м,  ни  что  говорят и  делают
окружающие, словно вообще ничто больше не имеет значения.
     Один  пример хорошо  иллюстрирует  его состояние.  Как-то днем, посреди
нескончаемой болтовни  о только  что выдуманных  людях, мистер  Томпсон,  не
меняя своего возбужденного, но ровного и безразличного тона, заметил:
     -- Вон там, за окном, идет мой младший брат Боб.
     И как же я был ошеломлен, когда минутой позже в дверь  заглянул человек
и представился:
     -- Я Боб, его младший брат, -- кажется, он увидел меня через окно.
     Ничто в  тоне  или манере Вильяма, в  его привычно бурном монологе,  не
намекало на возможность... реальности. Он говорил о своем настоящем  брате в
точности тем же  тоном, каким описывал вымышленных людей, -- и  тут вдруг из
сонма  фантазий выступила  реальная  фигура!  Но  даже и  это ни  к чему  не
привело: мистер Томпсон не проявил никаких чувств и трещал не переставая. Он
не  увидел в  брате реального человека  и  продолжал относиться к нему как к
плоду воображения, постоянно  теряя  его  из  виду в водовороте бреда. Такое
обращение крайне угнетало бедного Боба.  "Я  Боб,  а  не  Роб и не  Доб", --
безуспешно настаивал он.
     Некоторое время спустя в разгаре бессмысленной болтовни Вильям внезапно
вспомнил о  своем старшем  брате,  Джордже,  и заговорил  о нем, как  всегда
употребляя настоящее время.
     -- Но ведь он умер девятнадцать лет назад! -- в ужасе воскликнул Боб.
     --  Да-а,  Джордж у нас большой шутник! -- язвительно заметил Вильям, и
продолжал нести вздор о Джордже  в  своей  обычной суетливой  и безжизненной
манере, равнодушный к правде,  к реальности, к приличиям, ко  всему на свете
-- даже к нескрываемому страданию живого брата у себя перед глазами.
     Эта сцена больше  всего остального убедила  меня, что Вильям  полностью
утратил внутреннее чувство осмысленности и реальности жизни. Как когда-то по
поводу Джимми Г., я обратился к нашим сестрам с  вопросом: сохранилась ли по
их мнению у мистера Томпсона душа, или же болезнь опустошила его,  вылущила,
превратила в бездушную оболочку? На этот  раз, однако, их реакция была иной.
Сестры  забеспокоились,  словно  подозревали что-то в  таком  роде.  Если  в
прошлый  раз  они посоветовали мне, прежде чем делать выводы, понаблюдать за
Джимми в церкви, то в случае с Вильямом это было бесполезно,  поскольку даже
в храме его бредовые импровизации не прекращались.
     Джимми  Г. вызывает глубокое  сострадание, печальное ощущение потери --
рядом  с искрометным  мистером Томпсоном подобного не  чувствуешь.  У Джимми
сменяются настроения, он погружается в себя, он тоскует -- в нем есть грусть
и  душевная  глубина...  У  мистера Томпсона все по-другому. В теологическом
смысле, сказали сестры, он без сомнения наделен бессмертной душой, Всевышний
видит  и  любит его,  однако в обычном, человеческом  смысле что-то страшное
произошло с его личностью и характером.
     Именно из-за того, что Джимми  потерян, он может хоть  на время обрести
себя,  найти  убежище  в  искренней  эмоциональной привязанности.  Пользуясь
словами Кьеркегора, можно сказать, что Джимми пребывает в  "тихом отчаянии",
и поэтому у него  есть шанс спастись, вернуться в мир реальности и смысла --
пусть утраченный,  но не  забытый и желанный. Блестящий  же  и поверхностный
Вильям подменяет мир бесконечной шуткой, и  даже если он в  отчаянии, то сам
этого  отчаяния не осознает.  Уносимый словесным  потоком,  он безразличен к
связности и истине, и для него нет и не может быть спасения  -- его выдумки,
