украшеньица и т.п.
     Заглянул к нему однажды шурин  попенять на  то, как обошeлся Локотев  с
женой. Увидел  мастерство Локотева и  обомлел. А  работал  шурин начальником
цеха на мебельной фабрике, где как раз был получен заказ на партию мебели  в
стиле пятидесятых  годов для какого-то начальника, и они  с ног сбились, ища
человека, умеющего умело работать с деревом,  и не могли найти, а тут он вот
он!
     Уговорил шурин Локотева бросить свою жилконтору, привeл его на фабрику.
Первые несколько месяцев Локотев  был счастлив. Мало того, что любимым делом
занимается, да ещe деньги за  это платят!  Но тут  ему спустили план,  потом
урезали   норму,   потом  потребовали  ГОСТу  соответствовать,  потом  стали
привлекать к общественной работе... - и пошло, и поехало!
     - Дерьма-пирога! - выразился Локотев по-народному и с огорчения запил.
     И уже гнать его собирались с фабрики, но в один прекрасный день Алексей
Александрович залюбовался  с  похмелья  голубем, влетевшим  в вентиляционное
окно, а подошедший  пожилой Никитыч сказал:  "Чудо-птица! Сорок  лет  с ними
вожуся, - сласть!".
     Локотев напросился к нему в гости, в окраинный дом, где у Никитыча было
аж две голубятни, и каких только голубей там не увидел! Весь день там провeл
Локотев - и  заболел  голубятничеством. Поменял  свою приличную квартирку на
дом-развалюху,  построил   голубятню,  с   фабрики  ушeл,  устроился  ночным
сторожем,  чтобы  больше  времени  уделять   голубям.   Ухаживая   за  ними,
селекционируя,  свистя  по-мальчишьи  в два  пальца,  он  был  необыкновенно
счастлив,  он земли не чуял под собой  и словно сам летал с питомцами своими
там, в поднебесной синеве.
     Он стал  лучшим, известнейшим  голубятником в городе,  к нему из других
городов  приезжали.  И  тут  его  дом  вместе  со  всем  окраинным  посeлком
приговорили   к  сносу  по   генплану  градостроительства.   С   голубятней,
естественно, было покончено. Можно  на другом месте другую  завести, но  она
будет  -  другая!  И  голуби  -  другие,  потому  что из  этих  половина  на
переселенье не согласится, так и будет кружить над старым местом, а половину
чужаки-голубятники  переманят...  Да  и  сломалось  что-то   в  Локотеве.  В
последний  раз стоял он на крыше, размахивая шестом и  свистя. Был, конечно,
пьян. И свалился, сломав себе сразу и руку, и ногу.
     В  больнице  он лежал долго, ни с кем  не  разговаривал, слушал  только
радио. И однажды стихи передавали. Что-то вроде:

     Я в небе не был, но почему-то
     Я помню, как я в небе был.
     Я помню также время Смуты.
     Я помню храп боевых кобыл!

