что-нибудь оригинальное. В конце концов разве можно написать что-то
оригинальное, если ты не прочел всего, что было до этого?!
     Количество устрашало и приводило в уныние. Несколько сотен книг до 1500
года.  Почти десять  тысяч  - до 1600-го.  Восемьдесят  тысяч  - до 1700-го.
Триста тысяч - до 1800-го. А потом начиналось полное сумасшествие. Множество
подражаний.  Множество  откровенной белиберды, настоящего словесного мусора,
ограниченного  и  тупого.  Но   если   бы  не  двукнижная  техника  -  когда
одновременно  читаешь две книги, одну в правой руке, а другую в левой,  - он
бы точно далеко не ушел.
     Однажды ему  пришло  в  голову, что  со стороны он, наверное,  вызывает
жалость. После того как он без малого четыре года прожил в книжных магазинах
Северного Лондона,  существуя только за счет рецензий  на  книги и фиктивных
браков с японками, которым нужно  английское гражданство, он понял, что  для
многих  - если вообще не для всех -  людей сама мысль о том, чтобы всю жизнь
провести либо в  книжных,  либо в библиотеках, кажется откровенным бредом, а
человек, который именно  так  и  живет и  которого  это  вполне  устраивает,
достоин  только того, чтобы его пожалеть. Он  твердо решил,  что не потратит
всю  жизнь   на  книжные  Северного  Лондона,  поскольку  следует  расширять
горизонты. Так  он отправился в  путешествие: Франция,  Германия и, наконец,
Америка.
     Чему  он уже  научился на  данный момент?  Что  движение смотрится  как
прогресс.  Что  в Германии  в  маленьких книжных  лавках  иногда  предлагают
шампанское,   но   только    в   американских    книжных   есть   фраппучино
[прохладительный кофейный напиток. - Примеч. пер.].
     И  надежда.  Надежда.  Книги  делаются  из  надежды, не  из  бумаги. Из
надежды, что кто-то прочтет твою книжку; из надежды, что эта  книга  изменит
мир к лучшему; из надежды, что люди с  тобой  согласятся,  тебе поверят;  из
надежды,  что  тебя будут помнить и восхвалять,  из надежды,  что  люди хоть
что-то почувствуют. Из надежды, что ты чему-то научишься; из надежды, что ты
произведешь   впечатление  и  развлечешь  читателя;  из  надежды,  что  тебе
худо-бедно заплатят; из надежды, что ты докажешь  свою правоту или докажешь,
что ты не прав.
     К несчастью, проблема в том, что даже если ты прочитаешь все, ты будешь
это  читать совершенно  другим человеком.  Когда  он  в  первый  раз  прочел
"Илиаду", начало было просто  началом: объяснением,  что к чему.
Гнев Ахиллеса; вроде бы предполагается, что  Ахиллес разгневался из-за того,
что у  него  сначала отобрали его любимую  рабыню, а потом он потерял своего
закадычного друга Патрокла.
     Когда он читал "Илиаду"  в  одиннадцать лет, в  первый раз,
он, можно сказать, ее не  читал. Потом, когда он перечитал  ее в семнадцать,
до него начало кое-что доходить.
     Однако только  когда  ему  было  тридцать,  и  он застрял  в  лифте,  и
перечитал ее в третий раз, смысл этой вещи просочился ему в сознание, словно
капли дождя сквозь крышу.
     Это совсем не  случайно,  что первое  слово в Западной литературе  было
именно "гнев". Гнев Ахиллеса.  Теперь он понял, что это был гнев
от  того, что ты жив. От того, что у тебя нет выбора. "Илиада" -
вот истина. "Одиссея"  - это уже дешевенькая брошюрка, где герой
отдыхает с  хитроумными  и  коварными  бабами, а потом добирается наконец до
дома и  убивает  всех, кто  его  огорчает.  "Илиада" - подлинная
трагедия: когда ты вынужден  драться в войне,  которая тебе не  нужна, когда
тебя окружают редкостные  болваны, которые сперва  не смогли  даже разыскать
Трою,   когда  ты  не  можешь  забыть,   что  твоя  мать  тебя  бросила   за
ненадобностью,  а какой-то кентавр заставлял тебя  есть кишки,  когда у тебя
нет ни  выбора, ни вызова,  а есть  только  уверенность,  что  ты еще  очень
нескоро вернешься домой и что нет ничего, что могло бы тебя взбодрить.