его призраки, его неистовый поиск себя ставят непреодолимую преграду на пути
к какой бы то ни было осмысленности.
     Как парадоксально,  что  волшебный дар мистера Томпсона --  способность
непрерывно   фантазировать,  заполняя   вымыслами   пропасти   амнезии,   --
одновременно  его проклятие. О,  если бы,  пусть на миг,  он  смог  уняться,
прекратить нескончаемую болтовню,  отказаться от пустых,  обманчивых иллюзий
--  возможно,  реальность  сумела  бы  тогда  просочиться  внутрь,  и  нечто
подлинное и глубокое ожило бы в его душе!
     Память  мистера  Томпсона  полностью  разрушена, но  истинная  сущность
постигшей  его  катастрофы  в другом. Вместе  с памятью  оказалась  утрачена
основополагающая  способность чувствовать, и именно в этом смысле он лишился
души.
     Лурия называет такое  отмирание чувств  "эмоциональным  уплощением" и в
некоторых  случаях  считает  это  необратимой  патологией,  главной причиной
крушения  личности  и  внутреннего  мира  человека.  Мне  кажется,  подобное
состояние  внушало ему  ужас  и  одновременно  бросало  вызов  как врачу. Он
возвращался к  нему  снова и снова,  иногда в связи с синдромом Корсакова  и
памятью, как в "Нейрофизиологии памяти", но чаще в контексте синдрома лобной
доли, особенно в книге "Мозг человека и психические процессы". Описанные там
истории  болезни сравнимы по своему  эмоциональному  воздействию с "Историей
одного ранения". В некотором смысле они  даже страшнее. Несмотря  на то, что
пациенты  Лурии  не   осознают  случившегося  и  не  тоскуют  об  утраченной
реальности, они все равно воспринимаются как безнадежно оставленные, забытые
Богом.
     Засецкий из "Потерянного  и  возвращенного мира" представлен  как боец,
понимающий  свое   состояние  и  с  упорством  обреченного   сражающийся  за
возвращение  утраченных  способностей.  Положение мистера  Томпсона  гораздо
хуже.  Подобно  пациентам  Лурии  с  поражением  лобных  долей,  он  обречен
настолько,  что  даже  не знает  об этом  --  болезнь-агрессор захватила  не
отдельные органы  или  способности,  а "главную  ставку",  индивидуальность,
душу. В этом смысле мистер Томпсон, при всей его живости, "погиб" в  гораздо
большей степени, чем Джимми  --  в первом сквозь кипение и  блеск никогда не
проглядывает личность, тогда как  во втором  отчетливо  угадывается реальный
человек, действующий субъект, пусть и лишенный прямой связи с реальностью.
     Для  Джимми  восстановление  этой  связи  по  крайней  мере возможно, и
лечебную задачу  в  его  случае  можно  подытожить  императивом  "установить
человеческий  контакт".  Все  же  попытки  вступить  в  настоящее  общение с
мистером Томпсоном тщетны -- они только усиливают его конфабуляции.  Правда,
если  предоставить его самому себе, он уходит иногда в  тихий садик рядом  с
нашим  Приютом  и  там,  в молчании, ненадолго  обретает  покой. Присутствие
других  людей тревожит  и  возбуждает его,  вовлекая в бесконечную  светскую
болтовню;  призрак  человеческой близости  снова  и  снова погружает  его  в
состояние лихорадочного поиска и  воссоздания себя. Растения же,  тихий сад,
ничего не требуя  и ни на  что  не претендуя,  позволяют  ему расслабиться и
приостановить  бред.  Всеобъемлющая  цельность  и самодостаточность  природы
выводит его за рамки  человеческих порядков,  и  только  так,  в  глубоком и
безмолвном  причащении  к  естеству, может  он  хоть  как-то  успокоиться  и
восстановить ощущение собственной реальности и бытия в мире.


