ранил способность живого -- эмоционального -- воображения. Засецкий  и П.
жили, конечно, в мирах-антиподах, однако самое печальное различие между ними
в  том, что, по словам  Лурии,  Засецкий "боролся за  возвращение утраченных
способностей с неукротимым упорством обреченного", тогда как П. ни за что не
боролся: он не понимал, что именно утратил, и вообще не осознавал  утраты. И
тут встает вопрос: чья участь трагичнее, кто более обречен -- знавший или не
знавший?..
     Наконец обследование закончилось, и миссис П. пригласила нас  к  столу,
где все уже было накрыто для кофе и красовался аппетитнейший набор маленьких
пирожных.  Вполголоса  что-то  напевая,  П.  жадно  на  них  набросился.  Не
задумываясь,  быстро,  плавно,  мелодично,  он  пододвигал к себе  тарелки и
блюда,  подхватывал  одно,  другое -- все в полноводном  журчащем потоке, во
вкусной песне  еды, -- как вдруг  внезапно  поток  этот был прерван громким,
настойчивым  стуком в дверь.  Испуганно  отшатнувшись от еды, на полном ходу
остановленный  чуждым  вторжением,  П.  замер  за  столом  с  недоумевающим,
слепо-безучастным выражением на лице. Он смотрел, но больше не видел  стола,
не видел приготовленных для него пирожных... Прерывая паузу, жена профессора
стала  разливать кофе;  ароматный  запах  пощекотал ему  ноздри  и вернул  к
реальности. Мелодия застолья зазвучала опять...
     Как  даются ему повседневные  действия? --  думал  я  про себя. --  Что
происходит, когда он  одевается, идет в туалет, принимает ванну? Я прошел за
его женой  в кухню  и  спросил,  каким образом  ее мужу удается,  к примеру,
одеться.
     -- Это  как с едой, -- объяснила она.  -- Я кладу его вещи на одни и те
же места, и он, напевая, без труда одевается. Он все делает напевая. Но если
его прервать, он теряет нить и  замирает -- не узнает одежды, не узнает даже
собственного тела. Вот почему он все время поет. У  него есть песня для еды,
для  одевания,  для ванны  --  для всего. Он  совершенно беспомощен, пока не
сочинит песню.
     В ходе разговора мое внимание привлекли висевшие на стенах картины.
     -- Да, -- сказала миссис П., -- у него талант не только к пению, но и к
живописи. Консерватория каждый год устраивает его выставки.
     Картины   оказались   развешаны  в  хронологическом   порядке,  и  я  с
любопытством стал  их разглядывать. Все ранние работы П.  были реалистичны и
натуралистичны,  живо передавали настроение  и атмосферу, отличаясь при этом
тонкой проработкой узнаваемых,  конкретных  деталей. Позже, с годами, из них
стали  постепенно уходить жизненность  и  конкретность,  а взамен  появились
абстрактные и даже геометрические и кубистские мотивы. Наконец,  в последних
работах, казалось, исчезал всякий смысл, и оставались лишь хаотические линии
и пятна. Я поделился своими наблюдениями с миссис П.
     -- Ах, вы, врачи -- ужасные обыватели! --  воскликнула она  в ответ. --
Неужели  вы  не видите  художественного  развития  в  том, как он постепенно
отказывается от реализма ранних лет и переходит к абстракции?
     Нет, тут совсем другое, подумал я (но не  стал убеждать  в этом  бедную
миссис  П.): профессор  действительно перешел от  реализма к абстракции,  но
развитие  это  осуществлялось  не  самим  художником,  а  его  патологией  и
двигалось в сторону глубокой зрительной агнозии, при которой разрушаются все
способности  к  образному  представлению  и  уходит  переживание конкретной,
чувственной   реальности.   Находившееся   передо   мной   собрание   картин
складывалось  в трагический  анамнез  болезни и в  этом качестве было фактом
неврологии, а не искусства.
     И  все  же, думал я, не  права ли  она  хотя бы отчасти?  Между  силами
патологии и творчества происходит борьба, но,  как  ни странно,  возможно  и
тайное  согласие.  Похоже,  примерно  до  середины  кубистского  периода  П.
