возникавшее  у  меня  ощущение,  что  афатикам
невозможно лгать  (его  подтверждают и все работавшие с  ними).  Слова легко
встают  на  службу лжи, но не понимающего  их афатика они обмануть не могут,
поскольку он с абсолютной точностью улавливает сопровождающее речь выражение
--  целостное,   спонтанное,   непроизвольное   выражение,  которое   выдает
говорящего.
     Мы  знаем  об  этой  способности у  собак и  часто  используем  их  как
своеобразные детекторы  лжи,  вскрывая  с их помощью  обман,  злой умысел  и
нечистые  намерения.  Запутавшись  в  словах  и  не  доверяя  инстинкту,  мы
полагаемся на четвероногих друзей, ожидая, что они учуют, кому можно верить,
а кому  нет. Афатики обладают теми же способностями, но  на бесконечно более
высоком, человеческом  уровне.  "Язык может  лгать, -- пишет  Ницше,  --  но
гримаса лица выдаст правду". Афатики исключительно восприимчивы  к "гримасам
лица", а также к любого рода фальши и разладу в  поведении и жестах. Но даже
если  они  ничего не видят,  --  как это  происходит  в случае  наших слепых
пациентов,  -- у  них  развивается  абсолютный слух на всевозможные звуковые
нюансы:  тон,  ритм,  каденции  и  музыку  речи,  ее  тончайшие  модуляции и
интонации, по которым можно определить степень искренности говорящего.
     Именно  на  этом  основана  способность  афатиков  внеязыковым  образом
чувствовать  аутентичность. Пользуясь  ею,  наши  бессловесные, но в  высшей
степени чуткие  пациенты немедленно распознали ложь  всех гримас президента,
его театральных  ужимок и неискренних жестов, а также -- и  это  главное  --
фальшь тона  и ритма. Не поддавшись обману слов, они мгновенно отреагировали
на очевидную  для них,  зияюще-гротескную  клоунаду их  подачи. В этом  была
причина их смеха.

     Афатики  особо чувствительны к мимике и тону, им не солжешь, --  а  как
обстоят  дела  с  теми,  у  кого   все   наоборот,   кто   потерял  ощущение
выразительности  и  интонации,  полностью   сохранив  при  этом  способность
понимать  слова? У нас  есть  и такие пациенты  -- они  содержатся  в том же
отделении, хотя, вообще  говоря, страдают не  от афазии, а от  агнозии, или,
еще точнее, от так называемой тональной агнозии.
     Выразительных  аспектов голоса для этих пациентов не существует. Они не
улавливают  ни  тона,  ни  тембра,  ни  эмоциональной окраски  -- им  вообще
недоступны характер  и индивидуальность  голоса.  Слова же и  грамматические
конструкции они понимают безупречно.
     Такие  тональные  агнозии  (их можно  назвать "апросодиями") связаны  с
расстройствами  правой височной  доли  мозга,  тогда  как  афазии вызываются
расстройствами левой.
     В  тот  день речь  президента в отделении  афатиков слушала и Эмили Д.,
пациентка с  тональной агнозией, вызванной глиомой в правой  височной  доле.
Это дало нам  редкую  возможность увидеть ситуацию  с противоположной  точки
зрения.  В прошлом  эта женщина  преподавала английский язык и литературу  и
сочиняла  неплохие стихи; таланты  ее  были  связаны с обостренным  чувством
языка и недюжинными способностями к анализу и самовыражению. Теперь же звуки
человеческой речи  лишились для нее  всякой эмоциональной окраски --  она не
слышала в них ни гнева, ни радости, ни тоски. Не улавливая выразительности в
голосе, она  вынуждена  была  искать  ее в  лице,  во  внешности,  в жестах,
обнаруживая  при  этом тщание и проницательность, которых  ранее никогда  за
собой  не замечала.  Однако и  здесь возможности  Эмили Д.  были ограничены,
поскольку зрение ее быстро ухудшалось из-за злокачественной глаукомы.
     В результате единственным выходом для нее  было напряженное  внимание к
точности словоупотребления, и она требовала этого не только от себя, но и от
всех окружающих. Ей становилось все труднее следить за болтовней  и сленгом,
за  иносказательной   и  эмоциональной  речью,   и  она  постоянно   просила
собеседников  говорить прозой -- "правильными словами в правильном порядке".
