и  другие детали,  обладавшие
символическим смыслом, но одно радостное превращение  больше всего бросалось
в глаза: зима сменилась на рисунке Хосе весной.
     ...Через некоторое время Хосе  наконец  начал  говорить.  Впрочем,  для
описания вырывавшихся у него странных, запинающихся,  невнятных  звуков едва
ли годится слово "говорить". Звуки эти  вначале пугали и нас, и  его самого,
так как все мы -- и сам Хосе в первую очередь -- считали, что он абсолютно и
неисправимо нем. Причину этого  видели в отсутствии у него как  способности,
так и желания  говорить.  Чувствовалось,  что в молчании Хосе  помимо самого
факта имелся еще и определенный внутренний выбор. В какой мере его  молчание
было  связано  с  органическими  нарушениями,  а  в какой -- с мотивировкой,
выяснить было невозможно.
     Итак, несмотря на то, что расстройство височных долей удалось взять под
контроль, окончательного выздоровления не произошло. Энцефалограммы Хосе так
и  не  вернулись  к  норме.  Они по-прежнему показывали  присутствие фоновой
электрической активности, время от  времени  перебиваемой пиками, аритмией и
медленными волнами. Даже совладав с конвульсиями, Хосе так и не оправился от
нанесенного  ими ущерба.  И  все же по сравнению с его состоянием на  момент
поступления в больницу произошло огромное улучшение.
     Нам удалось также значительно повысить речевой потенциал  Хосе, но  при
этом было очевидно, что ему придется  до  конца жизни бороться с нарушениями
способности  понимать, распознавать речь и пользоваться  ею. И  тем не менее
изменилось  главное: там, где раньше, отвергая все  попытки  сближения, он с
каким-то безнадежным извращенным наслаждением  принимал свою немоту,  теперь
явственно различалась борьба за понимание и речь.  В этой  борьбе все мы, во
главе с логопедом, всячески старались ему помочь.
     Раньше  нарушение  речевых  способностей  Хосе  и  его  отказ говорить,
дополняя   друг   друга,  усиливали  злокачественность  болезни;  теперь  же
восстановление  речи и попытки  вступить  в общение счастливо  сочетались  с
благотворным   процессом  выздоровления.  Несмотря  на   это,   даже   самые
оптимистично  настроенные среди  нас  понимали,  что  Хосе никогда не  будет
говорить  свободно, что  речь не  сможет стать  для него способом подлинного
самовыражения и навсегда останется служанкой обыденных потребностей. Он тоже
это чувствовал и, продолжая борьбу  за восстановление речевых  навыков,  все
настойчивее, все яростнее пытался выразить себя в рисовании.
     Расскажу еще один, последний эпизод. В какой-то момент Хосе перевели из
бурлящего  приемного  отделения в  более спокойную  палату  для  специальных
больных. Эта палата  меньше походила  на тюрьму и отличалась особой домашней
атмосферой;  тут  работало  много  высококвалифицированных  специалистов,  и
вообще, в  отличие  от  большинства  других  отделений и  больниц, все  было
устроено так, что пациенты-аутисты  могли почувствовать столь необходимое им
человеческое  тепло  и  заботу.  Беттельгейм назвал бы эту  палату настоящим
"домом души". Когда я  в первый раз пришел туда навестить  Хосе, он встретил
меня нетерпеливо-радостным  взмахом руки. Он хотел гулять, приглашал меня на
прогулку -- такого я никак не ожидал. Мне было известно, что с восьмилетнего
возраста  --  с начала болезни -- Хосе ни разу не выразил желания  выйти  из
дому, и вот сейчас он указывал на запертую дверь, давая понять, что ее нужно
открыть. Он стремился на волю, на воздух.
     Сбежав  впереди  меня  по  лестнице,  Хосе  вышел из больницы в залитый
солнцем заросший сад. На этот раз мне даже не пришлось давать ему авторучку,
он захватил ее с собой. Мы гуляли по саду,  и Хосе смотрел по сторонам -- на
небо,  на  деревья  --  но  большей  частью  вниз,  на  желто-лиловый  ковер
одуванчиков и клевера у нас под ногами. Глаз у него был наметан на различные
формы и цвета растений,  и он  тут же нашел  редкий белый цветок  клевера, а
потом -- еще  более редкий четырехлиственный экземпляр. Обнаружив целых семь
разновидностей травы,  он  приветствовал каждую  как  хорошего знакомого. Но
больше всего  его радовали огромные  желтые одуванчики, полностью  раскрытые
солнцу. Ясно было, что одуванчик -- его растение, и выразить свои чувства он
решил с помощью  рисунка.  Стремление изобразить  любимый  цветок  полностью
завладело  Хосе.  Он опустился  на колени, положил дощечку для  рисования на
землю и, держа одуванчик в руке, принялся за работу.
     %%%%% Рисунок Autistic Artist (229 - flower).tif %%%%%
     Кажется, это был его первый рисунок с натуры с тех пор,  как отец возил
его на этюды, --  и вышел  он великолепно: цветок был схвачен  верно и живо.
Качеством исполнения  и научной  точностью он напомнил  мне  изысканно-ясные
рисунки в  средневековых ботанических атласах  и  травниках -- и это притом,
что Хосе совершенно не  знал ботаники (даже попытавшись ознакомиться  с ней,
он наверняка ничего бы не понял). Ум его вообще не приспособлен для работы с
абстрактными понятиями -- эта дорога  к истине для него закрыта. Но взамен у
него есть  нечто другое --  талант и  страсть к  конкретному. Он стремится к
подробностям, вникает в них и способен воссоздавать  их в рисунке. При таком
подходе конкретное становится  еще  одним,  присущим самой  природе путем  к
реальности и истине.
     Абстрактные  концепции  ничего  не  значат   для  аутиста,  тогда   как
конкретное и индивидуальное составляют для  него  весь мир. Неважно, связано
это  со способностями  или  с психической установкой, но  именно так обстоят
дела. Понятие общего чуждо  аутистам,  и  их картина  мира состоит из набора
частностей.   В  результате,   они   существуют   не   в  универсуме,  а   в
"мультиверсуме" (выражение Вильяма Джеймса) -- во вселенной, составленной из
бесчисленных, точных, бесконечно  живых  особенностей. Мышление  аутиста при
этом максимально далеко от процессов  обобщения и категоризации, от научного
подхода  -- но все же ориентировано  в сторону  реальности, нацелено на нее,
пусть и совершенно другим способом. Именно такое сознание описано в рассказе
Борхеса "Фунес, чудо памяти" (а также в книге Лурии "Ум мнемониста"):