     Локотев  попросил медсестру-студентку дать  какую-нибудь  тетрадь.  Она
принесла. Половина была  исписана конспектами  к экзамену,  который  она уже
сдала, а  половина - пустая. И вот эту половину Локотев исписал всю стихами.
Не  придуманными какими-то там, а из жизненного опыта: про босоногое детство
в ковыльных степях, про стружку рубанка тугую, про вольную птицу, что там, в
небесах, себе ищет землю другую. Он писал днями, ночами, горя и пылая.
     Выйдя  из  больницы,  отнeс  тетрадь  в  газету.  Газетчики,  полистав,
присоветовали обратиться  в местный Союз писателей. В Союзе  писателей стихи
его приняли  на ура. То ли недобор у них был по части талантов из народа, то
ли ещe по  какой причине, но  всe сошлось:  и книжку  Локотеву выпустили,  и
другую, и  в САМ  СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ СССР  приняли! И вот  он  уже  разъезжает с
творческими бригадами по  полевым станам  в  качестве культурного шефства  и
читает  с воодушевлением  свои стихи поселянам,  а потом дружески выпивает с
ними и закусывает.
     Но очень быстро  Локотев заметил,  что  стихи - не идут уже.  Кончились
темы босоногого  детства, древесной стружки и неба, а остального он не знал,
не испытывал. А схалтурить, написать про полевой тот же стан, или, допустим,
стан прокатный, или, на худой конец, про  стройный девичий  стан, то есть на
тему  любви - он не мог. Ведь он Энтузиаст был, настоящий Энтузиаст, умеющий
что-то хорошо делать только по охоте,  не принуждая себя. И Локотев совершил
то,  что  не  совершал (по  крайней  мере  в  провинции) ни один  член Союза
писателей СССР за предыдущие двадцать лет: подал заявление  о выходе. Братья
и товарищи его по перу так изумились, что привлекли к рассмотрению заявления
партийный комитет. Им в привычной их подлости показалось, что отказ якшаться
с ними есть факт политической измены!
     Отговорили Локотева, усовестили. Выручило  и то, что  как раз  поступил
социальный заказ  на  книги  для детей, и  у Локотева  появилась возможность
написать о  том же, то есть о стружках и о небе с голубями,  но для детей. И
он увлeкся  сначала этим,  а потом детьми  в детских  садах, где  читал свои
стихи. Он вдруг понял,  что обожает  детей. И он стал ходить  каждый день  в
детский сад неподалeку, стал играть и разговаривать с детьми.  Он понял, что
взрослые не  умеют  с  ними  общаться, они  грубы, тупоумны, неумелы, они не
понимают   психологии  ребeнка!  Он  спорил  с  воспитательницами,  с  самой
заведующей детским садом. За это его лишили права входа на территорию. Тогда
Локотев сел писать теоретический труд, намереваясь затмить Спока, Песталоцци
и всех прочих.
     Он пишет его до сих пор...
     Вообще-то Локотев не совсем типичный пример. Обычно Энтузиаст - человек
одного увлечения на всю жизнь. Но чего российскому Энтузиасту нужно бояться,
как и  Локотеву, -  перехода из любителей в профессионалы.  Многие  на  этом
кончились. Не физически, конечно, а - горение исчезло, талант  иссяк. А если
и не иссяк, то почему-то нервозность появляется, профзаболевания появляются,
характер  портится, гармоничный взгляд на мир угасает и появляются  в глазах
вечные какие-то исковерканные контуры... Тяжело!
     Что и удостоверяю:
     Алексей Слаповский, член Союза российских писателей.

        Ю. ЮБИЛЯР

     Я  никак  не  мог  обойти  этот милейший  и  симпатичнейший  тип нашего
времени,  пусть он  не  столь  распространeн и менее масштабен, чем типы,  к
примеру, ЮРОДИВОГО, ЮМОРИСТА (не по профессии) или ЮЛИЛЫ.
     По форме правильнее было бы  назвать его Юбилейщиком, но, по смыслу, он
всe-таки Юбиляр, потому что чужие юбилеи воспринимает как свои.
     Человек   этого   типа   очарован   календарeм.  Записная  книжка   его
полным-полна именами и фамилиями, напротив которых имеется не только адрес и
телефон, но и обязательно - дата рождения.
     В учреждении, где он служит (а он любит служить в каком-нибудь скромном
государственном  учреждении, где уютный тeплый и  постоянный коллектив), все
знают о его страсти.
     Кто-то, например, глядит, глядит, глядит в окно на апрельскую солнечную
сырость и вдруг спросит:
     - А у Селены Семeновны не в апреле ли день рождения?
     - Надо у Куринкина спросить, он знает!
     И Куринкин, то есть наш Юбиляр, конечно же, знает! Он  не только знает,
он  уже  готовится.  За две недели до юбилея  Селены  Семeновны он перестаeт
думать обо всeм постороннем,  погружаясь в  раздумья  и  хлопоты  на предмет
предстоящего праздника. Он знает о жизни Селены Семeновны всe, но прибавляет
к  своему досье  ещe и  факты, накопившиеся за год. Правдами и неправдами он
выманивает у неe фотографии, делает с них ксерокопии. Потом берeт ватманский
большой лист и приступает к  творчеству. Он отрезает головы Селены Семeновны
от ксерокопированных еe  изображений и приставляет  к  Венере  Милосской,  к
Джоконде,  к  Вильяму  Шекспиру  и  Черчиллю,  а   для  тех,  кто  остроумия
изображений не поймeт сам, подписывает, что Селена  Семeновна  красива,  как
Венера,  загадочна, как  Джоконда,  талантлива,  как  Шекспир,  и умна,  как
Черчилль.
     Всe это делается, конечно, дома, на работе слишком заметно, да и эффект
сюрприза  пропадeт.   На   работе   же  Куринкин  готовит  текстовую   часть
поздравительной  стенгазеты:  в  стихах,  в  прозе,  в  афоризмах.  Афоризмы
вырезаются без  жалости из  книги "Вечная  мудрость",  из раздела  "Любовь",
проза  берeтся  из  газет,  где восхваляются  лучшие  женщины  современности
(фамилии убираются), стихи же, как наиболее  ответственную  часть,  Куринкин
пишет сам.