патологическое  и   творческое   начала  развивались   параллельно,   и   их
взаимодействие порождало оригинальную форму. Вполне вероятно,  что,  теряя в
конкретном, он приобретал в абстрактном, лучше чувствуя структурные элементы
линии, границы, контура и развивая в себе некую сходную с дарованием Пикассо
способность  видеть и  воспроизводить абстрактную организацию,  заложенную в
конкретном, но скрытую от "нормального" глаза... Впрочем, боюсь, в последних
его картинах остались лишь хаос и агнозия.
     Мы вернулись в большую музыкальную гостинную с "Безендорфером", где П.,
напевая, доедал последнее пирожное.
     -- Что ж,  доктор Сакс, -- сказал  он  мне, --  вижу, вы  нашли  во мне
интересного пациента. Скажите, что со мной  не так?  Я  готов выслушать ваши
рекомендации.
     -- Не буду говорить о том, что не так, -- ответил я, -- зато скажу, что
так. Вы замечательный музыкант, и музыка -- ваша жизнь. Музыка всегда была в
центре  вашего существования -- постарайтесь, чтобы впредь она заполнила его
целиком.

     Все  это случилось  четыре  года назад, и с  тех пор я профессора П. не
видел. Но часто  думал  о нем --  человеке, который утратил визуальность, но
сохранил  обостренную музыкальность.  Похоже, музыка полностью заняла у него
место образа. Лишенный  "образа тела", П. умел слышать его музыку. Оттого-то
он  так  легко и свободно  двигался  -- и  оторопело  замирал,  когда музыка
прерывалась, и вместе с ней "прерывался" внешний мир...
     В книге "Мир как воля и  представление" Шопенгауэр говорит о музыке как
о "чистой  воле".  Думаю,  философа глубоко  поразила  бы история  человека,
который  утратил мир как представление, но сохранил его как музыкальную волю
--  сохранил,   добавим,  до  конца  жизни,  ибо,  несмотря   на  постепенно
прогрессирующую  болезнь (массивную  опухоль  или  дегенеративный процесс  в
зрительных   отделах  головного  мозга),   П.  жил  этой   волей,  продолжал
преподавать и служить музыке до самых последних дней.

Постскриптум

     Как    истолковать    своеобразную    неспособность    профессора    П.
идентифицировать  перчатку  как  перчатку?  Ясно, что, несмотря на  изобилие
возникавших у него  когнитивных  гипотез, он  не  мог  вынести  когнитивного
суждения -- интуитивного,  личного,  исчерпывающего, конкретного суждения, в
котором  человек  выражает  свое  понимание,  свое  видение  того,  как вещь
относится к другим вещам и к себе  самой. Именно такого  видения и не было у
П., хотя все прочие его суждения формировались легко и адекватно.  С чем это
было  связано  --  с   недостатком  визуальной  информации,  с  дефектом  ee
обработки?   (Такого   рода   вопросы  задает  классическая,   схематическая
неврология). Или  же нечто оказалось нарушено в  базовой установке  П., и  в
результате он потерял способность лично соотноситься с увиденным?
     Эти два толкования не исключают друг друга -- они могут  сосуществовать
и использоваться одновременно. Явно или неявно это признается в классической
неврологии: неявно -- у Макрэ, который считает объяснения, использующие идеи
дефектных    схем   и    процессов    визуальной   обработки,   не    вполне
удовлетворительными;  явно -- Голдштейном, когда он говорит  об "абстрактном
режиме восприятия". Однако  идея абстрактного режима в случае П. тоже ничего
не объясняет.  Возможно, неадекватно  здесь само  понятие "суждения". Дело в
том,  что П. обладал  способностью перехода в абстрактный режим; более того,
он мог  фунционировать  только  в этом режиме. Именно  абсурдная,  ничем  не
оживляемая   абстрактность   восприятия   не   позволяла   ему   усматривать
индивидуальное и конкретное, отнимая способность суждения.
     Любопытно, что неврология и психология,  изучая множество разнообразных
явлений, почти никогда не обращаются к  феномену "суждения". А  ведь  именно
крах суждения  -- либо в зрительной сфере, как  у П.,  либо в более  широкой
области, как  у пациентов с синдромами  Корсакова или лобной доли (см. главы
12 и 13)  --  составляет  сущность  значительного числа нейропсихологических
расстройств.  Несмотря на  то,  что  такие  расстройства  серьезно  нарушают
восприятие, нейропсихология о них систематически умалчивает.
