отому, что Александра Прокофьевна что-то там делала
на фронте во время гражданской  войны,  в  политотделе  армии  стучала  на
машинке. Но это уж было после. А до Сергея он приводил какого-то  летчика,
то чемпиона по  борьбе,  похожего  на  обезьяну,  то  книжного  барышника,
торговавшего детективами  столетней  давности,  знатока  всего  на  свете,
говоруна  и  морфиниста.  Новый  знакомый  Влада  был   историк,   недавно
окончивший,  работал  в  каком-то  невидном  учрежденьице  не   по   своей
специальности.  Кроме  того,  как  представил  его  Влад,  был  абсолютным
чемпионом Звенигородского района по "балде" и чтению слов наоборот.
   И правда, в первый же вечер он  поразил  Ольгу  Васильевну  потрясающим
искусством.  Влад  кричал  восторженно:  "Столовая!"  И   гость   отвечал:
"Яаволотс".  "Портфель!"  -  восклицал  Влад.  И   немедленно   следовало:
"Лефтроп". "Землетрясение!" - коварно  предлагал  Влад,  втайне  ликуя  от
неминуемого победоносного ответа своего  друга.  И  верно,  тот,  лишь  на
мгновенье запнувшись, отвечал: "Еинес...  яртелмез".  "Как,  как,  как?  -
кричал Влад. - Повтори, пожалуйста! Надо проверить!" Проверяли,  все  было
точно. Произвело огромное впечатление. Влад подбавлял жару: "Да что там  -
гений! Самый обыкновенный гений..." Он был тогда худ, строен,  пышноволос,
пружинисто двигался, весело и странно говорил, был не похож ни на кого  из
знакомых. Она почувствовала: что-то произошло. И тоже,  поборов  волнение,
спросила: "Взгляд?" - "О! - закричал Влад.  -  Это  очень  трудно!"  Гость
посмотрел на нее одну секунду, будто соглашался -  да,  это  трудно,  -  и
негромко, но твердо сказал: "Дялгзв..."
   Загадочное слово пронзило ее, как игла. Тут был, может быть, произнесен
пароль, определивший жизнь. Никогда нигде не слышанное, не читанное, дикое
слово -  "дялгзв".  Но  оно  было  зеркальным  отражением  другого  слова,
истинного, в которое она бесконечно верила,  -  "взгляд".  Эта  игра,  это
смешное, бессмысленное знакомство и дикословие под водку и шпроты остались
в памяти намертво, потому что было внутреннее ошеломление  и  предчувствие
перемены судьбы. И было еще: начало весны, той тревожной, неясной, которую
еще предстояло разгадать, как слово  "дялгзв",  когда  все  кругом  затаив
дыхание чего-то ждали, предполагали, шептались и спорили. Но  матери  этот
гость, изобретавший слова, не  понравился  тем,  что  в  первый  же  вечер
побежал за водкой. Узнав его лучше, Ольга Васильевна догадалась,  что  тут
была вульгарная стеснительность и особая, чрезмерная нервность,  толкавшая
на нелепейшие поступки, но вовсе не страсть к  спиртному.  Мать  не  могла
забыть Сережиного faux pas много лет. "А ты помнишь, - говорила она, когда
зять в чем-нибудь провинялся, - как  он  в  первый  же  вечер  побежал  за
водкой?" Мать, которая так стремилась к пониманию сути, не  в  силах  была
уразуметь, что этот смешной  поступок  совершенно  не  выражал  сути.  Она
твердо считала, что более других дочери подходит Влад: в этом  и  состояла
суть. Бедная мать, при всей ее любви к  дочери  она  не  могла  преодолеть
свойственного ей наивного эгоизма - наивного потому, что ей даже в  голову
не приходило усмотреть в своем  поведении  какие-либо  следы  эгоизма,  ей
казалось как раз обратное, будто она окутана облаком альтруизма, живет для
других, ради других, это  походило  на  правду,  хотя,  если  приглядеться
внимательно, "другими" оказывался один человек, Георгий  Максимович,  -  и
она полагала, что заботится о дочери, настаивая на том, что Влад  для  нее
лучше, а на самом деле заботилась о себе, ибо Влад был лучше для нее. И ей
не нравились игры в слова и рассказ Сережи о том, как он с Владом ходил  в
психиатрическую  клинику.  А   Сережа   рассказывал   гениально!   Георгий
Максимович, который зашел из мастерской попить чайку, тоже смотрел сурово.
