не менее загадочным!  Полная
потеря  мышечного тонуса  и пластики  по всему телу; беспорядочное блуждание
рук, которых она, казалось, не замечала; промахи мимо цели, словно до нее не
доходила  никакая  информация  с периферии,  словно катастрофически отказали
каналы обратной связи, контролирующие тонус и движение.
     -- Странные  слова,  -- сказал  я интернам. -- Не могу представить, чем
они могут быть вызваны.
     --  Но,  доктор Сакс,  ведь это  истерические симптомы --  психиатр  же
объяснил.
     --  Объяснить-то  объяснил,  но видели  вы когда-нибудь такую  истерию?
Давайте подойдем феноменологически  -- отнесемся ко всему, что мы видим, как
к  реальности.  Допустим, что состояние  ее  тела и сознания  не вымысел,  а
психофизическая данность.  Что может привести  к  такому кризису координации
движений и  восприятия  тела?.. Это не  проверка  вашей  компетентности,  --
добавил я,  обращаясь к интернам, -- я  озадачен не меньше вашего, поскольку
сам никогда не видел и представить себе не мог ничего подобного.
     Мы стали думать, каждый по отдельности и все вместе.
     -- А что если это бипариетальный синдром? -- спросил один из
них.
     -- Возможно, -- ответил я. -- Выглядит все, как  если  бы теменные доли
не  получали  обычной сенсорной  информации.  Давайте-ка проделаем  тесты на
сенсорику, а заодно проверим функцию теменных долей.
     Так мы и сделали, и  стала  вырисовываться некоторая картина. Собранные
данные свидетельствовали о  том,  что  у нее  по  всему  телу, с  головы  до
кончиков  пальцев,  отказало суставно-мышечное  чувство.  Ее  теменные  доли
работали  --  но  работали  вхолостую.   Возможно,   Кристина  действительно
находилась в  истерическом  состоянии, но произошло и  что-то  гораздо более
серьезное. Никто из нас никогда с  подобными ситуациями не сталкивался; даже
воображение нам тут отказывало.  Пришлось опять вызывать специалиста, но  на
этот раз не психиатра, а физиотерапевта.
     В силу экстренности вызова специалист прибыл немедленно. Широко раскрыв
глаза при  виде Кристины, он быстро провел тщательное  общее обследование, а
затем приступил к электротестированию нервной и мышечной функции.
     -- Совершенно исключительный случай,  -- сказал он  наконец. -- Никогда
не сталкивался  ни с чем подобным ни на практике, ни в литературе. Вы правы,
у нее пропала вся  проприоцепция, от макушки до пяток. Она вообще  перестала
получать сигналы от мышц, суставов и сухожилий. Слегка нарушена и  остальная
периферия -- затронуты  тонкое осязание,  ощущение  температуры и боли и,  в
незначительной  степени,  моторные  волокна. Но основной  ущерб -- в области
сигналов о положении и движении.
     -- А в чем причина? -- спросили мы.
     -- Вы неврологи -- вам и выяснять.
     К вечеру состояние Кристины стало критическим: потеря мышечного тонуса,
поверхностное дыхание, полная неподвижность. Мы обдумывали, не подключить ли
аппарат  искусственного  дыхания,  -- ситуация была угрожающая  и  абсолютно
незнакомая.  Спинномозговая пункция  выявила картину  полиневрита совершенно
особого  типа,  отличающегося  от   синдрома  Гиллиана-Барре,  для  которого
характерно обширное поражение моторики. У Кристины моторика не пострадала, и
ключевым   фактором   был   почти   чисто  сенсорный   неврит,   затронувший
чувствительные корешки вдоль  всего спинного  мозга,  а также чувствительные
отделы черепномозговых нервов.
     Операцию по удалению желчного пузыря отложили --  проводить ее в  таких
обстоятельствах  было бы безумием. Гораздо острее стоял вопрос,  выживет  ли
Кристина и можно ли ей помочь.
     -- Каков приговор? --  едва заметно улыбнувшись, одними губами спросила
Кристина после того, как пришли результаты анализа спинномозговой жидкости.
     -- У вас воспаление, неврит... -- начали мы и затем рассказали ей  все,
что  знали на тот  момент.  Когда мы что-то пропускали или осторожничали, ее
прямые вопросы возвращали нас к сути дела.
     -- Есть надежда на улучшение? -- спросила она.
     Мы переглянулись.
     -- Совершенно неизвестно...