13. Батюшка-сестрица

     У миссис  Б., в  прошлом химика, начал  внезапно меняться характер. Она
стала  беззаботной, странно  фривольной,  острила,  каламбурила,  ничего  не
воспринимала  всерьез.  ("Возникает  ощущение,  что  вы  ей безразличны,  --
рассказывала одна  из ее  подруг.  --  Похоже,  ее теперь  вообще ничего  не
трогает".) Поначалу такое резкое изменение личности приняли за гипоманию, но
потом выяснилось, что  у нее опухоль головного  мозга. Краниотомия,  вопреки
надеждам,  выявила не менингиому, а рак, поразивший базальные отделы  лобных
долей, примыкающие к глазницам.
     Всякий раз, когда я  видел ее, Б. казалась очень  оживленной, постоянно
шутила, отпускала шпильки (с ней обхохочешься, говорили сестры в Приюте).
     -- Ну что, батюшка, -- обратилась она однажды ко мне.
     -- Хорошо, сестрица, -- сказала в другой раз.
     -- Слушаюсь, доктор, -- в третий.
     Обращения эти, судя по всему, казались ей взаимозаменяемыми.
     --  Да кто же я наконец? --  спросил я как-то, слегка  уязвленный таким
отношением.
     -- Я вижу лицо и  бороду, -- сказала она, -- и  думаю об  архимандрите.
Вижу белый халат -- и думаю о монашке. Замечаю стетоскоп -- и думаю о враче.
     -- А на меня целиком вы не смотрите?
     -- На вас целиком я не смотрю.
     -- Но вы понимаете разницу между священником, монахиней, и доктором?
     -- Я знаю разницу, но она для меня  ничего  не значит.  Ну  батюшка, ну
сестрица или доктор -- из-за чего сыр-бор?
     После  этого  случая  она  частенько  поддразнивала  меня:  "Как  дела,
батюшка-сестрица?"  "Будьте здоровы,  сестрица-доктор!", и так далее во всех
комбинациях.
     В одном из тестов мы хотели проверить ее способность различать правое и
левое, но это оказалось весьма непросто, поскольку  она произвольно называла
то одно, то  другое (при  этом  в  ее  физических  реакциях  не было никакой
путаницы с ориентацией,  как  это случается при  нарушениях  восприятия  или
внимания, когда пациента "уводит"  в сторону). Указав ей на это, я услышал в
ответ:
     --  Левое-правое...  Правое-левое...  Стоит  ли  копья  ломать?   Какая
разница?
     -- А есть разница?
     -- Конечно, -- сказала она с точностью химика. --  Правое и левое можно
назвать энантиоморфами, но мне-то что? Для  меня они не различаются. Руки...
врачи...  сестры...  --  добавила  она,  видя  мое   изумление.  --  Неужели
непонятно?  Они не  имеют для меня никакого смысла. Ничто не имеет смысла...
по крайней мере, для меня.
     -- А... это отсутствие смысла, -- замялся я, не решаясь  продолжить, --
оно вас не беспокоит? Сама бессмысленность что-нибудь для вас значит?
     -- Абсолютно  ничего,  -- ясно  улыбнувшись, ответила  миссис Б.  таким
тоном, словно удачно пошутила, победила в споре, или выиграла в покер.
     Что это было  --  отказ  принимать  действительность?  Бравада?  Маска,
скрывающая невыносимое страдание? Выражение ее лица  не оставляло  сомнений.
Ее мир был полностью лишен чувства и смысла.  Ничто больше не воспринималось
как важное  или  неважное. Все  для нее  теперь было  едино и  равно --  мир
сводился к набору забавных пустяков.
     Мне, как  и всем окружающим, такое состояние казалось трагедией, однако
саму ее это совершенно  не  трогало --  в  полном сознании происходящего она
оставалась равнодушной и беспечной,  пребывая во власти какого-то последнего
леденящего веселья.
     Находясь   в  здравом  уме  и  твердой   памяти,  миссис  Б.  перестала
существовать как  личность,  "лишилась  души".  Это  напомнило  мне  Вильяма
Томпсона (а также  профессора  П., см. главу  1). Таков результат описанного
Лурией эмоционального уплощения,  с  которым  мы познакомились в  предыдущей
главе и еще раз встретимся в следующей.

Постскриптум

     Присущее  миссис Б. веселое  "равнодушие"  встречается  довольно часто.
Немецкие неврологи называют его  Witzelsucht  (шутливая болезнь), и еще  сто
лет назад Хьюлингс Джексон увидел  в этом  состоянии  фундаментальную  форму
распада  личности.  Обычно  по  мере  усиления  такого распада  утрачивается
ясность сознания,  в чем,  мне  кажется, заключается своеобразное милосердие
болезни.   Из  года  в  год  я  сталкиваюсь  с  множеством  случаев  сходной
феноменологии,  но  самой  разнообразной  этиологии. Иногда  даже  не  сразу
понятно, дурачится пациент, паясничает  -- или это  симптомы  шизофрении.  В
1981 году я недолго наблюдал пациентку с церебральным рассеянным  склерозом.
Вот что я читаю о ней в своих записях того времени:

     Говорит  быстро,   порывисто,  и,  кажется,  безразлично...  важное   и
незначительное,  истинное и ложное, серьезное и  шутливое,  все  сливается в
быстром, неизбирательном, полу-конфабуляторном  потоке... Противоречит  себе
ежесекундно... то говорит, что любит музыку,  то -- что не любит, то сломала
ногу -- то не сломала...

