ь пойти по  стопам отца и стать  оперным
певцом,  но он утешался тем,  на что был способен.  Его поразительная память
простиралась далеко за пределы музыкального текста и хранила все подробности
исполнения. С ним консультировались многие  музыканты, в том числе настоящие
знаменитости,  и  он  пользовался  скромной  славой  "ходячей энциклопедии".
Известно  было,  что он помнит  не только  музыку двух тысяч опер, но и всех
исполнителей  в  бесчисленных  представлениях,  все  подробности  декораций,
мизансцен,  костюмов  и оформления  (он мог также похвастаться исчерпывающим
знанием  Нью-Йорка,  наизусть  помня  все  дома, улицы  и  маршруты  метро и
автобусов).
     Итак,  Мартин  был  настоящим фанатиком  оперы,  а  также чем-то  вроде
"ученого идиота". Он испытывал детское удовольствие, демонстрируя окружающим
трюки памяти -- удовольствие,  характерное для  всех подобных вундеркиндов и
"гениев". И все же главную радость и смысл жизни составляло для него не это,
а личное участие в исполнении музыки.  Мартин пел в церковных хорах (хоть  и
сетовал  часто, что  сольные  партии из-за спазмов  ему  недоступны). Особую
радость приносило  ему участие в больших праздниках: на  Пасху и Рождество в
Нью-Йорке   исполнялись   "Страсти  по   Иоанну",   "Страсти   по   Матфею",
"Рождественская оратория" и "Мессия". С самого раннего детства Мартин пел во
всех больших городских  церквях и  соборах. Пел  он и  в Метрополитан Опера,
сначала в старом  здании, а затем и в центре Линкольна, оставаясь незаметным
участником огромных хоров в операх Вагнера и Верди.
     Уносясь ввысь со звуками этих  произведений, будь то большие оратории и
страсти или же скромные распевы и хоралы в маленьких церквях, Мартин забывал
тоску и  тяжесть  своей  искалеченной  жизни.  Музыка  открывала  перед  ним
бесконечные  просторы  мироздания, и  лишь  отдаваясь  ей, он  по-настоящему
ощущал себя человеком, законным детищем Творца.
     Что же составляло его внутреннюю жизнь? Об окружающем  мире, по крайней
мере  на  практическом уровне,  Мартин  знал очень  немного и  почти  им  не
интересовался. Прослушав с голоса  страницу  энциклопедии или газеты, увидев
карту  Азии или схему нью-йоркского метро, он мгновенно фиксировал все это в
своей  эйдетической памяти, но не  вступал в личные отношения с запоминаемым
материалом.  Записи  в  огромном  архиве  его  сознания  не  имели   никакой
центральной  системы и  не соотносились ни с ним самим, ни вообще ни с чем в
качестве  живого  центра.  Память  Мартина  была  почти  никак  не  окрашена
эмоционально -- во всяком случае, не больше, чем схема нью-йоркского  метро;
отдельные воспоминания  ни с чем не связывались, не  обобщались и  никуда не
вели. Такая организация прошлого наводила на мысли об экспонате кунсткамеры,
об игре природы -- в  ней отсутствовала всякая цельность и чувство, какое бы
то ни было отношение к жизни и характеру ее носителя. Колоссальные хранилища
фактов  не  образовывали  у  Мартина  единого  мира  и казались  порождением
физиологии, чем-то вроде  банка информации, а не частью живого человеческого
"Я".
     И все  же  среди этого апофеоза  физиологии имелось  одно поразительное
исключение, некий волшебный, освященный личным светом подвиг  памяти. Мартин
помнил  наизусть  знаменитый  "Словарь  музыки  и  музыкантов"  издательства
Гроув-пресс  --  гигантский  девятитомник, опубликованный в 1954 году;  он в
буквальном смысле был ходячей энциклопедией.
     Случилось это так. В какой-то момент  состарившийся отец Мартина  начал
болеть и не мог уже как прежде постоянно петь в опере. Большую часть времени
он  проводил  дома,  слушая одну за  другой  пластинки из  своей  необъятной
коллекции записей вокального репертуара. В обществе тридцатилетнего  сына --
единственного  теперь  слушателя  и  самого  близкого  ему  человека  --  он
просматривал  партитуры  и  исполнял  все  свои старые партии, а также читал
вслух  музыкальный словарь.  Том за томом все шесть тысяч  страниц  огромной
книги  оживали  под  звуки отцовского голоса  и неизгладимо впечатывались  в
бесконечно цепкую память неграмотного сына. И всю последующую  жизнь в любой
цитате из словаря Мартин неизменно слышал голос отца -- каждое слово, каждый
факт были для него проникнуты чувством.