     Когда он читал заметки о преступниках-убийцах, которые кончали с собой,
он  понимал, что тут дело не в угрызениях совести и не в зловредном  желании
обломать правосудие  - тут дело в отчаянии. Потому что от их преступлений им
не сделалось легче, потому  что они переступили черту дозволенного, но  гнев
все равно  не  прошел. И так было всегда. Гильгамеш гневался. Яхве гневался.
Моисей гневался тоже. Фараон был вне себя от  ярости. Электра пылала гневом.
Эдип  бурлил  яростью.  Ронин  безумствовал  и ярился. Гамлет был  раздражен
донельзя. Орландо дымился от злости.
     Проблема  была  в Небесах... Карма. Кишмет. Судьба. Фатум. Рок.  Парки.
Мойры. Норны. Намтар. Провидение.  Фортуна. Удача.  Великий  космос.  Аллах.
Господь Бог. Книга судеб. Слова-слова. Избитые клише, которые повторялись из
книги в книгу, и вовсе не потому, что у авторов было плохо с воображением, а
потому, что не было никакого другого способа выразить эти понятия.
     В итоге тебе  всегда достаются паленые кости.  Непаленых костей - как и
честной игры, - не бывает, но их все-таки нужно бросить, чтобы узнать, какие
выпадут цифры.
     Он пошел в "Барнс & Нобл" на Юнион-сквер.
     Обычно,  чем  больше  книжный,   тем  легче  там  затеряться:  находишь
какой-нибудь  тихий  ряд  стеллажей прямо  перед  закрытием,  тихонечко  там
зависаешь  и  ждешь, когда  все  уйдут и можно будет заняться  любимым делом
всякого книжного червя - поглощать книги.  Ловили  его нечасто. За  все  эти
годы - четыре раза, да и то каждый раз отпускали с миром.
     Вот только ему не нравилось, как на него при этом смотрели. Эти взгляды
красноречивее  всяких  слов говорили  о  том,  что  его  принимают  либо  за
недотепу-воришку, который  даже  украсть-то  нормально  не  может,  либо  за
показного неудачника, а то и  вовсе клинического идиота, которому  нравится,
что его  запирают на ночь  в магазинах.  Только  одна  женщина, в  Нанитоне,
вызвала-таки полицию.
     - Я звоню в полицию, - прошипела она.
     Он легко мог убежать, но не стал. Ему было непонятно, почему та женщина
сказала,  что если  он  не  убегает,  значит, совесть  у  него не  чиста,  и
преступные намерения налицо. Он не стал убегать прежде всего потому, что ему
некуда было бежать. Дожидаясь полицию, он  успел прочитать  двадцать страниц
"Севера  и Юга". Полицейские, кстати, не особенно воодушевились,
не обнаружив никаких следов взлома, никакого ущерба и никаких следов кражи.
     - На этот  раз  мы ничего больше не  скажем, - сказал один из офицеров,
потому что и вправду сказать было нечего.
     Все происходит без подготовки. Ты что-то мямлишь в  поисках единственно
правильной  фразы, и либо находишь ее,  либо  продолжаешь  мямлить. Однажды,
когда ему было одиннадцать  лет,  он возвращался домой  с уроков,  а на  той
стороне  улицы ему навстречу  шли две девочки его возраста, которых он часто
встречал  по дороге  из школы.  И вот  эти  девочки  перешли через  дорогу и
направились  прямо  к  нему.  "Ничего, если  я тебя  стукну?"  -
спросила   блондиночка.  Он  задумался  над   вопросом  и  над  ответом,  но
блондиночка,  не дожидаясь, пока он ответит, со всей  дури треснула  кулаком
ему в челюсть. Было  больно и неприятно. Он снова задумался: что теперь надо
делать. Улыбнулся и пошел себе восвояси.
     Без  подготовки ты просто  теряешься  и совершаешь поступки, совершенно
тебе несвойственные. Однажды в  Портленде  он зачитался историей  о кентавре
императора  Гермагора  из   книги  Флегона  из  Трала  "О  чудесах   и
долгожителях". Он так углубился  в чтение,  что не заметил, что  он не
один в магазине - тем более что он и не ожидал, что будет там не один, в два
часа ночи, жарким и душным летом, в спящем маленьком городке.
     От книги его отвлек хозяин  магазина, крупный мужчина, который вцепился
обеими руками в раскладушку и умолял оставить ему жизнь:
     -  Пожалуйста,  не  убивайте меня,  - вновь  и  вновь повторял  хозяин,
опускаясь на колени.