   У  матери   с   Георгием   Максимовичем   всегда   была   замечательная
синхронность.  Мать  высказывала  суждения,  а  Георгий  Максимович  кивал
подтверждающе, сопровождая кивки  фразами  вроде  "пожалуй  что  так"  или
"боюсь, что ты права". Родной отец умер давно, когда Ольге Васильевне было
шесть лет. Мать в эвакуации познакомились  с  Георгием  Максимовичем,  они
работали на одном заводе: мать в плановом отделе, а Георгий  Максимович  в
клубе, художником. Он был старый художник, учился до революции у какого-то
знаменитого грека, ездил за границу, участвовал в выставках, за что-то его
громили, перевоспитывали, оттесняли, постепенно он счах и сник, и  к  тому
времени, когда попал в  эвакуацию  в  маленький  уральский  городишко,  из
художника он превратился в полуголодного  мазилу  и  зарабатывал  на  хлеб
рисованием лозунгов и плакатов. Однако потом, когда он вернулся в Москву с
новой семьей, с матерью  и  Ольгой  Васильевной,  ему  дали  мастерскую  и
комнату в доме художников, стали его привечать, упоминать в печати, давать
ему договора и заказы, потому что в эвакуации, как выяснилось, он  времени
зря не терял, работал как вол, ибо искусство делают волы,  по  утверждению
Ренара, любимого писателя Георгия Максимовича, создал  галерею  тружеников
тыла под названием "Уральская сталь", эти  рисунки  выставлялись  не  раз,
были репродукции, даже почтовые открытки, - и в жизни Георгия  Максимовича
наступил своего рода ренессанс, вторая молодость, или, как  он  выражался,
"мой розовый период", и все бы шло хорошо и ладно, если бы как  раз  в  те
годы, в конце сороковых, Георгий  Максимович  не  стал  болеть.  Что-то  с
головой, потом с глазами, запрещали работать, он уезжал в санаторий, потом
начались сердечные неприятности, и незадолго до появления Сергея  случился
инфаркт. Сколько ему было тогда? Да уж очень  порядочно.  Мать  моложе  на
семнадцать лет. А ей было в то время, когда появился  Сергей,  сорок  три,
значит, Георгию Максимовичу было шестьдесят.
   Он еще ходил прямо, руку пожимал крепко и,  знакомясь  с  людьми,  имел
обыкновение упорно и зорко вглядываться человеку в лицо, обшаривать его  с
бесцеремонностью. Новых людей это коробило. Сережа  признался  потом,  что
первая встреча с Георгием Максимовичем его слегка озадачила.
   - Он смотрел на меня так, будто я что-то украл.
   Правда, у Георгия Максимовича была еще и другая привычка: изучив нового
человека досконально, он сообщал, что у того "интересное лицо" и  что  его
"очень  интересно  написать".  В  этом  звучала  покровительственная  нота
человека искусства, стоящего над остальными людьми, и в то же  время  была
невинная лесть, приятная всем.  Но  Сереже  Георгий  Максимович  этого  не
сказал. Настороженность была с первой минуты. Впрочем, Георгий  Максимович
был тут несамостоятелен,  он  лишь  улавливал,  подобно  чуткой  мембране,
настроение матери. Да, они очень подходили друг  другу.  Ну  и  прекрасно,
слава богу. Ольга Васильевна не  ревновала,  отца  едва  помнила,  Георгий
Максимович относился к матери хорошо, по-видимому, любил  ее,  а  уж  она,
бедная, его обожала, и с  годами  у  них  образовались  одни  вкусы,  одни
взгляды на людей, на живопись, на книги, на деньги, на все. Мать постоянно
была погружена в его дела и болезни. Ее просто не хватало на чью-то другую
жизнь. Когда родилась Иринка, мать поначалу разрывалась  между  внучкой  и
мужем, ей хотелось быть  нужной,  вездесущей,  но  сил  не  стало,  и  она
сдалась, уступила  место  другой  бабке.  Ольга  Васильевна  ее  простила.
Некоторое время жили с матерью и Георгием Максимовичем на  Сущевской,  где
была мастерская, в квартире с соседями, потом у свекрови случилось горе  -
умерла дочь, незамужняя, какая-то невезучая, больная,  свекровь  ее  очень
любила, - и решили переехать к ней в двухкомнатную квартиру на  Шаболовку.
Тут прошло Сережино детство. Все ему было тут мило, близко, и  хотя  Ольга
Васильевна сразу почувствовала, что жить со свекровью будет  несладко,  но
Сережа очень хотел, и старухе, - впрочем, какой старухе,  она  была  тогда
шумливой, суетной пожилой женщиной, - надо было пойти навстречу.  Дать  ей
хотя бы внучку. Грустно было уезжать от матери. Но  ничего  поделать  было
нельзя. Все это двигалось своим ходом и началось в  тот  вечер,  когда  он
пришел, лохматый, в ковбойке, в пиджаке с накладными  плечами,  и  говорил
слова наоборот.