Она открыла для  себя,  что хорошо построенная проза  может  в какой-то мере
возместить оскудение  тона и чувства, и таким образом ей удалось сохранить и
даже  усилить выразительность  речи  в  условиях  прогрессирующей  утраты ее
экспрессивных  аспектов;  вся полнота смысла  теперь передавалась при помощи
точного выбора слов и значений.
     Эмили  Д. слушала президента  с  каменным лицом,  с  какой-то  странной
смесью  настороженности  и   обостренной  восприимчивости,  что   составляло
разительный контраст с непосредственными реакциями афатиков. Речь не тронула
ее -- Эмили Д. была теперь  равнодушна к звукам человеческого голоса,  и вся
искренность  и  фальшь  скрытых  за  словами  чувств и намерений остались ей
чужды. Но помимо эмоциональных реакций,  не захватило ли ее содержание речи?
Никоим образом.
     -- Говорит  неубедительно, --  с привычной точностью объяснила она.  --
Правильной прозы нет.  Слова  употребляет не  к месту.  Либо он дефективный,
либо что-то скрывает.
     Выступление президента, таким образом, не смогло  обмануть ни Эмили Д.,
приобщившуюся к таинствам формальной прозы, ни афатиков, глухих к словам, но
крайне чутких к интонациям.
     Здесь кроется занятный  парадокс. Президент легко  обвел  вокруг пальца
нас, нормальных людей, играя, среди прочего, на вечном человеческом соблазне
поддаться обману ("Populus  vult  decipi, ergo decipiatur"). У нас почти  не
было  шансов устоять. Столь коварен оказался союз фальшивых чувств  и лживых
слов, что  лишь больные с  серьезными  повреждениями  мозга, лишь  настоящие
дефективные смогли избежать западни и разглядеть правду.


     Часть 2
     ИЗБЫТКИ

Введение

     "Дефицит",  как  уже говорилось,  любимое слово  неврологов, и  никаких
других понятий  для обозначения  нарушения  функции  в современной науке  не
существует.   С   точки   зрения    механистической    неврологии,   система
жизнедеятельности  организма  подобна   устройству  типа  конденсатора   или
предохранителя: либо она работает нормально, либо повреждена и неисправна --
третьего не дано.
     Но  как быть с  противоположной ситуацией  --  с  избытком  функции?  В
неврологии   нет  нужного   слова,  поскольку  отсутствует   само   понятие.
Неудивительно  поэтому,  что "продуктивная",  "энергичная"  болезнь  бросает
вызов  механистическим  основаниям  нашей науки  -- несмотря  на важность  и
распространенность, такие расстройства не получают должного внимания.
     В психиатрии дела обстоят по-другому -- там  рассматриваются "полезные"
нарушения,  перевозбуждения,  полеты воображения,  импульсивность  и  мании.
Патологоанатомы тоже  говорят  о  гипертрофиях и  эксцессах --  тератомах. В
физиологии  же   нет  эквивалента  опухоли  или   мании,  и  уже  одно   это
подсказывает, что наше базовое теоретическое отношение к нервной системе как
к машине или компьютеру ограничено  и нуждается  в более  живых и динамичных
моделях.
     Этот  фундаментальный  пробел  был не слишком  заметен в  первой  части
книги, при рассмотрении утрат функции, однако в исследовании избытков  -- не
амнезий и агнозий, а гипермнезий и гипергнозий, да и всех остальных  случаев
гипертрофии  функций -- недостаточность  механистического понимания  нервной
системы выходит на первый план.
     Классическая "джексоновская"  неврология не занимается избытками. Ее не
волнует   чрезмерность.   Сам   Хьюлингс   Джексон,   правда,   говорил    о
"гипер-физиологических" и "сверх-позитивных" состояниях,  но  в этих случаях
он, скорее,  позволял себе научные  вольности.  Оставаясь  верен клиническим
наблюдениям, он шел против собственной теории -- впрочем, такой разрыв между
натуралистическим подходом и жестким формализмом характерен для его таланта.
     Неврологи  начали интересоваться избытками лишь совсем недавно.  В двух
написанных Лурией клинических биографиях найден верный баланс: "Потерянный и
возвращенный  мир" посвящен утрате, а "Маленькая книжка о большой памяти" --
гипертрофии. Вторая работа кажется мне намного более оригинальной, поскольку
она  представляет собой  исследование воображения  и памяти,  невозможное  в
рамках традиционной неврологии.