     Ощущение тела, объяснил я Кристине, складывается из трех компонентов --
зрения,  чувства равновесия (вестибулярный аппарат)  и проприоцепции. Именно
эту последнюю  она и утратила. В нормальных обстоятельствах все три  системы
работают сообща. При отказе  одной  две  другие  могут до  некоторой степени
скомпенсировать ее  отсутствие. Я подробно рассказал  Кристине об  одном  из
своих пациентов, у которого  не работали органы  равновесия, так что  вместо
них  ему  приходилось  использовать  зрение.  Описал  я  ей  и  пациентов  с
нейросифилисом,  сухоткой спинного мозга (tabes  dorsalis),  со сходными, но
ограниченными  областью  ног  симптомами. Эти больные  тоже  вынуждены  были
компенсировать  нарушения  вестибулярного  аппарата  при помощи зрения  (см.
главу 6  --  "Фантомы").  Случалось, я просил их подвигать ногами и слышал в
ответ: "Сейчас, док, дайте только их отыскать".
     Кристина   выслушала    меня   внимательно,    с   какой-то   отчаянной
сосредоточенностью.
     --  Что  ж,  --  проговорила  она,  --  мне  теперь  тоже  нужно  будет
пользоваться зрением  там, где  раньше  хватало --  как вы  это  назвали  --
проприоцепции.  Я  уже  заметила,  -- добавила она задумчиво, -- что начинаю
"упускать" руки. Кажется, что они  вот  здесь, а на самом  деле они совсем в
другом  месте. Эта  ваша проприоцепция --  что-то вроде глаз тела; так  тело
видит себя. И если, как у  меня, она исчезает,  тело слепнет, не  может себя
видеть, верно?  Поэтому  впредь  мне  придется смотреть  за  ним,  быть  его
глазами.
     -- Все правильно, -- ответил я. -- Вы могли бы быть физиологом.
     -- Мне и придется теперь стать чем-то вроде физиолога, -- ответила она,
--  раз моя физиология разладилась и  сама по себе, возможно, вообще никогда
не восстановится.
     Кристине скоро пригодилась такая замечательная твердость духа: несмотря
на то, что острое  воспаление  спало и спинномозговая  жидкость  вернулась к
норме, функция суставно-мышечных нервных волокон так и  не восстановилась --
ни через  неделю, ни через месяц, ни через год. С тех пор прошло восемь лет,
и все остается по-прежнему, даже если  учесть, что путем сложной психической
и  нравственной  адаптации  Кристине  удалось  выстроить  себе   если  и  не
полноценную жизнь, то хотя бы какое-то ее подобие.
     Всю  первую неделю  она  провела  в  постели,  без  движения и почти не
принимая пищи. Ею владели ужас и отчаяние. Что с ней будет, если не наступит
естественное улучшение? Если  каждое движение придется совершать сознательно
и искусственно? Если бестелесность станет ее обычным состоянием?
     И  все же  через  некоторое  время жизнь  стала брать свое, и  Кристина
понемногу задвигалась. Сначала она ничего не могла делать без помощи зрения,
и стоило ей закрыть глаза, как она бессильно валилась на пол. Ей приходилось
постоянно  контролировать  себя  визуально,  а  это  требовало  непрерывных,
тщательных, почти болезненных усилий.  Такой  сознательный контроль поначалу
делал  ее движения неуклюжими  и  неестественными,  однако вскоре,  к  нашей
несказанной радости  и  изумлению,  у  нее  постепенно  стал  вырабатываться
необходимый автоматизм. Изо дня в  день движения ее  становились все точнее,
все гармоничнее и свободнее, --  оставаясь при этом в полной зависимости  от
зрения.
     С  каждой неделей утраченная  обратная связь суставно-мышечного чувства
заменялась  бессознательным  контролем,  основанным  на  зрении,  визуальном
автоматизме  и  все   более  беглых  и  органичных  рефлексах.  Одновременно
происходили  и более фундаментальные  изменения. Внутренний зрительный образ
тела  у  человека  достаточно  слаб  (полностью отсутствуя  у  слепых)  и  в
нормальных условиях подчинен кинестетической  модели тела. Кристина утратила
эту модель, и зрению пришлось  взять на  себя ведущие функции. Ее визуальный
образ тела стал  быстро  развиваться. То же самое,  вероятно, произошло  и с
вестибулярным  "образом", причем интенсивность изменений  превосходила  наши
самые смелые ожидания.
     Помимо развития вестибулярной обратной связи, очевидным было  усиленное
использование слуха  -- акустической  авторегулировки.  В  обычных  условиях
слуховой  контроль  вторичен и  в речевом процессе почти не  участвует. Наша
речь остается в норме, даже если мы временно  глохнем от тяжелой простуды, а
некоторые  глухие от  рождения люди  прекрасно говорят. Объясняется это тем,
что   модуляция   речи    обычно   осуществляется   на   основании   притока
проприоцептивных  нервных  сигналов  от  голосового  аппарата.  Кристина  не
получала  этой  информации  и  в  результате  утратила  нормальный  тонус  и
артикуляцию  речи.  Теперь,  чтобы  поменять высоту  или  тембр  голоса,  ей
приходилось пользоваться слухом.