     Мои наблюдения заканчиваются вопросом:

     В  какой пропорции  сложились здесь  1)  криптомнезия-конфабуляция,  2)
присущее  поражению  лобных  долей  равнодушие-безразличие,  и,  наконец, 3)
странный шизофренический распад и расщепление-уплощение.

     Из  всех форм  шизоидных  расстройств,  "дурашливая", "гебефреническая"
форма,  больше всего  похожа на  органические  синдромы  --  амнестический и
лобный.  Это самые  злокачественные  и почти невообразимые  расстройства  --
никто  не возвращается  из  их зловещих глубин, и мы о  них почти ничего  не
знаем.
     Какими бы  "забавными"  и  оригинальными  ни казались такие  болезни со
стороны, действие  их  разрушительно. Мир представляется больному анархией и
хаосом мелких фрагментов, сознание теряет всякий ценностный стержень, всякое
ядро, хотя абстрактные интеллектуальные способности могут быть совершенно не
затронуты. В результате остается только безмерное "легкомыслие", бесконечная
поверхностность -- ничто не имеет  под собой почвы, все течет и  распадается
на части.  Как однажды заметил Лурия, в таких состояниях мышление сводится к
"простому  броуновскому  движению".  Я  разделяю  его  ужас  (хотя   это  не
препятствует, а скорее способствует тщательности моих описаний).
     Сказанное  выше  наводит  меня  на мысли о  борхесовском  Фунесе  и его
замечании: "Моя  память,  приятель, --  все равно, что  сточная канава"  , а
также о "Дунсиаде" Александра Поупа, где  автор воображает мир, сведенный  к
беспредельной  тупости --  ее  величеству  Тупости, знаменующей собой  конец
света:

     Великим Хаосом наброшена завеса,
     И в Вечной Тьме не видно ни бельмеса.