     Подобные   чудеса   запоминания,   особенно  если   их  эксплуатировать
"профессионально",  часто  полностью  подавляют  личность  человека  или  же
вступают с ней  в конфликт и сдерживают ее развитие.  Там, где нет глубины и
эмоциональной окраски, такая память не несет в себе  ни страдания, ни боли и
может  стать  средством  ухода от  реальности.  Именно  это, судя  по всему,
произошло  с  мнемонистом  Лурии,  о  чем  автор  с  горечью  рассказывает в
последней  главе  "Книги  о большой памяти". Та же судьба ожидала в какой-то
мере и Мартина, Хосе и близнецов. И  все же каждому из них память служила не
только для механических  трюков,  но и для доступа  к реальности, и далее, к
"сверхреальности"  --  все  они обладали редким,  исключительно напряженным,
мистическим ощущением мира...
     Но оставим ненадолго чудеса памяти и зададимся вопросом: что за человек
был Мартин? Тут придется  признать,  что мир его  -- ничтожный,  маленький и
темный во многих отношениях мирок -- был типичным внутренним миром умственно
неполноценного человека. В детстве  его презирали и  травили, в более зрелом
возрасте его ждала бесконечная череда подсобных работ; едва  ли хоть  раз  в
жизни почувствовал он себя по-настоящему ребенком или взрослым мужчиной.
     Он был  инфантилен,  часто  злопамятен,  склонен  к  вспышкам  гнева  и
раздражения -- и в этих  случаях часто кричал и ругался совсем по-детски. "Я
в  тебя  грязью залеплю", -- завопил он однажды кому-то в  моем присутствии.
Мог  он  и  плюнуть,  и  ударить. Шмыгающий  нос,  неряшество,  рукав вместо
носового платка -- Мартин выглядел  и, похоже, чувствовал себя как маленький
грязный сопливец.
     Эти детские черты в сочетании с  раздражающим высокомерием гения памяти
отталкивали  от  него  окружающих.  Другие  обитатели  Приюта  вскоре  стали
избегать его  общества. Оставшись  один,  Мартин с  каждым  днем,  с  каждой
неделей  деградировал. Надвигался кризис, и  мы  не  знали, что предпринять.
Сначала мы решили, что проблема  связана с трудностями адаптации -- отказ от
независимого существования  и переселение в дом престарелых мало кому дается
легко,  -- но одна из сестер-монахинь объяснила, что дело не в этом. "Что-то
гложет его, -- сказала она, -- какой-то  внутренний голод, который ему никак
не утолить. Если мы не поможем, он пропадет".
     В январе  я встретился  с  Мартином  опять -- и  увидел  совсем другого
человека. Он уже не форсил и  не заносился, как раньше.  Видно было, что ему
приходится туго: он страдал физически и духовно.
     -- В чем дело? -- спросил я. -- Что не так?
     -- Мне нужно петь, -- хрипло ответил он. -- Я не могу без пения. И дело
не  только  в музыке --  дело в том,  что без нее я не  могу молиться. -- И,
внезапно  вспомнив,  добавил:  --  Музыка для  Баха  была  механизмом  веры;
"Словарь", статья о Бахе, страница триста четыре...
     Продолжал Мартин уже другим, более задумчивым тоном:
     -- Не  было воскресенья, чтобы я не пел в хоре. В первый раз отец отвел
меня  в  церковь,  когда  я только-только начал ходить,  и  даже в пятьдесят
пятом,  когда он умер, я  не  перестал  петь в  церковном  хоре. Мне  надо в
церковь, -- повторил он с каким-то яростным чувством, -- иначе я умру.
     -- И вы непременно туда пойдете, -- отозвался я. -- Мы просто не знали,
чего вам не хватало.
     Церковь находилась недалеко от  Приюта, и  Мартина встретили  там очень
тепло --  не просто как  верного прихожанина  и  участника хора, но  как его
интеллектуальный центр; эту роль до Мартина выполнял его отец.