     Не будем забывать, что сам  он  был почти совершенно неспособен к общим
платоновым  идеям...  В  загроможденном предметами мире  Фунеса  были только
детали,  в  их почти  абсолютной  непосредственной данности...  Никто...  не
испытывал  столь  непрестанного  жара  и  гнета  реальности,  как  тот,  что
обрушивался денно и нощно на бедного Иренео.

     Хосе  похож  на Иренео Фунеса, но  абсолютная  конкретность  мира моего
пациента не обязательно предвещает катастрофу. Подробности и частности могут
стать источником радости и надежды, особенно если они  сияют  символическим,
значительным светом.
     Мне  кажется, что слабоумный аутист Хосе обладает столь глубоким  даром
конкретной формы,  что это делает его настоящим  художником-натуралистом. Он
воспринимает  мир как  многообразие форм  --  непосредственных и  вызывающих
живейший отклик -- и  стремится их воспроизвести. Он способен с удивительной
точностью нарисовать цветок или рыбу, и при этом может наделить их оттенками
собственной личности, превратить в символ, сон или шутку. А еще говорят, что
аутистам недоступно воображение, игра и искусство!
     Такие существа, как  Хосе,  вообще говоря,  невозможны.  Дети-аутисты с
выдающимися  художественными способностями,  согласно всем имеющимся данным,
-- чистая бессмыслица. Но так ли  уж редко они встречаются --  или мы просто
их не замечаем? Найджел Деннис в  блестящей  статье  о Наде в  "Нью-йоркском
книжном обозрении" за 4 мая 1978 года задается вопросом, сколько таких детей
оказывается  вне  нашего   поля  зрения,  сколько  уничтожается  талантливых
произведений,   сколько  странных  дарований,  подобных  Хосе,  мы  бездумно
списываем со  счетов как  случайные  и бесполезные  причуды природы. Судя по
всему, аутисты, наделенные воображением  и художественными способностями, не
так  уж  редки.  За многие годы  моей  врачебной деятельности, не  занимаясь
специальными поисками, я столкнулся с доброй дюжиной подобных пациентов.
     Аутисты  в  силу  самой природы  своего заболевания с трудом  поддаются
внешним   влияниям.   Они  обречены  на  изоляцию   и,   следовательно,   на
оригинальность. Их способ видения мира, если удается  его разглядеть, обычно
оказывается врожденным и идет изнутри. Общаясь с ними, я неизменно прихожу к
мысли,  что  они  представляют собой  некую отдельную  расу  --  странный  и
оригинальный  подвид человечества,  каждый  представитель которого полностью
замкнут на себя.
     В  прошлом аутизм  считали детской шизофренией,  однако с  точки зрения
реальных  симптомов  это  противоположные  состояния.  Шизофреник  постоянно
жалуется на воздействия, приходящие  извне: он  пассивен,  им играют внешние
силы, он не может оставаться самим собой. Аутист же,  научись он жаловаться,
поведал бы нам о недостатке влияний, об абсолютной изоляции.
     Джон  Донн писал: "Нет  человека, который был  бы  как остров,  сам  по
себе",  но  в  отношении аутиста это как раз  неверно. Каждый  аутист -- это
остров, отрезанный от материка. При классической форме болезни,  достигающей
тотальной стадии к  третьему году жизни,  изоляция наступает  так рано,  что
воспоминаний  о "большой  земле"  почти не  остается.  Вторичный  же  аутизм
развивается обычно  позднее,  в результате поражений  мозга.  В этом  случае
часть  памяти  сохраняется, что нередко вызывает  ностальгию  по  утраченной
связи  с миром. Здесь,  возможно, кроется  объяснение  того,  почему  с Хосе
оказалось легче наладить  контакт, чем с  большинством  аутистов, почему  --