     Когда меня вдруг спросишь ты,
     Где взять секреты вечной красоты,
     Селену Суйкину ты тут же осмотри:
     Она прекрасна внешне и внутри!

     Или:

     Селена Семeновна, вам уже тридцать?
     От смеха, ей-богу, хочу умориться!
     Готов день и ночь от души повторять,
     Что вам двадцать два - или, ну, двадцать пять!

     И  вот газета  готова.  Остаeтся  неделя.  Куринкин не может допустить,
чтобы юбилей вылился  в будничное служебное застолье в конце дня - наспех  и
кое-как. Он обходит всех сослуживцев  и  каждому вручает  листок  с коротким
стихотворением  или  тостом. Стихотворения, опять же, написаны  им  самим, а
тосты взяты  из  книги  "Застольные  шутки  и  тосты  народов  мира".  Затем
обговаривается, какие  необходимо купить закуски и напитки, кто что принесeт
с собой - и т.д. При этом  Куринкин сохраняет  непроницаемый вид, призывая и
других к соблюдению  конспирации. Но Селена Семeновна, конечно  же,  знает о
сужающемся   вокруг   неe  кольце   любви   и   обожания,   она   совершенно
дезорганизована, то и дело задумывается и густо пунцовеет.
     И вот - день Юбиляра!
     То есть это день Селены Семeновны, но и его день.
     Он приходит на службу за час и вывешивает свою стенгазету.  Сотрудники,
появляющиеся один  за другим, хихикают,  хохочут, тычут  пальцами,  Куринкин
стоит в стороне, скромно улыбаясь. Селена Семeновна, зная ритуал, появляется
в этот день позже. Куринкин  вручает ей тут же цветы и подарок, купленный на
коллективные  средства, а потом все опять собираются у стенгазеты, наперебой
читают тексты,  тычут  пальцами в  Венеру Милосскую и  Черчилля, хохочут,  а
Селена  Семeновна едва  видит  сквозь  застилающие  глаза  слeзы,  да ей,  в
сущности,  и неважно,  что там.  Парадоксально то,  что подобную  стенгазету
Куринкин вывешивал столько, сколько трудится бок о бок с Селеной Семeновной,
то   есть  семнадцать  лет  -   и   не  приедается!  И  если   кому  другому
пятидесятидвухлетняя  юбилярша  не  простила бы  стихов насчeт возраста,  то
Куринкина награждает поцелуями, испачкав помадой всe его лицо.
     Весь день  коллектив  в приподнятом, возбуждeнном состоянии. Обсуждают,
начать ли празднество в пять часов или в четыре. Приходят к выводу, что надо
закрыть  к  чeрту отдел  после обеда!  У  человека раз  в году день рождения
бывает!
     Начинается главное.
     Право  выступить первыми Куринкин  предоставляет начальнику  отдела,  а
потом кому-нибудь из женщин. Это тонкая дипломатия!  Пусть  собравшиеся  два
раза  выпьют  и  закусят,  они уже  не  будут  чувствовать  жгучей  жажды  и
непреодолимого аппетита. Ибо  следующим  выступает  сам Куринкин, а речь  он
произносит не менее получаса, заглядывая в конспектик, перемежая еe стихами,
афоризмами и цитатами. Он описывает весь  жизненный и служебный  путь Селены
Семeновны, она слушает, склоня голову и роняя капли на стол, поражаясь тому,
сколько же ей в  жизни пришлось пережить и испытать, и тому,  как  много она