   А  после  того  вечера:  весна,  дворы,  подворотни,  подъезды,   кафе,
забегаловки, начало лета, ничего не понимавший Влад, поиски денег,  вагоны
на юг, жара, прохлада, освобождение. Вчетвером: Ольга Васильевна с  Ритой,
подругой тех лет, сгинувшей потом бесследно, и Влад с Сережей. У Влада был
знакомый, вернее - знакомый его отца, генерала медслужбы, владелец дома  в
Гаграх. Он обещал  снять  комнаты.  Нужны  были  две:  для  Риты  и  Ольги
Васильевны и для Сережи с Владом. Почему-то в доме доброго знакомого  жить
было нельзя. Лето пылало, в  Гаграх  стояла  одуряющая  духота.  Отчего-то
вышло так, что знакомый Влада - некий, кажется,  Порфирий  Николаевич,  то
ли,  может  быть,  Парфентий  Михайлович,  невнятный  человек,  работавший
когда-то в Москве в ответственном учреждении, а теперь пенсионером, живший
в Гаграх в собственном особнячке, - снял  только  одну  комнату,  довольно
паршивую, далеко от моря, на горе, и еще предложил летнюю хибарку в  своем
саду. Комнату отдали ребятам, а девушки поселились в хибарке  -  у  самого
пляжа. Это было легкое сооружение вроде  шалашика  или  того,  что  теперь
называется "бунгало" и вошло в  моду  по  всему  Черноморскому  побережью.
Вначале все было восхитительно, но затем обнаружились неудобства. За водой
и в туалет ходили через весь сад в дом. Кроме того, постояльцы  особнячка,
родные, близкие и дальние  знакомые  Порфирия  Михайловича,  которых  было
множество  и  приезжали  на  машинах  все  новые,  жили  какой-то  шумной,
утомительной жизнью. Ежедневно там пили, гуляли, горланили песни, заводили
громко радиолу и танцевали на веранде, жарили шашлыки в саду,  а  вечерами
толпою ходили на море купаться: спускались тропкой через калитку в  заборе
на каменистый пляж. Дом стоял на берегу.
   Весельчаки из дома Парфентия Николаевича зазывали в свою компанию Влада
с Сережей и девушек, ребята не отказывались,  денег  у  всех  в  обрез,  в
Гаграх дороговизна, да и ничего не достать, а там угощали щедро, хванчкары
и чачи сколько душе  угодно,  и  Рита,  невзрачненькая  хитруша,  прибитая
московским одиночеством, тоже рвалась к этому водовороту, казавшемуся хоть
и опасным, но обольстительным.
   Но Ольга Васильевна твердо: "Нет!" Среди людей, бродивших  вечерами  по
саду, попадались хамы, и раза два кто-то ломился поздним часом в  хибарку,
дверь трещала, глупая Рита хихикала, но Ольга Васильевна догадывалась, что
Рита им не нужна.  "Эй,  гордая!  -  кричали  снаружи.  -  Пойдем  с  нами
купаться!" Ольга Васильевна суровым голосом грозила милицией.
   Наутро жаловались  Владу,  тот  бежал  в  дом,  оттуда  приходила  жена
Порфирия Парфентьевича, статная дама, всегда  в  белом,  черные  волосы  с
проседью, на пальцах золото,  в  ушах  золото,  и  когда  улыбалась  синим
большим ртом, обнаруживалось много золота во рту: "Девочки, простите  моих
хулиганов. Они дети юга. У них  солнце  в  крови...  Солнце  делает  людей
безумными..."
   Сережа здорово плавал, нырял, прыгал  с  вышки.  Он  и  Рита  заплывали
далеко за буйки, а Ольга Васильевна с Владом полоскались у берега.  Вообще
Сережа, такой неумелый и робкий в житейских делах, в отношениях с людьми и
самим собой, обладал большой физической смелостью. Поговорить с  Порфирием
о  том,  сколько  нужно  заплатить  за  хибарку,  и  одновременно   насчет
водопровода, который жители особнячка  часто  перекрывали,  ставя  Риту  и
Ольгу Васильевну в затруднительное положение, он никак не решался - боялся
обидеть, малодушно тянул, но и не отказывался от хванчкары  и  сидения  на
веранде с гостями, и она с досадой угадывала что-то  шаткое,  немужское  в
этом характере, - и он же мог с  легкостью  ввязаться  в  любую  драку  на
пляже, мог прыгнуть шутя с десятиметровой вышки. И с каждым днем  она  все
отчетливей сознавала, что пропадает.