     После возвращения в церковь дела пошли совсем  по-другому. Мартин нашел
свое место, и это благотворно сказалось на  его внутреннем состоянии. Он мог
петь,  и по воскресеньям музыка  Баха становилась его молитвой. Кроме  того,
его  согревало уважение окружающих -- он пользовался заслуженным авторитетом
среди остальных хористов.
     -- Видите ли, -- не хвастаясь, а спокойно констатируя  факт, сказал  он
мне однажды,  -- они  знают, что я помню  всю литургическую и хоровую музыку
Баха. Я помню все его церковные кантаты (согласно "Словарю", их двести две),
а также по каким воскресеньям и праздникам нужно петь каждую. Кроме  нас,  в
епархии нет настоящего оркестра и хора,  и мы  -- единственная церковь,  где
регулярно исполняются все вокальные произведения Баха. Каждое воскресенье мы
поем новую кантату, а на Пасху выбрали "Страсти по Матфею"!
     Мне   всегда  казалось  любопытным  и   трогательным,   что   умственно
неполноценный Мартин так страстно любит Баха. Ведь  Бах обращается к  разуму
человека, а Мартин -- слабоумный. Как  это  возможно? Ответ на свой вопрос я
получил лишь  позже, когда начал регулярно приносить ему  кассеты с записями
кантат (как-то мы даже вместе прослушали "Магнификат"). Наблюдая за Мартином
в эти минуты, я  отчетливо понял, что как бы ни был  он умственно ограничен,
его  музыкального  интеллекта  вполне  хватало,  чтобы  оценить  техническое
совершенство Баха.  Но  главное было даже не  в технике  и  интеллекте.  Бах
оживал для Мартина, и сам Мартин жил в Бахе.
     Этот   странный  человек   действительно  обладал   гипертрофированными
музыкальными  способностями, но они становились насмешкой  природы, цирковым
трюком  лишь вне  рамок его  личности, вырванные из естественного контекста.
Вместе с отцом Мартин  всегда стремился приблизиться к духу музыки, особенно
религиозной  музыки, и  голос, этот божественный инструмент,  сотворенный  и
предназначенный для пения, сливал их души в ликующем и хвалебном гимне.
     Вернувшись в  церковь и снова начав петь,  Мартин стал другим человеком
--  возвратился к себе  и  нашел доступ  к  реальности.  Темные призраки его
личности -- болезненный идиот, сопливый озлобленный мальчишка -- ушли; исчез
и  раздражавший  всех  безличный  вундеркинд-автомат.  На  их  месте  возник
достойный и уверенный в себе человек,  пользующийся уважением других жителей
Приюта.
     Но настоящим  чудом был  сам Мартин, когда он  пел или слушал  музыку с
восторженным напряжением,  поистине как "собранный воедино,  внимающий бытию
человек". Он  напоминал  тогда Ребекку  на сцене,  Хосе  над  листом бумаги,
близнецов в их странном числовом союзе... Происходящее с ним в такие моменты
можно  описать  очень просто:  он преображался -- болезнь и  неполноценность
исчезали, и  на их месте оставались  только жизнь и душа,  только гармония и
здоровье.


Постскриптум

     Когда я писал эту историю, а  также две последующие, то опирался только
на  собственный опыт.  С  литературой по этому предмету я был незнаком и  не
имел  никакого  представления  о том, насколько она обширна (см.,  например,
пятьдесят два наименования в  библиографии у Льюиса Хилла,  1974).  Истинное
положение  дел я  начал  понимать  лишь несколько  позже,  когда  "Близнецы"
впервые  появились  в  печати,  и меня  захлестнула  волна писем  и оттисков
статей.
     Особенно  заинтересовало   меня  замечательно   подробное   клиническое
описание,  сделанное  в  1970  году  Дэвидом  Вискоттом.  Между  Мартином  и
пациенткой  Вискотта Хэрриет  Д. много  общего.  В обоих случаях наблюдались
экстраординарные  способности;  иногда  они   пускались  в  ход  безлично  и
автоматически, но нередко оживали в духовном и творческом порыве. Хэрриет, к
примеру, с первого раза запомнила прочитанные  отцом три страницы бостонской
телефонной книги  и  в  течение нескольких лет могла по  просьбе  окружающих
привести оттуда любой номер; но  кроме того она способна была существовать и
в  совершенно ином --  художественном  -- пространстве, легко импровизируя в
стиле любого известного ей композитора.