     Здесь следует подчеркнуть, что  суждение является одной из самых важных
наших способностей -- как в философском (кантианском) смысле, так и в смысле
эмпирическом   и  эволюционном.   Животные   и  люди   легко  обходятся  без
"абстрактного режима восприятия", однако, утратив способность распознавания,
обязательно погибнут. Суждение, похоже, является первейшей из высших функций
сознания,  однако  в классической  неврологии оно  игнорируется  или неверно
интерпретируется. Причины  такого нелепого  положения дел  скрыты  в истории
развития и исходных предположениях самой этой науки.
     Как  и  классическая   физика,  классическая  неврология   всегда  была
механистической, начиная  с машинных  аналогий Хьюлингса  Джексона и  кончая
компьютерными  аналогиями   сегодняшнего  дня.  Мозг,  безусловно,  является
машиной  и компьютером  (все  модели  классической неврологии в той или иной
мере  обоснованны),  однако  составляющие  нашу  жизнь  и  бытие  ментальные
процессы  обладают  не  только  механической и  абстрактной, но и личностной
природой и, наряду с классификацией  и категоризацией, включают в себя также
суждения и  чувства. И когда эти последние исчезают, мы становимся похожи на
вычислительную  машину,  как  это  произошло  в  случае  с   профессором  П.
Отказываясь исследовать чувства и суждения и вытравляя из наук о  восприятии
всякое   личностное   содержание,  мы   заражаем   сами   эти   науки  всеми
расстройствами,  от  которых страдал  П.,  и  искажаем  таким  образом  наше
собственное понимание конкретного и реального.
     Итак, между неврологией и психологией в их сегодняшнем состоянии и моим
пациентом есть некое комическое и одновременно трагическое  сходство. Так же
как профессору П., нам необходимо конкретное и реальное -- и так же, как он,
мы не  можем его  усмотреть.  Наши науки  о восприятии страдают от  агнозии,
которая  по своей  природе подобна агнозии  героя этого рассказа. Его случай
может  послужить  предупреждением  --  это притча  о  том,  что происходит с
наукой,  которая  игнорирует  все связанное  с суждением, с  конкретностью и
индивидуальностью, и становится целиком механистической и абстрактной.

     ...Каждый пациент, особенно такой  экстраординарный, как профессор  П.,
кажется единственным в своем роде. Я  крайне сожалел, что по не зависящим от
меня  обстоятельствам  не  смог  продолжить  наблюдение за  П. --  ни в духе
описанных обследований,  ни  с целью определения  патологии,  вызывавшей его
расстройство. Каково же было  мое  облегчение, когда через некоторое время в
одном  из номеров  журнала "Brain"  за  1956  год  я наткнулся  на статью  с
подробным описанием поразительно похожего случая. И в  нейропсихологическом,
и  в  феноменологическом  отношении  он  был  практически  идентичен  случаю
профессора П., несмотря на  то,  что лежащая в основе  заболевания патология
(проникающая травма головы) и все личные  обстоятельства были другие. Авторы
посчитали  результаты  своих  наблюдений  "уникальными  в  документированной
истории расстройства"; все ими обнаруженное, похоже, вызвало  у них такое же
удивление, какое  в свое  время испытал и я. Всех,  кто заинтересуется  этим
случаем, я  отсылаю  к  самой  статье (см. библиографию к настоящей  главе);
здесь же ограничусь кратким ее пересказом и цитатами.
     Пациентом Макрэ и Тролла  был молодой человек в возрасте 32 лет.  После
тяжелой автомобильной аварии  он несколько недель пролежал без  сознания,  а
очнувшись, стал жаловаться  на неспособность узнавать людей. Он  не  узнавал
жену  и детей, исчезли и все остальные знакомые  лица.  Оставались,  правда,
трое его коллег по  работе, которых ему удавалось зрительно идентифицировать
--  у одного был тик,  и  он  моргал, у другого на щеке  выделялась  большая
родинка, третий  же  был  "такой  худой и  длинный,  что его  ни  с  кем  не
спутаешь".  Каждый  из  этих  троих,  подчеркивают авторы,  распознавался по
единственному заметному признаку; всех остальных пациент различал только  по
голосу.