     В моих  "Пробуждениях" тоже присутствует некое внутреннее равновесие: с
одной стороны  -- страшные,  зияющие  дефициты  до приема L-дофы --  акинез,
абулия, адинамия, анергия и  т. д.; с другой -- избытки после  начала приема
--  гиперкинез,  гипербулия, гипердинамия, -- приводящие  к почти  столь  же
ужасающим последствиям...
     Обращаясь  к  крайним   состояниям,  мы   наблюдаем   появление  новых,
нефункциональных понятий. Импульс, воля,  энергия -- все эти термины связаны
главным образом с движением, тогда как терминология  классической неврологии
опирается на идеи  неподвижности, статики. В мышлении луриевского мнемониста
присутствует  динамизм необычайно  высокого порядка -- фейерверк  бесконечно
ветвящихся  и  почти неподвластных  герою  ассоциаций  и  образов, чудовищно
разросшееся  мышление, своего рода  тератома разума,  которую сам  мнемонист
называет  "Оно".  Но понятие  "Оно"  не  менее механистично,  чем  привычное
понятие автоматизма. Образ ветвления лучше передает угрожающе живой характер
процесса.  В  мнемонисте,  как  и  в  моих  взбудораженных,  сверхэнергичных
пациентах  на  L-дофе,   наблюдается  непомерное,  расточительное,  безумное
возбуждение -- это не просто  чрезмерность,  а органическое  разрастание, не
просто  функциональное  расстройство,  а нарушение порождающих, генеративных
процессов.
     Наблюдая только случаи амнезии или агнозии можно было бы заключить, что
речь идет просто о расстройствах  функции или способности, но по пациентам с
гипермнезией и гипергнозией отчетливо видно,  что память и  познание по сути
своей всегда активны и продуктивны; в этом зерне активности, в ее избыточном
потенциале скрыты монстры болезни.
     Итак,  от неврологии функции мы вынуждены перейти к неврологии действия
и жизни. Этот шаг неизбежен при наблюдении за болезнями избытков, и без него
невозможно начать  исследование "жизни разума". Механистичность традиционной
неврологии, ее  упор  на дефициты скрывает  от  нас  живое начало,  присущее
церебральным  функциям,  --  по  крайней  мере,  высшим  из  них,  таким как
воображение, память и восприятие.  Именно к этим живым  (и зачастую  глубоко
личностным) потенциям сознания и  мозга,  особенно в пиковые, сияющие особым
блеском моменты их реализации, мы теперь и обратимся.
     Усиление  способностей   может  привести   не  только  к  здоровому   и
полноценному расцвету,  но  и  к  зловещей экстравагантности, к крайностям и
аберрациям.  Такой исход постоянно угрожал моим  постэнцефалитным пациентам,
проявляясь в  виде внезапных перевозбуждений,  "перебарщиваний", одержимости
импульсами,  образами   и   желаниями,  в  виде   рабской   зависимости   от
взбунтовавшейся физиологии.  Эта опасность  заложена в самой природе роста и
жизни. Рост грозит стать чрезмерным,  активность -- гиперактивностью. В свою
очередь,  каждое  гипер-состояние может перейти в  извращенную аберрацию,  в
пара-состояние.  Гиперкинез  превращается  в  паракинез  --   бесконтрольные
движения, хорею и тики; гипергнозия в парагнозию  --  аберрации  воспаленных
чувств.   Пылкость   гипер-состояний   способна   обернуться  разрушительным
неистовством страстей.
     Парадокс  болезни, которую так легко принять за  здоровье и  силу, лишь
позже обнаружив в  себе  ее скрытый  злокачественный потенциал, --  одна  из
двусмысленных и жестоких  насмешек природы. Этот парадокс  издавна привлекал
художников  и писателей,  в особенности тех, кто  видит  в искусстве связь с
болезнью.  Тема  болезненного  избытка -- тема Диониса,  Венеры  и Фауста --
снова  и  снова  всплывает у Томаса Манна;  с ней  связаны  и  туберкулезная
лихорадка   в  "Волшебной  горе",  и  сифилитические  вдохновения   "Доктора
Фаустуса", и любовные метастазы в последней повести Манна "Черный лебедь".