     И  Мартина,  и  Хэрриет  можно, подобно близнецам,  втянуть  в  процесс
механического  исполнения удивительных и одновременно бессмысленных цирковых
трюков  --  процесс,   характерный  для  всех  "ученых  идиотов".  Но  стоит
предоставить их самим себе, как они, также  подобно близнецам, устремятся  в
противоположную  сторону,  к  красоте   и  порядку.  Память  Мартина  хранит
непостижимое количество случайных фактов, однако истинную радость доставляет
ему только гармония и связность, будь это  музыкальная и духовная композиция
кантат  или  энциклопедическая  упорядоченность  огромного "Словаря". И то и
другое содержит  в себе особый мир. У Мартина и  Хэрриет вообще нет никакого
другого  мира;  музыка  --  реальное  пространство  их  жизни,  единственная
духовная основа.  Вискотта это так  же поразило, как и меня  самого. Вот как
описывает он свою удивительную пациентку:

     Эта    девочка-переросток,   нескладная    и    неуклюжая,    полностью
преобразилась, когда во время семинара в бостонской государственной больнице
я попросил ее сыграть. Она тихо  села за рояль, спокойно дождалась, пока  мы
угомонились, и  медленно  опустила  руки  на клавиши.  Выждав  секунду,  она
наклонила   голову   и   заиграла   со   всей   выразительностью  и  грацией
концертирующей  пианистки. С  этого момента перед нами был совершенно другой
человек.

     Обычно   считается,  что  ученые   идиоты  обладают  своими  особенными
приемами,  чем-то вроде механических  навыков, и лишены каких бы то  ни было
серьезных  умственных  способностей.  Познакомившись  с  Мартином,  я и  сам
вначале  так  думал  -- вплоть  до того момента, когда принес  ему послушать
"Магнификат". Только тогда мне стало ясно, что он полностью воспринимает всю
сложность  и глубину  музыки Баха и что  я  имею дело не с  набором  приемов
механической памяти, а с  настоящим, мощным музыкальным  интеллектом. Особый
интерес поэтому вызвала у меня полученная после публикации моей книги статья
К. Миллера  "Восприимчивость к  тональной структуре у  музыкально одаренного
ребенка  с  дефектами  умственного  развития".  Автор  тщательно  обследовал
пятилетнего  вундеркинда  с  выраженной  задержкой  умственного  развития  и
другими расстройствами, вызванными краснухой, которой его мать переболела во
время беременности. Обследование показало, что  в случае этого ребенка имело
место  не просто механическое запоминание,  а  нечто гораздо более  сложное:
"Глубокая  восприимчивость  к  законам  композиции,  в   частности,  к  роли
различных   нот   в  структуре  диатонической   гармонии   <...>,  что
предполагает скрытое знание порождающих  структурных правил, то есть правил,
распространяющихся за пределы наличного опыта". Я не сомневаюсь, что все это
справедливо и для Мартина, -- более того, я подозреваю, что так обстоят дела
со всеми "учеными идиотами". В своих индивидуальных мирах -- музыке, числах,
визуальной  сфере  и  т.  д.  -- они  с необходимостью  обладают  не  просто
механическими   навыками,  но  реальными  творческими  способностями.  Тесно
общаясь с Мартином,  с Хосе, с близнецами, я вынужден был признать у каждого
из них, пусть  в  одной узкой  области, наличие  интеллекта и  понимания, --
именно такие способности следует в конечном счете видеть и  развивать в этих
ни на кого не похожих существах.

23. Близнецы

     Когда в 1966 году в государственной больнице я впервые увидел близнецов
--  Джона  и Майкла,  они  уже  были  знамениты. Их  приглашали  на  радио и
телевидение, о них писали в академических и популярных изданиях, и, кажется,
они  попали даже  в  научную фантастику, слегка  приукрашенные,  но  в общем
такие, как описывалось в прессе.