     Он был растерян и  озадачен, поскольку кроме книжки в мягкой обложке на
215  страниц  другого  оружия  у  него  не  было, а случай  с  той  девушкой
окончательно убедил его в том, что вид у него совершенно не злобный, а даже,
наоборот, мирный и безобидный.
     - Дома сломался кондиционер. Невозможно спать - слишком  жарко.  У меня
здесь  есть  деньги, я  вам  покажу.  Я ничего  не скажу полиции.  Только не
убивайте меня.
     Он  уже собирался выдать свою стандартную байку о том, что его случайно
закрыли здесь,  в магазине, но он не умел ни врать, ни говорить правду, да и
хозяину магазина  не нужна была ни его правда,  ни ложь. Проще всего было бы
забрать  деньги, которые  ему так  настойчиво предлагали.  Что  он и сделал.
После чего  отправился  в  отель,  затарившись  книгами  на  целый  день. Он
понимал,  почему его можно принять  за преступника,  но не понимал,  как его
можно принять за опасного преступника,  однако  тот случай придал ему  некий
флер власти и помог ощутить себя интересным.
     Когда  "Барнс  & Нобл" закрылся, он еще  час просидел в
секции  политической литературы,  дожидаясь, пока  не умолкнут все  звуки  в
здании. Нет такой книги, в которой бы не было отголосков каких-нибудь других
книг;  чтобы писать, сначала нужно читать. Сможет ли он  стать действительно
самобытным автором, у которого не  будет вообще  ничего от других?  Есть  ли
свете  другой  такой человек,  который заметил,  что в  "Илиаде"
никто из героев не ест рыбу?  Который  помнит все тридцать три бранных слова
для оскорбления  мытарей, собранных и записанных  Поллуксом  из  Навкратиса?
Который  переживает о том,  отыщется ли когда-нибудь утерянный  роман Апулея
"Гермагор"? И  которому интересно, действительно  ли Фридрих  II
написал   "De   Tribus   Impostoribus  Mundi"   ("О   трех
самозванцах")?
     Он устроился в  уютном кресле, за  которое так любил "Барнс &
Нобл", и  погрузился  в "Единожды обманувшись"  (в  правой
руке) и "Всемирное желание" (в левой).
     Иногда  он уставал, и ему  становилось скучно, но он  продолжал  читать
"все по  годам", потому  что уже  прочитал слишком много,  чтобы
теперь  останавливаться. Однажды,  поддавшись  минутной  слабости,  он  даже
устроился на работу и проработал два месяца, но легче ему не стало.
     Вот и  на  этот раз он не ушел  в чтение  с головой, потому что услышал
покашливание.  Он замер и пару секунд просидел  неподвижно,  как  будто  это
могло что-нибудь изменить. Кто-то опять кашлянул. Он подумал, что пусть себе
кашляют, если сидеть тихо, никто  его не найдет, но сосредоточиться снова на
чтении было уже невозможно. Он нехотя встал и  пошел посмотреть в  чем дело.
На  первом  этаже  обнаружилась  стройная хрупкая  женщина  во всем  черном.
Симпатичная. Он  знал, что она  не работает в магазине - он знал в лицо всех
продавцов,  -  тем  более  что  застал  он  ее  за занятием,  совершенно  не
свойственным для работников магазина. Она читала.
     Причем читала  не просто  взахлеб. Она читала две книги одновременно: в
правой и левой руке.
     Звук  его шагов напугал ее. Она быстро  закрыла книги и поставила их на
полку.
     -  Вы, наверное, закрываетесь,- сказала она, обаятельно улыбнувшись.  У
нее была бледная кожа и ярко-красные губы.
     Он хотел ей сказать, что он здесь не работает.
     - И не надо так на меня смотреть, - резко проговорила она.
     Когда  она  выходила, она отключила сигнализацию. Он заключил,  что ему
хорошо, но опасался, что будет плохо. И уже очень скоро.





Люблю, когда меня убивают

     В тот день он пригласил ее пообедать.
     - Мы давно не обедали вместе,  - заметил Оуэн.  Он  был как-то особенно
настойчив, и Миранда с радостью приняла бы  его  приглашение, но у  нее  уже
было  назначено  свидание.  Исключительно  сексуального  свойства.  Свидание
исключительно ради секса на другом конце Лондона.
     -  Что-то  мне  нездоровится, знаешь...  пожалуй, мне  лучше сегодня не
выходить, но все равно спасибо за приглашение.