     Я  уже писал о таких  парадоксах,  они  меня  всегда занимали. В  книге
"Мигрень"  я упоминаю об  экстатических переживаниях, иногда  предшествующих
приступам,  и  привожу  замечание Джордж  Элиот о  том, что предвестником ее
припадков  обычно являлось "угрожающе  хорошее самочувствие". Какое зловещее
противоречие   заключено   в   этом   выражении,   в   точности   передающем
двусмысленность состояния, когда человек чувствует себя слишком здоровым.
     На крепкое здоровье,  естественно, не  сетует  никто. Им упиваются,  не
вспоминая о врачах.  Жалуются на плохое  самочувствие, а не  на хорошее,  --
если  только, как у Джордж Элиот, оно не связано с ощущением, что "что-то не
так",  не предвещает  опасности. Вряд ли пациент,  которому "очень  хорошо",
станет беспокоиться, однако, "слишком хорошо" может его встревожить.
     Центральной  темой  "Пробуждений" были неумолимые перипетии  болезни  и
здоровья.  Безнадежные пациенты, в течение многих десятилетий погруженные  в
бездны глубочайших дефицитов, внезапно, как по волшебству, выздоравливали --
с  тем только,  чтобы  вскоре  оказаться в опасном  водовороте избытков,  во
власти "зашкаливших", перевозбужденных функций. Некоторые из них  находились
в  блаженном неведении, некоторые же понимали,  что  происходит  неладное, и
предчувствовали катастрофу.  Так  Роза  Р.,  радуясь  возвращению  здоровья,
восклицала:  "Это  потрясающе,  восхитительно!",  но,  когда   процесс  стал
набирать скорость, приближаясь к точке  потери контроля, она  заметила: "Так
не  может   долго  продолжаться.   Надвигается  что-то  ужасное".   Подобное
происходило  и  с другими пациентами.  Для  Леонарда Л. изобилие  постепенно
перешло  в чрезмерность; вот что я писал тогда в своих  заметках: "Здоровье,
сила и энергия, которые он называл  "благодатью",  в  конце  концов перелили
через край и  стали  принимать экстравагантные формы.  Гармония  и  легкость
сменились ощущением чрезмерности и излишества; внутреннее давление распирало
его, угрожая разорвать на части".
     Избыток -- одновременно  дар и несчастье, наслаждение и  мука. Наиболее
проницательные пациенты остро  чувствуют его  сомнительную и  парадоксальную
природу. "У меня слишком  много энергии,  --  сказал мне  однажды  больной с
синдромом  Туретта, --  все чересчур  ярко  и сильно,  бьет через край.  Это
лихорадочная энергия, нездоровый блеск".
     "Угрожающе  хорошее   самочувствие",  "нездоровый   блеск",  обманчивая
эйфория,  скрывающая  бездонные  пропасти,  -- вот ловушка  чрезмерности,  и
неважно, расставлена  она природой в виде опьяняющей  разум  болезни  или же
нами самими в виде наркотика.
     Попавшись в эту ловушку, человек сталкивается  с необычной дилеммой: он
имеет  дело  с  болезнью   как  с  соблазном,  что  совершенно  непохоже  на
традиционное отношение к  ней как  к страданию и  злу. Никто, ни  одна живая
душа не  может избежать  этой странной и унизительной ситуации.  В  условиях
неврологического  избытка часто возникает своего рода заговор, в котором "Я"
становится сообщником недуга, все больше подстраивается  под него, сливается
с ним, пока наконец не теряет независимого существования и не превращается в
простой  его продукт. Страх  такого  превращения  выражен  туреттиком Рэем в
главе 10, когда он говорит:  "Я же весь состою из  тиков -- ничего больше во
мне  нет".  В другом месте он воображает опухоль  разума  -- "туреттому", --
которая может  его целиком поглотить. На  самом  деле Рэю,  с его выраженной
индивидуальностью и сравнительно мягкой формой синдрома, это не  грозило, но
для пациентов со слабой или неразвитой личностью агрессивная болезнь несет в
себе реальный  риск  оказаться в полном рабстве у импульсов,  лишиться самих
себя. Этот вопрос подробно обсуждается в главе "Одержимая".