     Макрэ и  Тролл добавляют,  что он  с  трудом узнавал себя в зеркале  во
время утреннего  туалета: "В  начале периода выздоровления, бреясь, он часто
задавался вопросом, чье лицо смотрит  на него из зеркала, и, хорошо понимая,
что  физическое присутствие  другого  исключено, все-таки  делал  гримасы  и
высовывал  язык "просто, чтобы проверить". Тщательно изучив  себя в зеркале,
он постепенно научился узнавать себя, но не автоматически, как раньше,  а на
основании  прически  и общих  очертаний лица,  а  также  по  двум  маленьким
родинкам на левой щеке".
     В  целом, он  не  различал объектов с  первого  взгляда и вынужден  был
отыскивать  одну-две  заметные  черты  и на  их основании  строить  догадки,
которые иногда оказывались совершенно  нелепыми. Авторы также  отмечают, что
все одушевленное представляло для  него особые трудности,  тогда как простые
схематические  объекты -- ножницы, часы,  ключи  и  т. д.  -- распознавались
легко.
     Описывая  мнемонические  способности  своего  пациента, Макрэ  и  Тролл
замечают: "Его топографическая  память была  весьма  странной: он мог  легко
найти  дорогу  от дома до  больницы и  вокруг  нее, но  затруднялся  назвать
встреченные по пути улицы и мысленно представить топографию".
     Выяснилось также, что его зрительные воспоминания о людях, включая тех,
кого  он  встречал  задолго  до аварии,  страдали  серьезными дефектами:  он
помнил, как они себя вели, их индивидуальные черты,  но не мог вспомнить  ни
лиц, ни внешности. В результате  подробных расспросов обнаружилось, что даже
его  сны были лишены  зрительных  образов.  Как и  у  П.,  у этого  пациента
оказалось  затронуто  не  только  зрительное  восприятие,  но  и  зрительное
воображение  и память, фундаментальные функции представления  -- по  крайней
мере те, что относились ко всему личному, знакомому и конкретному.
     И последняя забавная  подробность:  профессор  П. принял  свою  жену за
шляпу, а пациент Макрэ, тоже не  узнававший жену, просил, чтобы она помогала
ему, используя в одежде  "какую-нибудь заметную  деталь -- например, большую
шляпу".

2. Заблудившийся мореход

     Нужно  начать  терять  память,   пусть  частично  и  постепенно,  чтобы
осознать, что  из нее  состоит наше  бытие.  Жизнь  вне памяти  -- вообще не
жизнь.  <...>  Память  --  это  осмысленность,  разум,  чувство,  даже
действие.  Без  нее  мы  ничто...  (Мне  остается  лишь   ждать  приближения
окончательной  амнезии,  которая сотрет всю мою жизнь -- так же,  как стерла
она когда-то жизнь моей матери).
     Луис Бунюэль


     Этот волнующий и страшный отрывок из  недавно переведенных воспоминаний
Бунюэля  ставит  фундаментальные  вопросы -- клинического,  практического  и
философского характера. Какого  рода  жизнь (если  это вообще  можно назвать
жизнью),  какого   рода  мир,  какого  рода  "Я"  сохраняются   у  человека,
потерявшего большую часть памяти и вместе с  ней -- большую часть прошлого и
способности ориентироваться во времени?
     Вопросы эти тут же  напоминают  мне об  одном  пациенте, в котором  они
находят живое воплощение.  Обаятельный,  умный  и  напрочь  лишенный  памяти
Джимми  Г.  поступил  в  наш Приют  под  Нью-Йорком в начале  1975  года;  в
сопроводительных бумагах  мы обнаружили  загадочную запись:  "Беспомощность,
слабоумие, спутанность сознания и дезориентация".
     Сам Джимми оказался приятным на вид человеком с  копной вьющихся  седых
волос --  это был  здоровый, красивый мужчина  сорока  девяти лет,  веселый,
дружелюбный и сердечный.
     -- Привет, док! --  сказал он, входя в кабинет. --  Отличное утро! Куда
садиться?