     Оуэн  продолжал  ее уговаривать.  Она  сказала,  что  ей  действительно
нехорошо  и что она будет весь день лежать. Он  сказал, что  как-то все  это
неожиданно, и она сказала, что да.
     - Что с тобой?
     - Не знаю.
     - Может, тебе чего-нибудь принести?
     - Нет, не надо.
     - Точно?
     - Ага. Ты спокойно иди на работу, а я тут спокойно умру.
     Итак,  он пошел на работу, а она помахала ему из окна, напустив на себя
хворый вид.
     Потом она приняла  душ, оделась  и поехала в Хедстоун, потратив полтора
часа на  дорогу. Раньше она в Хедстоуне не была ни разу, ни разу про него не
слышала, не знала ни  одного человека, который бы про него слышал, и была на
сто  процентов уверена, что  никогда больше туда не поедет.  Сейчас она едет
туда из-за случайного знакомства с одним  безработным актером два дня назад;
помимо всего прочего они заговорили и  о компьютерах. Он собирался продавать
компьютер,   Миранда   собиралась   купить.   "Приезжай   ко   мне,  и
посмотришь", - сказал он.  При этом он знал, что приглашает  ее к себе
вовсе  не для того, чтобы продать ей компьютер, а она знала, что едет к нему
вовсе не для того, чтобы что-то  купить. Несмотря  на повсеместные свободные
взгляды,  все равно как-то не принято говорить  почти  незнакомому человеку:
"Приезжай ко мне в половине двенадцатого, и мы с тобой перепихнемся. К
обоюдному удовольствию".
     На компьютер Миранда все-таки посмотрела. Его было очень неплохо  видно
с  кровати,  особенно  в  позе "мужчина сзади",  а потом  с  ней
случился оргазм,  и она больше уже ничего не видела - ни компьютера, ничего.
Удовольствие превзошло все ожидания, даже несмотря  на то, что актер  дважды
отвлекался -  переговорить  со  своим солиситором  насчет предъявления  иска
одному  продюсеру,  который  не взял  его  на работу, и  другому  продюсеру,
который взял его на работу.
     Когда Миранда вышла из квартиры, она налетела на Оуэна, который как раз
выходил  из  квартиры напротив.  Раньше Оуэн не был  в Хедстоуне ни разу, ни
разу про него не  слышал и никогда больше туда не поедет. Он потратил час на
дорогу от офиса, чтобы встретиться с клиентом.  И в довершение  ко  всему  -
чтобы совсем  уже  не  оставалось сомнений - актер  вывалился  на лестницу в
одних  красных боксерских  трусах,  дабы  вручить  Миранде  ее  бюстгальтер,
который она забыла.
     - А я собирался сделать тебе предложение, - вот все, что сказал Оуэн.
     Какова была вероятность встречи? Миранда вообще не умела  считать, хотя
математика всегда приводила ее в  благоговейный восторг.  Население Большого
Лондона  составляет  семь миллионов человек, не считая  туристов, неучтенных
нелегальных   эмигрантов,   тех,   кто   бывает   тут   только  проездом,  и
"диких" торговцев, не имеющих разрешения на торговлю. Так какова
вероятность?  Двести миллионов к  одному?  Пятьсот миллионов  к  одному? Два
миллиарда к одному? Как падение метеорита. Как выигрыш в лотерею.
     Она не смутилась, потому  что вообще  никогда не смущалась.  Но ей было
жалко Оуэна,  и жалко,  что  она сделала ему больно. Он  был из тех немногих
мужчин, которые  признают, что  женщины тоже имеют право  на свободу;  он не
ждал, что она будет сидеть дома  и готовить ему  горячие ужины, пока  он сам
будет носиться  по городу в поисках, с кем бы еще потрахаться. И его желание
жить вместе с Мирандой  не было, как это  часто бывает, результатом отчаяния
(чтобы  было  с  кем  поговорить).  Он  хорош  собой,  остроумен,  умен;  он
внимательный  и  деликатный,  у  него  интересная  и  насыщенная  жизнь, его
постоянно зовут в компании, причем приглашений обычно столько, что на все не
хватает времени. Он говорит о том, как нужно стараться, когда живешь вместе,
чтобы  обоим было  хорошо, и что совместное существование требует  жертв, но
это приятные  жертвы. Причем это не просто красивые слова. Ему даже нравится
мыть посуду.