пусть только в  рисунках -- он способен вступать во взаимодействие с другими
людьми.
     Мертв  ли остров, отрезанный от материка?  Совсем не обязательно.  Даже
если все  "горизонтальные" связи человека  с обществом и культурой нарушены,
остаются и даже усиливаются "вертикальные" связи -- прямое соприкосновение с
природой и  реальностью, никак не опосредованное участием других людей. Этот
"вертикальный"  контакт в случае Хосе приводит  к поразительным результатам.
Его восприятие, его рисунки производят впечатление прямого прорыва к истине,
в   них  есть   какая-то   кристальная  ясность  без  малейшего   намека  на
двусмысленность и компромиссы, связанные с оценками и влиянием окружающих.
     Все это  приводит нас к  следующему  вопросу: найдется ли  в мире  хоть
какое-то  место  для человека-острова  -- для  существа, которое  невозможно
приручить и слить с материком? Способна  ли большая земля освободить место и
принять в свое лоно абсолютно уникальное явление?  Здесь есть много общего с
реакцией  культуры и общества на гения.  (Я, конечно, далек от идеи, что все
аутисты -- гении,  и  просто указываю  на  сходную уникальность их положения
среди других людей).
     Возвращаясь к Хосе -- какое  будущее ему уготовано? Можно ли вообразить
мир, который бы, не уничтожая и  не подавляя, воспринял его особую природу и
нашел применение его талантам?
     Может статься, острый глаз и любовь  к  растениям позволят ему заняться
оформлением  научных  изданий,  начать   иллюстрировать  работы   ботаников,
травники,  зоологические или анатомические тексты  (взглянем, к примеру,  на
рисунок,  который он  сделал, когда  я показал  ему  учебник с  изображением
многослойной  ткани под названием "реснитчатый эпителий")? А может, он сумел
бы сопровождать научные экспедиции и делать зарисовки с натуры (он одинаково
хорошо  пишет  красками  и изготовляет  макеты)?  Способность  к  абсолютной
концентрации делает его идеальным ассистентом.
     %%%%% Рисунок Autistic Artist (232 - cells) Russian text.tif %%%%%
     %%%%% Проверить подпись на рисунке: Реснитчатый эпителий трахеи котенка
(увеличенный в 255 раз) %%%%%
     Совершим еще один,  пусть  странный,  но не  такой уж абсурдный  прыжок
воображения:  не  мог бы Хосе, со всеми причудами его характера  и мышления,
иллюстрировать сказки, детские стихи, библейские истории, мифы? Да, конечно,
он не умеет читать, и слова представляются ему всего лишь рядами  затейливых
форм --  но  ведь  есть  еще  искусство  каллиграфии,  возможность создавать
изысканные буквицы рукописных бревиариев и молитвенников! Работая с мозаикой
и  мореным  деревом,  он  уже изготовил  для  церквей  несколько  прекрасных
запрестольных  образов;  он  вырезал  также  ряд  удивительных  надписей  на
надгробных  плитах.  А  еще  он  печатает  на  ручном  станке  разнообразные
материалы  для   больницы,  и   его  шрифты   и  орнаменты  достойны  лучших
иллюстраторов "Великой  хартии  вольностей".  Итак, подобные занятия  вполне
доступны для Хосе, и, стань художественное ремесло его профессией, он мог бы
приносить пользу и радость окружающим и  занять свое место в жизни. Но, увы,
для  этого  должны  найтись   внимательные  и  чуткие  люди  с  достаточными
ресурсами, чтобы подготовить его и подыскать ему работу. Оглядываясь вокруг,
я подозреваю, что встреча Хосе  с такими  людьми крайне маловероятна. Скорее
всего,  звезда его так и не взойдет, и, бесполезный, всеми  забытый, подобно
множеству других  аутистов, он до конца дней будет прозябать в глухой палате
государственной больницы.