   Никогда  раньше  она  не  испытывала  такого  безысходного,  отчаянного
пропадания. Прекратилась всякая другая жизнь. Пропали  все  другие  мысли.
Ведь прошло лишь несколько дней - что же могло измениться? -  а  казалось,
что изменилось все вокруг: цвет неба, запах моря, вкус шашлыков. И  в  ней
самой сдвинулась какая-то стрелка. Все внутри завертелось гораздо быстрее,
чем раньше. Возникло что-то тревожащее  и  новое  в  ней  самой,  какая-то
посторонняя тяжесть, доставлявшая неудобства и мучения. Например:  она  не
могла теперь вынести, когда он заходил в дом Порфирия и  задерживался  там
надолго. Какая, подумать, ерунда. А она терзалась: зачем он  там?  с  кем?
чей смех доносился с веранды? Мужской смех задевал так  же,  как  женский,
одинаково чувствительно. Значит, там ему слаще, милей, чем здесь,  с  нею.
Это  были  странные  мучения,  изолированные  от  рассудка,  подчинявшиеся
наитию: ведь он  не  был  мужем,  они  еще  не  были  близки,  только  еще
намечалось, мечталось втайне, и, однако, ее ощущения и  муки  были  такие,
будто все уже произошло. Как-то она не  утерпела,  поднялась  на  веранду,
чтобы позвать его. Он унес шахматы, а тут собрались на пляж -  она  начала
учиться играть в шахматы, ей хотелось делать все то же, что  делал  он,  и
однажды,  поборов  страх,  даже   прыгнула   с   трехметрового   трамплина
солдатиком, - и, открыв стеклянную дверь, увидела, как несколько  человек,
мужчины и женщины, сидели вокруг стола с закусками и  глядели  на  Сережу,
который стоял чуть в стороне,  чтобы  быть  на  виду,  и  изображал  нечто
мимическое. Он умел эти мимические штуки делать отлично. Особенно "старого
аптекаря" и "динамовского болельщика". Вообще в нем было  много  талантов,
он ведь и рисовал, и пел хорошо, и самоучкою выучился на гитаре.
   Тогда, на веранде,  она  почувствовала  вдруг  бурное  отвращение,  как
приступ тошноты, - и к нему, и к людям за  столом,  глазевшим  на  него  с
веселым, пьяным дружелюбием, как в ресторане. Как же она  разозлилась!  Те
аплодировали, кричали: "Браво!", "Аллаверды к тебе, Серго!", тянули к нему
рюмки, а она сказала зло:
   - Ну, а  теперь  прочитай  какое-нибудь  слово  наоборот,  -  например,
"шутовство", - и скажи "до свиданья". Нас на пляже ждут.
   Он с изумлением уставил на нее узкие синие глаза и  даже  рот  раскрыл,
чтобы что-то сказать - то ли возразить, то ли прочитать слово  "шутовство"
наоборот, - но она взяла его за руку, он молча подчинился, и они вышли.
   По  дороге  на  пляж  она  ему  внушала,  испытывая  при  этом   острое
наслаждение оттого,  что  он  молчал,  а  она  его  пилила  с  материнской
строгостью:
   - Пойми, ведь это стыдно, это мерзко, ты себя унижаешь,  ты  был  шутом
перед пьяными рожами. Ты, интеллигентный человек,  потешал,  этих  господ,
этих прощелыг...
   Потом он стал защищаться довольно добродушно:
   - Ты уж слишком максималистка... Имей в виду, максимализм до  добра  не
доводит, говорю тебе как историк...
   Но ему как будто все это нравилось: и то, что она вела его за  руку,  и
то, что была оскорблена за него. Именно тогда, может быть, возникла  в  ее
сознании модель, что в  течение  долгих  лет  представлялась  единственной
благодатью, к которой следовало стремиться всеми  силами,  а  он,  хитрец,
делал вид, что подчиняется, но на деле был далек и безучастен: _вести  его
за руку_ и поучать с болью, с сокрушением сердца. А на  пляже  разгорелась
дискуссия. Влад, услышав ее нападки, ринулся  товарища  защищать:  "Ты  не
знаешь местных обычаев. Здесь нельзя отказываться, когда тебя угощают".