     В дополнение  к  этим стандартным формам обратной  связи, у  нее  стали
развиваться  новые  виды  "автопилотажа",   связанные  с  предвосхищением  и
упреждением.   Намеренные  и  искусственные  вначале,  они  в  конце  концов
привились и стали в значительной мере бессознательными и  автоматическими. К
примеру,  в  первый месяц после кризиса  Кристина  была похожа на  тряпичную
куклу  и  не могла даже  удержаться  на стуле. Однако три месяца спустя меня
поразило,  как  она прекрасно сидит. Она  сидела  даже как-то  преувеличенно
красиво -- скульптурно,  с  прямой, как у балерины,  спиной. Вскоре я понял,
что это  была  тщательно  выработанная  поза,  нечто вроде актерской  манеры
держаться,  -- таким образом Кристина компенсировала отсутствие естественной
осанки. Природа  изменила ей, вынудив прибегнуть к искусственному приему, но
прием этот был позаимствован у природы же и скоро стал "второй натурой".
     То  же  произошло  и с голосом --  его пришлось ставить заново. В самом
начале  Кристина  почти   полностью  онемела,  а  теперь  речь   ее  звучала
искусственно,  словно она со сцены обращалась к невидимой  публике. Кристина
говорила   театральным,   тщательно  поставленным   голосом,  но  не   из-за
напыщенности или склонности к игре, а  просто потому,  что  у  нее полностью
отсутствовала естественная артикуляция.
     Сходным  образом  обстояли дела и с лицом. Несмотря на  разнообразие  и
глубину  эмоциональной  жизни   Кристины,  без  суставно-мышечного  контроля
лицевых мускулов  мимика ее оставалась безжизненной  и плоской, и, пытаясь с
этим  справиться, она  сознательно  преувеличивала  выражения  лица, подобно
тому, как афатики прибегают к нажиму и утрируют интонации.
     Но  все эти  уловки приводили  лишь к частичному успеху. Они  позволяли
функционировать, но не возвращали жизнь к норме. Кристина  заново  научилась
ходить,  пользоваться  общественным  транспортом,  заниматься  повседневными
делами, но  все это давалось  ей лишь ценой неусыпной бдительности,  которая
тут же ослабевала,  стоило ей  хоть на секунду отвлечься. Заговорив во время
еды или просто задумавшись, она с такой силой сжимала вилку и нож, что у нее
белели пальцы; расслабляя же хватку, она бессильно роняла предметы, и  между
этими  двумя  крайними   состояниями  не  было   никакой  середины,  никакой
возможности плавно регулировать усилие.
     И   все   же,   при  полном   отсутствии   неврологического   улучшения
(поврежденные нервные волокна так  и  не восстановились), годичные усилия по
реабилитации   несомненно  привели   к  улучшению  практическому.  Пользуясь
различными  заменителями утраченных  навыков и прочими ухищрениями, Кристина
могла существовать в социуме. В  конце концов  она выписалась из  больницы и
вернулась  домой к  детям.  Ей пришлось заново  осваивать компьютер,  и  она
работала на нем на удивление ловко и эффективно, учитывая, что полагаться ей
приходилось исключительно на зрение.
     Итак, она могла действовать, но что она  чувствовала? Удалось  ли  ей с
помощью всех новых приемов и навыков преодолеть то ощущение бестелесности, о
котором она говорила вначале?
     Нет  и еще  раз  нет.  Перестав  получать  внутренний  отклик от  тела,
Кристина по-прежнему воспринимает его как омертвелый, нереальный, чужеродный
придаток  -- она не может почувствовать его  своим.  Она даже не может найти
слов, чтобы  передать свое состояние, и его приходится описывать по аналогии
с другими чувствами:
     --  Кажется,  --  говорит она,  -- что  мое  тело оглохло  и ослепло...
совершенно себя не ощущает...
     У Кристины нет слов для описания  этой утраты, этой сенсорной тьмы (или
тишины), сходной с переживанием слепоты и глухоты. Нет слов и у нас, у  всех
окружающих, у общества -- и в  результате нет ни сочувствия, ни сострадания.
Слепых мы,  по крайней мере, жалеем: нам легко вообразить,  каково им, и  мы
относимся  к ним  соответственно. Но  когда  Кристина  с мучительным  трудом
забирается в автобус, ее  встречают  равнодушие  или агрессия. "Куда лезете,
дама! -- кричат ей. -- Ослепли, что ли? Или спьяну?" Что она может сказать