     Миранда понимала, что она -  непробиваемая  эгоистка,  что  он  достоин
гораздо  лучшего,  и что он мог бы найти  себе женщину, с  которой он был бы
по-настоящему  счастлив; жить с Оуэном - это как использовать под пепельницу
редкую  вазу  династии  Мин:  расточительно и неэкономно;  или как  если  бы
убежденный  вегетарианец выиграл в лотерею  запас  парной  говядины на целую
жизнь вперед: совсем ни к чему.
     После Хедстоуна она сделала для себя три вывода: если бы всем остальным
это нравилось так же, как нравится  ей,  цивилизация бы погибла уже давно; у
каждого в Лондоне есть  свой Хедстоун;  и наконец,  что это большая ошибка -
жить  с  человеком,  который тебе приятен,  и  что  с ней  этого  больше  не
повторится.

     * * *

     Весь день у Миранды  ушел на то, чтобы найти подходящее определение для
понятия  "смешное" и придумать, как лучше  держать микрофон. Они
жили на третьем этаже,  и выглянув из окна, она увидела Тони. Очень вовремя.
Она быстренько улеглась  обратно в  постель и напустила  на себя  болезненно
вялый вид. Тому было две причины: потому что Тони  был склонен поверить, что
если  по  возвращении домой  он  найдет ее лежащей  в  постели,  значит,  ей
действительно плохо (его бесило, что она целыми днями бездельничает; то есть
это  он думал, что она  бездельничает), и  еще потому, что ей  не  хотелось,
чтобы он или кто-то еще узнал, как сильно она напрягалась.
     Он нашел ее в спальне.
     - Тяжелый день?
     - М-мм.
     - Ты не забыла, что мы идем в гости?
     - М-мм, - отозвалась она, натянув  одеяло к самому подбородку. Он пошел
на кухню, и через пару минут она встала и  поплелась в ванную,  набрала себе
горячую  ванну  и  возмутительно долго там  отмокала. Обычно  она никогда не
опаздывала  и   всегда  успевала  собраться  вовремя,  но  Тони  так  всегда
напрягался насчет того, чтобы  не опоздать, что она  не могла  устоять перед
искушением немножечко помотать ему нервы. Пока  она плескалась в  ванне, она
слышала,  как  Тони  из  последних  сил  сдерживает  себя,  чтобы не  начать
нетерпеливо  ходить по комнате  из  угла в угол, и  глотает слова  праведной
ярости и укора. Миранда выходит из ванной, завернутая в полотенце.
     - Ты не видел мой пинцет?
     - А в ванной разве нету?
     - Который в ванной, он плохой. А мне нужен хороший.
     - Ничем  не могу помочь. Могу я тебе  ненавязчиво указать -  ни в  коем
случае не придираясь, не раздражаясь  и не желая  давить, - что нам выходить
через десять минут?
     - Думаешь, это поможет?
     - В таком случае я молчу.
     Миранда наблюдает  за тем,  как Тони делает вид, что он читает журнал и
вовсе ее не ждет. Не отрываясь от чтения, он говорит:
     - Я молчу.
     Уже не в первый раз она перебирает в уме причины, почему ей не нравится
Тони. Тони-пони. Надежный. Управляемый. Такой, которого  очень легко забыть.
Но  именно  поэтому  она с  ним и  живет.  Почему мужчины  патологически  не
способны быть  мужчинами? Почему он просто не вмажет  ей кулаком, так  чтобы
она  пошла  в  гости  с  фингалом  под  глазом?   Эта  мысль  доставляет  ей
удовольствие,  но  тут   она   вспоминает  единственного   мужчину,  который
поставил-таки  ей  фингал  (водопроводчик-ирландец,  у  которого  в Ирландии
остались жена  и  дети и который  набросился  на нее с кулаками,  когда  она
заявила, что  будет  делать  аборт, чтобы избавиться  от  его  неумышленного
ребенка,  дабы избегнуть унылой  участи  матери-одиночки),  после  чего  ему
пришлось сигануть из окна на  первом этаже,  натягивая  на  ходу штаны, дабы
избегнуть кухонного ножа, с которым она на него набросилась.
     Миранда  возвращается  в  ванную,  где  плохой  пинцет  из  бесплатного
маникюрного набора. Он худо-бедно работает, но удовольствия не доставляет. У
нее  где-то был и хороший пинцет: когда  выдираешь им  волосок, кажется, что
выдираешь его навсегда.
     Она надевает черное платье, снимает с него белый пух и какие-то нитки и
чистит  зубы  специальной  зубной ниткой,  на что уходит  значительно больше
времени,   чем   потребовалось