     Добрая душа, он  готов был отвечать  на  любые вопросы.  Он сообщил мне
свое имя и фамилию, дату  рождения и название городка  в штате  Коннектикут,
где появился  на свет.  В живописных подробностях он  описал  этот городок и
даже нарисовал карту, указав все дома, где жила его семья, и вспомнив номера
телефонов.  Потом он поведал мне о школьной жизни, о своих тогдашних друзьях
и упомянул,  что  особенно любил математику и другие естественные  науки.  О
своей  службе во  флоте  Джимми  рассказывал  с настоящим  жаром. Когда его,
свежеиспеченного выпускника, призвали в 1943-м, ему было семнадцать. Обладая
техническим  складом ума и  склонностью к работе с  электроникой, он  быстро
прошел курсы  подготовки в Техасе и оказался помощником радиста на подводной
лодке.  Он  помнил названия всех  лодок, на которых служил, их походы, базы,
имена других  матросов... Он  все еще  свободно владел азбукой  Морзе и  мог
печатать вслепую.
     Это была полная, насыщенная жизнь, запечатлевшаяся  в  его памяти ярко,
во всех  деталях, с глубоким  и теплым чувством. Однако дальше определенного
момента воспоминания Джимми не шли. Он  живо помнил военное  время и службу,
потом  конец  войны  и  свои  мысли  о  будущем.  Полюбив  море, он  всерьез
подумывал, не остаться ли во флоте. С другой стороны, как раз  тогда приняли
закон о  демобилизованных, и  с  причитающимися  по  нему деньгами разумнее,
возможно,  было идти в колледж. Его старший брат уже  учился на бухгалтера и
был обручен с "настоящей красоткой" из Орегона.
     Вспоминая и заново  проживая молодость, Джимми воодушевлялся. Казалось,
он говорил не о прошлом, а о  настоящем, и меня поразил  скачок в глагольных
временах, когда от рассказов о школе он перешел к историям о морской службе.
С  прошедшего  времени  он  перескочил  на  настоящее  --  причем,  как  мне
показалось,  не  на  формальное или художественное  время воспоминаний, а на
реальное настоящее время текущих переживаний.
     Внезапно, меня охватило невероятное подозрение.
     -- Какой сейчас год, мистер Г.? -- спросил я, скрывая замешательство за
небрежным тоном.
     --  Ясное дело, сорок  пятый. А что?  -- ответил  он и продолжил: -- Мы
победили в войне,  Рузвельт умер,  Трумэн в президентах. Славные времена  на
подходе.
     -- А вам, Джимми, -- сколько, стало быть, вам лет?
     Он поколебался секунду, словно подсчитывая.
     -- Вроде девятнадцать. В следующем году будет двадцать.
     Я поглядел на сидевшего передо мной  седого мужчину, и  у меня возникло
искушение, которого я до сих пор не могу себе простить. Сделанное  мной было
бы верхом жестокости, будь у Джимми хоть малейший шанс это запомнить.
     --  Вот, -- я протянул ему  зеркало.  -- Взгляните  и  скажите,  что вы
видите. Кто на вас оттуда смотрит, девятнадцатилетний юноша?
     Он вдруг посерел и изо всех сил вцепился в подлокотники кресла.
     -- Господи,  что  происходит?  Что со мной? Это  сон, кошмар? Я сошел с
ума? Это шутка? -- в панике суетился он.
     -- Джимми, Джимми, успокойтесь, --  пытался я поправить  дело. -- Вышла
ошибка. Не волнуйтесь.  Идите  сюда!  --  Я подвел его к окну.  -- Смотрите,
какой прекрасный день. Вон ребята играют в бейсбол.
     Краска вернулась  к  нему на лицо,  он  улыбнулся,  и  я тихо вышел  из
комнаты, унося с собой зловещее зеркало.
     Пару  минут  спустя  я  вернулся.  Джимми  все  еще  стоял  у  окна,  с
удовольствием разглядывая играющих. Он встретил меня радостной улыбкой.
     -- Привет,  док! -- сказал  он. -- Отличное  утро. Хотите поговорить со
мной?  Куда  садиться? --  На его открытом, искреннем лице  не было  и  тени
узнавания.
     -- А мы с вами нигде не встречались? -- спросил я как бы мимоходом.
     -- Да вроде нет. Экая бородища! Док, уж вас-то я бы не забыл!
     -- А почему, собственно, вы меня доком называете?
     -- Так вы же доктор, разве нет?
     -- Но вы меня никогда раньше не видели -- откуда же вы знаете, кто я?
     -- А вы говорите как доктор. Ну и чувствуется.
     -- Что ж, угадали. Я доктор. Работаю тут невропатологом.
     -- Невропатологом? А  что,  у меня с н