Постскриптум

     После публикации этой истории я вновь получил множество писем и статей.
Самой  интересной  оказалась  корреспонденция  от  Клары  Парк,  посвященная
аутизму.  Несмотря  на  то,  что Надя  из  одноименной  книги  --  возможно,
единственный в  своем  роде ребенок  (что-то вроде  Пикассо), художественные
таланты  в  целом  достаточно  широко  распространены  среди  аутистов  (это
подозревает и Найджел Деннис). Выявить их нелегко. Тест "Нарисуй человечка",
разработанный Флоренс Гуденаф, как и все другие стандартные тесты, тут почти
бесполезен. Должна произойти спонтанная  вспышка  художественного творчества
-- как это случилось с Хосе, Надей и Эллой, дочерью Клары Парк.
     В серьезном и  хорошо иллюстрированном обзоре книги "Надя", появившемся
в 1978 году, Клара Парк, анализируя мировую литературу по этой теме, а также
опыт работы с собственным ребенком, перечисляет главные особенности рисунков
детей-аутистов.  В  ее  список  входят  как  "негативные" черты,  такие  как
вторичность  и   стереотипность,  так  и   "позитивные"   --  способность  к
воспроизведению   по   памяти,   а   также    способность    к   изображению
непосредственных  восприятий  (а  не  представлений),  приводящая  к  особой
наивности и одухотворенности.
     Клара  Парк отмечает  также  относительное  безразличие  таких детей  к
оценкам  и  реакциям  окружающих,  что  может  приводить   к   непреодолимым
трудностям  в обучении. Опыт, однако, показывает, что этого  можно избежать.
Дети-аутисты  до  определенной  степени   реагируют  на  внимание  и  усилия
педагогов,  и  особым образом построенный  процесс обучения может привести к
успеху.
     Клара Парк не только  описывает жизнь  с  дочерью (ставшей к настоящему
времени  художницей),  но   и  приводит  удивительные  и  почти  неизвестные
результаты японских ученых Моришимы и Моцуги, которые добились  значительных
успехов,   помогая   талантливым,   но   почти   не   поддающимся   обучению
детям-аутистам профессионально работать в  области изобразительных искусств.
Моришима  использует   особые  техники   обучения  ("структурную  тренировку
навыков"), основанные на классической японской традиции отношений мастера  и
подмастерья; он  также поощряет  использование  рисунка в качестве  средства
общения.  Но  такая  формальная  подготовка, несмотря  на  всю ее  важность,
недостаточна. Требуется более тесный, эмоциональный контакт. Последнюю часть
своей книги я хотел бы закончить словами, завершающими обзор Клары Парк:

     Секрет  успеха,  скорее всего,  не  в  этом. Он  -- в самоотверженности
Моцуги,  поселившего одаренного  ребенка-аутиста у  себя дома. Моцуги пишет:
"Талант  Янамуры удалось развить благодаря приобщению  к  его душе.  Учитель
должен  любить  бесхитростную  красоту   „простого"  существа,   уметь
погружаться в чистый мир наивного сознания".