14. Одержимая

     В "Тикозном остроумце" (глава 10) я описал сравнительно умеренную форму
синдрома  Туретта,  упомянув однако, что встречаются и более тяжелые  формы,
внушающие ужас гротеском и неистовством. Я также высказал соображение о том,
что  некоторые  пациенты способны справиться  с болезнью,  найти ей  место в
пределах  личности,   в  то  время   как  другие  оказываются  действительно
"одержимы", не справляясь  с собой в условиях невероятного давления и  хаоса
болезненных импульсов.
     Как  и  многие  врачи старой  школы,  сам  Туретт  различал  не  только
умеренную,  но и  "злокачественную"  форму синдрома,  приводящую  к  полному
разложению  личности   и   особому   "психозу",   для  которого   характерны
гиперактивность,  эксцентричность и фантастические выходки, а также зачастую
склнонность  к   пародиям  и  подражаниям.  Эта   разновидность  болезни  --
"сверх-Туретт" -- встречается примерно в пятьдесят  раз реже ее обычных форм
и протекает  намного тяжелее. Психоз  Туретта -- своего рода перевозбуждение
"Я"  --   отличается   и   от  остальных   психотических   состояний  особой
симптоматикой и физиологией. Тем не менее, в нем можно усмотреть  сходства с
двумя  другими  расстройствами  --  во-первых,  он  похож  на  сверхактивный
моторный  психоз, иногда вызываемый  L-дофой,  а  во-вторых, на корсаковский
психоз со  свойственной ему неудержимой конфабуляцией (см. главу  12). Как и
они, психоз Туретта может почти целиком поглотить личность.
     Я уже говорил,  что на следующий день после встречи с Рэем, моим первым
туреттиком,  у  меня  открылись глаза.  На  улицах Нью-Йорка  я заметил  как
минимум трех человек с теми же, что и у  него,  характерными симптомами,  но
выраженными  еще более  ярко.  Это  был день  неврологического  ясновидения.
Одного за другим встречал я больных с синдромом Туретта предельной  тяжести,
страдавших  тиками  и  спазмами  не   только   моторики,  но  и  восприятия,
воображения, эмоций -- личности в целом.
     Уже беседуя с Рэем в кабинете, можно было догадаться, что происходит на
улицах, но  простого рассказа здесь  недостаточно -- это нужно видеть своими
глазами. Клиника и больничная палата -- не всегда самое подходящее место для
наблюдения за  болезнью,  особенно за расстройством,  которое,  несмотря  на
органическую основу, проявляется главным  образом в подражаниях, отражениях,
импульсах, реакциях  и аберрациях  почти неправдоподобной  силы.  Назначение
больницы и  лаборатории  --  сдерживать и  структурировать поведение, подчас
вообще вынося  его  за  скобки.  Медицинские  и исследовательские учреждения
хороши  для кабинетной,  систематической  неврологии,  ограниченной  рамками
предписанных    тестов    и   задач,    но   совершенно    непригодны    для
наблюдателя-натуралиста. Полевая неврология  изучает пациента в естественных
условиях,  не  стесненного  обстановкой  научного исследования  и  полностью
отдающегося порыву и игре каждого  импульса. Сам наблюдатель должен при этом
оставаться незамеченным, и  для этого нет ничего лучше нью-йоркской улицы --
безликой,   оживленной   улицы   в    огромном    городе,   где   страдающие
экстравагантными,  неуправляемыми расстройствами  люди  в полной мере  могут
испытать и явить миру чудовищную свободу и абсолютное рабство своей болезни.
     "Уличная   неврология"   имеет   достойных   предшественников.   Джеймс
Паркинсон, столь же неутомимый ходок по улицам Лондона, как и Чарльз Диккенс
сорок  лет  спустя,  исследовал  получившую  его  имя болезнь  не  у  себя в
кабинете, а на запруженных лондонских улицах. Паркинсонизм просто невозможно
полностью  разглядеть в клинике -- он обнаруживает свой особый характер лишь
в условиях открытого, сложного пространства человеческих взаимодействий (это
блестяще показано в фильме Джонатана Миллера "Иван").  Чтобы понять  болезнь
Паркинсона,  ее необходимо  наблюдать в  реальном мире,  на людях  --  то же
самое, причем в  гораздо большей степени, справедливо для  синдрома Туретта.
Замечательная  книга Мейге и Фейнделя "Тики и их лечение", написанная в 1901
году, начинается с  главы "Исповедь тикера" (Les confidences d'un ticqueur),
где от  первого лица  ведется  рассказ о  тикозном больном, передразнивающем
прохожих на улицах Парижа. В романе Рильке " Записки Мальте Лауридса Бригге"
есть краткий эпизод, посвященный еще одному парижскому тикеру с характерными
особенностями  поведения.  Авторы этих книг  показывают, как важно наблюдать
болезнь  в  естественных  условиях. Я и сам понял  это на  личном опыте:  не
только  кабинетное  знакомство с  Рэем, но и все  увиденное затем на улицах,
стало для меня откровением. Мне вспоминается сейчас один эпизод -- настолько
поразительный, что он так же отчетливо стоит у меня перед глазами, как  если
бы это случилось вчера.
     Идя по улице, я  вдруг  заметил седую женщину лет шестидесяти, ставшую,
судя  по   всему,   центром  какого-то  странного  происшествия,   какого-то
беспорядка -- но что именно происходит, было неясно. "Не припадок ли это? --
подумал я. -- Что вызывает эти судороги?". Распространяясь подобно эпидемии,
конвульсии  охватывали  всех,  кто  приближался к  больной, содрогавшейся  в
бесчисленных неистовых тиках.
     Подойдя поближе, я понял,  в чем было  дело. Женщина подражала прохожим
-- хотя слово "подражание" слишком убого,  чтобы описать происходившее. Она,
скорее, мгновенно превращалась в живые карикатуры на всех случавшихся  рядом
с ней людей. В какую-то  долю  секунды  ей удавалось ухватить и  скопировать
всех и каждого.
     Я видел  множество пародистов и  мимов,  мне попадались клоуны и комики
всех мастей, но  никто и ничто не  может сравниться  с той  зловещей магией,
свидетелем  которой я оказался --  с мгновенным,  автоматическим, судорожным
копированием  каждого лица  и фигуры. Причем это  была  не  просто имитация,
удивительная сама по себе. Перенимая и вбирая в себя лица и жесты окружавших
ее людей, старуха срывала  с них личины. Каждое ее подражание было  в  то же
время пародией,  издевательством, гротеском характерных жестов и  выражений,
причем гротеск этот, при  яростном ускорении и искажении всех движений,  был
столь же осмысленным, сколь и  непроизвольным. Так, чья-то  спокойная улыбка
отражалась на ее лице мгновенной неистовой  гр