сделала на благо отдела и родины!
     Если б все такими были,
     То давно бы на земле
     Мир и счастье наступили.
     Так поздравим еe все! -
     завершает речь Куринкин и, обессилевший, садится.
     Хор похвал раздаeтся вслед  за этим  в адрес Селены  Семeновны. Она  не
выдерживает и бежит в туалет рыдать от счастья, что еe так любят, и от горя,
что жизнь проходит,  а потом  умывается, чтобы  вернуться сияющей  королевой
сидячего бала.
     Но  почему  сидячего?  Куринкин   строго  следит  за  регламентом.  Вот
отодвигаются два-три канцелярских стола и высвобождается место для танцев.
     Потом, пока  все ещe  что-то  соображают головами, Куринкин  устраивает
конкурсы, отгадывание загадок, игру в фанты, в которой самый лакомый приз  -
поцеловать Селену Семeновну.
     Но ближе к вечеру Куринкин всe  же  устаeт. К тому же, он понимает, что
пришла пора  той стихии, которую  не усмиришь  и не  организуешь.  Он сидит,
красный и умилeнный, и принимает поздравления. Селена Семeновна обрыдала ему
весь пиджак. Сослуживцы отбили все плечи, хваля и восторгаясь.
     Куринкин  почти  не пьeт. Может, он  и рад бы выпить, но  кто тогда всe
увидит, всe  запомнит,  кто будет рассказывать? - ибо для  него праздник  не
кончится днeм юбилея.
     Долго потом  он рассказывает всем  с добродушным смехом, как  начальник
отдела танцевал танец с саблями, используя столовые ножи,  семь  раз падая и
семь раз вставая, как Мисхеева начало тошнить, и он  побежал в туалет, но не
донeс, тогда взял совок и веник и убрал, но, возвращаясь, опять не выдержал,
опять взял совок  и веник -  и весь вечер  так  провeл; он рассказывает, как
Рыляев  просил  руки замужней Светочки,  обещая в случае  отказа  прыгнуть в
окно,  Светочка  отказала, но он в  окно не  прыгнул;  он  рассказывает, как
Василий Васильевич  Гаренуха вдруг засел  за телефон, стал  звонить  высоким
чинам  и анонимно  обзывать  их  последними словами;  он  рассказывает,  как
молодой специалист Саша Протоколенко доказывал и показывал, что  может спать
на шкафу, а Лиза Войчик, кружась в своeм обтягивающем свитерочке, просила на
взгляд определить, носит она бюстгальтер или не носит - и т.д.
     Все смущeнно посмеиваются, поглядывают друг  на  друга. Через некоторое
время  эти  рассказы  начинают уже  чуть надоедать, но  тут  Куринкин и  сам
умолкает: приближается очередной юбилей.
     И если он  так  активен  на  службе,  в казeнной  обстановке,  то легко
представить, каких масштабов достигает  его юбилярская деятельность  в кругу
семьи, среди друзей и знакомых. Даже меня, не признающего никаких праздников
и  юбилеев,  включая  собственный   день  рождения,  пижонски  толкующего  о
непрерывности  времени и скрывающего этим своe неумение  получать радость от
людей,  собравшихся в большом  количестве, и  дарить им радость,  даже  меня
Куринкин  не забывает поздравить.  Он звонит  с утра  пораньше  и  читает по
телефону:

     Сказать я должен, Алексей,
     Что ты краса планеты всей.
     И без тебя бы, Лeха,
     Скудна была б эпоха!

     Я благодарю его, слегка досадуя, но не на  него (мы с  ним, собственно,
встречались всего один раз в  одной компании), а, скорее,  на  себя - за то,
что  не умею почувствовать  хоть на минуту,  хоть  на секунду, что  я "краса
планеты всей", - а ведь это правда, применимая к любому человеку, не так ли?
     ...Пришли другие  времена, пришeл  другой начальник,  учреждение  стали
трясти,  переформировывать,  отделы сокращать. Новый начальник  объявил, что
одну  единицу в этом месяце приказано  сократить,  но в соответствии с духом
перемен  он не желает быть диктатором и  предоставляет коллективу открыто  и
прямо  избавиться  от  балласта,  доставшегося  нам  от  гнилого  застойного
времени, и назвать человека, наиболее подходящего под сокращение.
     Все долго молчали,  глядели  на окна, стены  и в потолок. И тут  бывший
молодой специалист, а ныне зрелый демагог и  пустопорожник Саша Протоколенко
вскочил  и  закричал, что  хватит  потакать  бесталанным  бездельникам,  что
настала  пора   оценивать  людей  не  по  возрасту  или  каким-то   там  ещe
внеслужебным заслугам, а по таланту и энергии, давая дорогу молодым!
     И все почему-то посмотрели на Куринкина.
     - В самом деле! - буркнул Мисхеев, затаивший, оказывается, на Куринкина
злобу за рассказ о тошноте и совке с веником.
     - Да вы что! - воскликнула Селена Семeновна.
     - У вас другое мнение? - спросил начальник.
     Селена  Семeновна  вспомнила, что хоть  зять  еe  и  сидит в  областном
начальстве, но - крепко ли? - а она по возрасту уже пенсионерка.
     - Почему другое?.. - сказала она.
     - А какое?
     - Личное, - прошептала Селена Семeновна.
     - И какое оно, личное? - не давал сорваться с крючка начальник.
     - Как у всех, - сказала Селена Семeновна и заплакала.
     И Куринкина сократили.
     Прошeл год. Второй. Третий. Пять лет прошло.
     Никто  не знал, что  с Куринкиным, никто не  решился позвонить  ему или
сходить к нему: совестно было.
     Но  обязательно, когда отмечается чей-то день рождения  (традиция  эта,
попритихшая на  время, опять возобновилась), отмечается причeм бездарно: все
за  час-полтора  напиваются  и объедаются  под тосты:  "Чтоб  вам, ну,  сами
понимаете...", обязательно  кто-то  скажет: "Какой человек  был! Как  он нас
любил!".
     И все понимают, о  ком речь. И вдруг  вспыхивают,  клянутся друг  другу
завтра же позвонить, сходить, узнать...
     Но утром, похмельным и серым утром - никто не вспоминает об этом.
     Лишь Саша Протоколенко пытается пошутить,  говоря,  что  он, сидя вчера
возле  Мисхеева,  держал наготове  совок  и  веник.  Никто,  однако, даже не
улыбается, а Мисхеев презрительно цедит:
     - Не умеешь - не берись.
     - За что? За совок? - не унимается Саша.
     - Скотина! - откровенно говорит вдруг Светочка.
     - Была бы ты не дама, я бы тебе всю морду разбил! - парирует Саша.
     Тут входит начальник, и все умолкают с видом смиренного трудолюбия...

     Я. Я. Сказ о бесконечном делении

     Кто же  я сам  таков, к какому типу отношусь? - задумываюсь я, завершая
эту энциклопедию.
     То есть,  если честно, я  над этим не  задумываюсь - как  и большинство
обычных людей.
     Но  предвижу вопрос: кто  ты, взявший  на себя  смелость типизировать и
классифицировать, что ты за тип, что ты за фрукт сам-то?
     И ради справедливости придeтся попробовать ответить.
     Проще всего дойти до истины методом последовательного отрицания.
     Я не Адюльтерщик, потому что... ну, в общем, я знаю почему.
     Я не Балабол, а если  и есть доля  балабольства, то на чистый тип никак
не тяну.
     Я, извините за нескромность,  не  Вахлак, потому  что  человек  слишком
мягкий и деликатный.
     Я не Гражданин: гражданственности не хватает.
     И уж конечно не Делец.
     Отчасти Ерепень, как уже сознавался, но именно лишь отчасти.
     Не  Ёрник  из-за  нехватки  едкого юмора,  не  Жлоб -  слаб, не Зайка -
естественно, не Интеллигент - увы, не Йог - ловкость не та, но и не  Крайний
- не хочу, не Лох - хоть не без его  признаков,  не Минималист, не Неформал,
не Обличитель - обличая Обличителей, не  Правдоискатель - иначе где б я был,
не Распутник -  потому что, находясь вечно на распутье, всe же выбираю путь,
который, правда, приводит к другому распутью, но я и там..., не Счастливец -
ежели бы!, не Типический Характер в Типических Обстоятельствах, не Универсал
- слишком энтузиастичен  и мономанен для Универсала, не Философ - нет бороды
или впечатляющего  уродства  на  лице, не  Харизматическая  Личность  -  без
комментариев,  не Цельная  Натура  -  из  боязни,  что таковой  назовут,  не
отношусь также к типам на букву Ч (см. "Чуть-чуть о прочих"), не Шушера - не
согласен!, не Щипач - сам общипан, не Ъ, не Ы и не Ь, не Энтузиаст - слишком
универсален для Энтузиаста, не Юбиляр, не Я...
     Приехали! - совсем заговорился.
     В  оправдание  себе  могу  сказать  лишь   одно:  в  конце  работы  над
энциклопедией типов  (буквально вот только что!), я вдруг понял, что никаких
типов, конечно, нет - и быть не может.
     И  если  мы ищем  их, если  пытаемся  классифицировать  и выстроить  по
ранжиру - то от  беспомощности и  растерянности ума,  от бесплодного желания
привести хоть что-то в порядок в этом беспорядочном мире.
     Но лучше я вам вместо рассуждений сказку расскажу,  и на этом закончим.
Вернее - сказ.