Библиография

     Основная литература

     Хьюлингс Джексон,  Курт Голдштейн, Генри Хед, А. Р. Лурия -- выдающиеся
ученые, отцы неврологии. Их  размышления  и открытия посвящены проблемам, не
так  уж сильно отличающимся  от  тех,  с  которыми  приходится  сталкиваться
сегодня нам. Работа  любого невролога неотделима от их идей, и представители
этой четверки снова и снова появляются на страницах моей книги.
     Существует  тенденция  сводить сложные характеры ученых к  стереотипам,
игнорировать масштаб и  плодотворные противоречия их мысли. Я часто упоминаю
о классической  джексоновской неврологии, но  Хьюлингс Джексон,  писавший  о
"сновидных состояниях" и  "реминисценциях",  не похож на Джексона, видевшего
мышление в терминах исчисления пропозиций. Первый -- поэт,  второй -- логик,
но оба -- один  и тот же  человек.  Генри  Хед, любитель  диаграмм  и  схем,
разительно отличается от Хеда, описавшего "тональное чувство", а Голдштейна,
так абстрактно  излагающего  теорию  "Абстрактного",  восхищают  подробности
индивидуальных случаев.
     У  А. Р.  Лурии  эта  двойственность является  сознательной. Он считает
необходимым   писать  книги  двух   видов:  с  одной  стороны,   формальные,
структурные исследования  ("Высшие корковые  функции человека"), с другой --
художественные  биографии ("Ум мнемониста"). Первую группу работ он называет
классической, вторую -- романтической.
     Джексон,  Голдштейн,  Хед  и  Лурия  составляют  интеллектуальное  ядро
неврологии.  Они  задают  главное  измерение  моей  собственной  мысли,  и в
частности этой книги.  Как следствие, я чаще  всего обращаюсь к их трудам. В
идеале, я  хотел  бы работать со  всем корпусом их  текстов,  поскольку лишь
взятое в  целом  творчество  ученого передает  его  характерные особенности,
однако в целях практических я ссылаюсь лишь  на ключевые, наиболее доступные
издания.


     Хьюлингс Джексон

     Прекрасные описания  отдельных болезней  существовали  и  до  Хьюлингса
Джексона  (см. к  примеру  работу Джеймса  Паркинсона  "Эссе о  дрожательном
параличе",  написанную  в  1817  году),  но  в  них  не   было  обобщений  и
систематизации нервных  функций.  Хьюлингс Джексон -- основатель  неврологии
как  науки.  Его  основные  работы собраны  в следующем издании: Taylor, J.,
Selected Writings of  John Hughlings Jackson, London,  1931; repr. New York,
1958.  Работы  Джексона  читать  непросто,  несмотря  на то, что  местами он
достигает   поразительной   ясности  и  образности  письма.  Еще  один   том
избранного,  с записями бесед с Джексоном  и  его воспоминаниями, был  почти
полностью  отредактирован  Джеймсом  П.  Мартином, но  его  недавняя  смерть
отложила публикацию. Я надеюсь, что этот  том выйдет в  свет к 150-летию  со
дня рождения Джексона.


     Хенри Хед

     Хед, как  и Уэйр Митчелл  (см. библиографию  к главе 6), пишет  гораздо
лучше  Хьюлингса  Джексона.  Обширные  тома  Хеда всегда  читаются  легко  и
приятно.
     Studies in Neurology, 2 vols. Oxford, 1920.
     Apahsia and Kindred Disorders of Speech, 2 vols. Cambridge, 1926.


     Курт Голдштейн

     Из неспециальных  книг  Голдштейна  проще  всего  найти  Der Aufbau des
Organismus (The  Hague, 1934); в английском переводе  -- A Holistic Approach
to Biology Derived from Pathological Data in Man (New York, 1939). См. также
Goldstein, K. and Sheerer, M.  "Abstract & concrete behaviour". Psychol.
Monogr. 53 (1941).
     Замечательные  клинические  истории  Голдштейна  разбросаны  по  разным
книгам и журналам; давно следовало бы выпустить их одним сборником.


     А. Р. Лурия

     Книги А. Р.  Лурии -- настоящее сокровище  неврологической науки, как с
т