10. Тикозный остроумец

     В  1885 году Жиль  де ля  Туретт,  ученик Шарко,  описал  поразительный
синдром,  впоследствии  названный его  именем.  Синдром  Туретта  характерен
избытком  нервной энергии, а также изобилием и экстравагантностью судорожных
выходок:   тиков,  подергиваний,   жестов,  гримас,  выкриков,  ругательств,
непроизвольных  передразниваний  и  самых  разнообразных  навязчивостей,  со
странным  озорным  чувством  юмора и  тенденцией к гротескным, эксцентричным
проделкам. В своих "высших" формах  синдром  Туретта затрагивает все аспекты
эмоциональной,  интуитивной  и  творческой  жизни;   для  его   "низших"  и,
по-видимому, более  распространенных  форм  характерны необычные движения  и
импульсивность, но  и в этом  случае не без элемента странности. В последние
годы девятнадцатого  столетия синдром Туретта легко распознавали и  подробно
исследовали; это  были годы синтеза в неврологии, когда специалисты свободно
объединяли физиологическое и психическое. Туретт и его коллеги понимали, что
этот  синдром является своего рода одержимостью примитивными импульсами; они
также подозревали, что в  основе этой  одержимости лежит вполне определенное
(им еще неизвестное) органическое расстройство нервной системы.
     За  несколько лет после публикации первых  статей Туретта было  описано
несколько  сотен  случаев  этого  синдрома  --  и среди  них  не  было  двух
одинаковых.  Выяснилось,   что  наряду  с   легкими   и  неострыми   формами
расстройства встречаются и  такие, которым свойственны пугающая гротескность
и  буйство.  Оказалось  также,  что  некоторые люди  способны  справиться  с
Туреттом, найти  ему место в пределах достаточной  широты характера,  иногда
даже  извлекая  выгоды  из  свойственной  этому заболеванию  стремительности
мысли,  ассоциаций   и  изобретательности,  тогда  как   другие  оказываются
действительно  "одержимы", теряя  себя в  условиях  невероятного  давления и
хаоса  болезненных импульсов.  Пользуясь замечанием Лурии  о его мнемонисте,
можно  сказать,  что пациенты  с  синдромом  Туретта  существуют  в ситуации
постоянной борьбы между "Я" и "Оно".
     Шарко  и   его  ученики,  включая,  помимо  Туретта,  также  Фрейда   и
Бабинского,   были  в   своей  области  последними,   кто  обладал   цельным
представлением о душе и теле, об "Оно" и "Я",  о  неврологии и психиатрии. К
концу  века произошел  раскол  на неврологию без души и психологию без тела,
что  сделало  адекватное  понимание синдрома  Туретта  невозможным. Казалось
даже, что и сам синдром исчез: в первой половине двадцатого века практически
не было зарегистрировано новых  случаев. Некоторые врачи  считали его мифом,
продуктом богатого  воображения Жиля  де  ля Туретта;  большинство же вообще
никогда о  нем не слышали. Синдром  этот был забыт  подобно великой эпидемии
летаргического энцефалита двадцатых годов.
     В  судьбе  летаргического  энцефалита  и  синдрома  Туретта есть  много
общего. Оба  расстройства  проявлялись  настолько странно,  что в них трудно
было поверить -- во всяком случае, с точки зрения традиционной медицины. Они
не вмещались в общепринятые  рамки и в  результате  забылись  и таинственным
образом "исчезли".  Но между ними существует и намного более глубокая связь,
признаки  которой  можно  было усмотреть  в  двадцатые годы в сверхактивных,
неистовых  формах,  которые иногда  принимал летаргический  энцефалит: в его
начальной фазе пациентам было свойственно все возрастающее возбуждение ума и
тела,  резкие  движения,  тики  и  самые разнообразные  навязчивости.  Затем
следовала  противоположная  стадия --  наступал  глубокий,  похожий на транс
"сон",  продолжавшийся  у  некоторых  пациентов сорок  лет,  вплоть  до того
момента, когда я начал работать с ними в конце шестидесятых.
     В  1969  году  я   решил   провести   эксперимент   и   назначил  своим
постэнцефалитным    пациентам    курс   препарата   под   названием   L-дофа
(предшественник нейротрансмиттера дофамина,  содержание  которого  у  них  в
мозгу   было   сильно  понижено).  Прием  L-дофы  привел   к   поразительным
последствиям. Сначала пра