   И Рита, давно уже скрытно раздраженная, - она соображала своим умишком,
что ни Влад, ни Сережа  ею  не  интересуются,  и  начала  понемногу  Ольгу
Васильевну ненавидеть, - сказала, что Ольга по своему  обыкновению  делает
из мухи слона. Что касается Парфентия и его гостей, то,  по  мнению  Риты,
они  люди  добрые,   простые,   не   надо   их   презирать...   "Не   надо
высокомерничать" - ее фраза. Но чем они занимаются,  бог  ты  мой?  Откуда
средства для такой сказочной щедрости? Неприлично  считать  чужие  деньги,
это дурной тон. Ведь не жулики они. Потому что иначе сидели бы в тюрьме, а
они прекрасно живут. Такова была логика этой  глупышки,  с  которой  Ольга
Васильевна  загадочным  образом  сошлась  на  короткое  время.  Рита  была
худощавая рыжеватая блондинка с белой конопатой кожей, голубыми глазами  и
острым носиком. У нее не иссякала твердая вера в то, что она красавица,  и
годы проходили в негаснущем недоумении: почему никто этого не замечает?
   Была какая-то странная  жизнь  вчетвером.  Повсюду  ходили  вместе:  на
базар, в кино, в дымную чебуречную,  где  толстяк  с  маленькой  головкой,
Датико,  угощал  молодым  вином  и  прыскающими   жиром   чебуреками,   по
набережной, по главной улице, где слонялась вялая белая толпа, и  вечерами
на теннисный корт, где играли классные игроки, а Сережа и Влад глядели  на
них с ненасытной жадностью, потом им самим  разрешали  немного  попрыгать,
они оба еще только учились, тренер Отто Янович давал  указания,  Влад  был
бездарен, но у Сережи получалось хорошо, с каждым вечером  все  лучше,  он
мог при желании стать настоящим теннисистом - с  его  талантом  мог  стать
настоящим  кем  угодно,  настоящим  пловцом,  музыкантом,   рисовальщиком,
ядерным физиком! - и Отто Янович говорил, что "прыгучесть прекрасная",  но
не было ни мячей, ни ракеток,  все  стоило  дорого,  экономили  деньги  на
обратную дорогу, а Ольга и Рита сидели на длинных скамейках в тени тополей
и смотрели на игроков. И когда она смотрела на Сережу в тельняшке, в белой
шапочке с козырьком, на его загорелое худое лицо, на его  немного  полные,
тяжеловатые ноги в вязаных носках, которые он вез  из  Москвы,  специально
чтоб надевать под кеды, - правда,  он  не  знал,  что  займется  теннисом,
думал, что будет играть в волейбол, был заядлым  волейболистом,  -  у  нее
как-то ломко, счастливо падало сердце. Она наслаждалась, глядя на  него  и
видя все его страсти, напряжение, досады, радости, все было обнажено, а он
не видел ее.  Однажды  Отто  Янович,  бородатый  гномик,  сунул  незаметно
записку. Она  развернула  осторожно,  чтоб  Рита  не  увидела,  и  прочла:
"Приходите завтра к девяти утра. Я буду вас учить совершенно  бесплатно  и
сколько угодно". Гномик брал порядочные деньги  за  час  и,  говорят,  был
богатым человеком. Она улыбнулась ему  и  покачала  головой.  Отто  Янович
скорчил гримасу, означавшую глубокое горе. Ах, много их было  в  то  лето,
стремившихся учить ее совершенно бесплатно и сколько угодно!
   Верно, она была тогда хороша. Еще не располнела. Все у нее было в меру,
все ладно, гибко, плотно, и хоть не умела плавать, но бегала легко, играла
в волейбол, делала без труда мостик. Сейчас - попробуй! А  тогда  хоть  бы
что. Десять раз подряд без натуги. Мужчины на пляже на нее пялились. В  те
годы она очень ровно и быстро загорала - потом это свойство  почему-то  ее
покинуло. Но ведь лежала на солнцепеке  часами,  не  жалея  сердца,  такая
дура. Волосы носила  по  тогдашней  моде  растрепанными  до  плеч.  Сережа
говорил:  "Голова  Медузы".  А  ей  очень  шло.  Такая   пышная,   густая,
темно-русая чаща, а лоб весь  открыт,  круглый,  чистый,  еще  без  единой
морщины. Наверно, то был лучший год  всей  ее  жизни,  год  расцвета.  Она
замечала это по взглядам мужчин, по тому, как кавказцы,  глядя  на  нее  -
когда она выходила из моря, - нахально цокали языками и причмокивали.  Ну,
и приставали, конечно, бессовестно. Навязывались в друзья, в  собеседники,
в партнеры по кингу,  по  волейболу.  Сережа  и  Влад  жили  в  постоянном
ожидании драки.
   Были какие-то ленинградцы, какой-то капитан, какой-то гость Порфирия по
фамилии Цнакис, какие-то обгорелые дочерна эстрадники,