     К тому времени близнецам уже исполнилось двадцать шесть. С семи лет они
содержались  в  различных  лечебных учреждениях  с  диагнозами от  психоза и
аутизма  до  тяжелой  умственной  отсталости.  В  конце  концов  большинство
наблюдавших за ними  пришли к выводу,  что Джон и  Майкл -- заурядные idiots
savants, ученые идиоты,  чьи таланты ограничиваются редкой  "документальной"
памятью на мельчайшие зрительные детали, а также умением,  пользуясь  хитрым
подсознательным  алгоритмом,  моментально  вычислять, на  какой  день недели
падает дата  из далекого прошлого или будущего.  Такое же мнение о близнецах
выразил Стивен Смит в своем  ярком и  всестороннем труде "Великие  счетчики"
(1983).  Насколько  мне известно, с середины  шестидесятых  Джоном и Майклом
больше  не занимались  --  все  уверились,  что  навешенный  ярлык  разрешал
загадку, и всплеск интереса к ним быстро угас.
     Я, однако,  полагаю, что произошла ошибка  --  скорее всего, неизбежная
при узколобом подходе первых исследователей, пытавшихся втиснуть близнецов в
жесткие  рамки  стандартных вопросов и  тестов  и  сводивших  тем  самым  их
психологию и характер, всю их жизнь целиком к почти полному ничтожеству.

     Думаю, что в  действительности  случай близнецов намного  удивительнее,
намного сложнее и необъяснимее,  нежели дают  основания предполагать  выводы
любого  из  этих  исследователей.  Что  же  касается  популярных   тестов  и
сенсационных интервью, то тут вообще нет и не было даже проблесков истины. И
дело  не  в  том,   что  в  систематических  исследованиях  или   популярных
телепрограммах что-то  не  так.  Они достаточно  разумны  и зачастую  весьма
информативны.  Проблема в  том,  что  они ограничиваются  очевидной  и легко
доступной поверхностью вещей и не идут глубже. Они не допускают даже мысли о
существовании глубины.
     Не отказавшись от идеи тестировать близнецов и не перестав относиться к
ним как к подопытным кроликам, наличие глубин заподозрить просто невозможно.
Подлинное   понимание   требует   не   эксперимента,   а   контакта.   Нужно
по-человечески, спокойно  и непредубежденно  наблюдать  за близнецами, нужно
открыться  навстречу  их  особой  реальности  --  естественной  и самобытной
реальности  их  жизни и  мышления,  их отношений  друг  с  другом.  Если это
удается,  становится  ясно,   что  имеешь  дело  с  фундаментальными  силами
мироздания, с огромной вселенской тайной, на разгадку которой мне не хватило
всех восемнадцати лет нашего знакомства.
     Итак, присмотримся к ним повнимательнее. С первого взгляда они и впрямь
кажутся невзрачными -- эдакие гротескные  Траляля  и  Труляля,  неотличимые,
зеркальные  отражения друг  друга.  Одинаковы их  лица,  жесты, характеры  и
мысли, одинаковы и внешние проявления их болезни, поражения мозга  и тканей.
Вот  они,  оба  малорослые,  с  отталкивающе-непропорциональными головами  и
руками,  с  ненормально  высоким  подъемом  стопы,  с   "волчьей  пастью"  и
монотонно-скрипучими голосами, с бесконечными тиками и причудами  поведения,
с такой сильной близорукостью, что толстые стекла  очков искажают их взгляд,
придавая им  вид нелепых  профессоров-лилипутов, которые постоянно на что-то
таращатся    и    указуют    с    неуместной,    болезненной   и   абсурдной
сосредоточенностью.   Общее   впечатление  усиливается,   если   начать   их
экзаменовать  или  позволить  им,  как  марионеткам, исполнить  один  из  их
коронных "номеров".
     Такими  предстают  наши  герои  в  прессе и  на  сцене.  Они  неизменно
становятся гвоздем любой программы -- это происходит и на ежегодном концерте
самодеятельности  в  нашей  больнице,  и  при  их  нередком и  почти  всегда
вызывающем ощущение неловкости появлении на телевидении.
     "Материал" в этих случаях заигран до дыр: близнецы просят дать им любую
дату в пределах прошлых  или будущих сорока тысяч лет -- и почти моментально
говорят, на какой день недели  приходится названное  число.  "Еще  дату!" --
кричат  они,  и трюк повторяется. Близнецы  могут  также  определить, какого
числа была или будет Пасха в любом году из тех же восьмидесяти тысяч лет.
     Любопытная подробность, о которой редко пишут в отчетах: когда близнецы
проделывают свои