людьми. Со всеми, от кого  что-то
зависит... А ты по своей обычной халатности  пустил  все  на  самотек.  Ты
виноват сам. Так не делают.
   Он пожимал плечами:
   - Но я думал...
   - Почему же ты думал? Почему они должны? Кто ты такой для них?
   И еще что-то поучительное и скрипучее.  Сережа  молчал,  глядя  на  нее
остановившимся  взором:  такой  взор  бывал  у  него,  когда  он  внезапно
погружался в задумчивость.
   - Ты всерьез? - спросил он.
   Она пылко продолжала его учить. Кипело низкое  раздражение.  Он  махнул
рукой и куда-то вышел. Через минуту вернулся с  чемоданом.  Она  не  сразу
поняла, что он  собрался  уезжать.  А  когда  он  сказал,  что  поедет  на
несколько дней в деревню к тете Паше - что было нелепостью,  никто  его  в
Васильково не  звал,  жить  там  было  негде,  вся  родня  тети  Паши  уже
перебралась  из  клетушек  и  сараюшек  в  избу,  лето  кончилось,  -  она
рассердилась, не могла сдержаться и громко кричала о том, что это бегство,
малодушие и что, если он сейчас уедет в деревню, она снимает с себя всякую
ответственность за его здоровье, быт и вообще не  даст  ему  денег.  Орала
вздорно, постыдно, как можно орать только в большом гневе. На крик  пришла
свекровь. Прибежала Иринка из своей комнаты. И он тут  же  выложил  матери
про обсуждение, про то, что его зарубили и  что  защита  откладывается  не
меньше чем на год. Понять нельзя: свирепо требовал, чтобы ни в коем случае
ей не рассказывать, и тут же сам выложил все в подробностях!
   Разумеется, это был удар для матери, но ведь не такой,  как  для  Ольги
Васильевны. Старуха всегда как-то приосанивалась в трудные  минуты,  когда
надо было проявить мудрость и  хладнокровие.  Ей  казалось,  что  тут  она
незаменима.
   - Спокойно, товарищи, без паники! Только без  паники!  -  говорила  она
тоном комиссара, ободряющего бойцов. - Что,  собственно,  произошло?  Дали
замечания? Очень хорошо! Чем больше замечаний,  тем  лучше  для  нас.  Тем
ценней станет содержание. Мне непонятно, почему ты раскис, сын...
   - Никто не раскис. Но мне вся эта гадость не нравится.
   - Нравиться она не может. Кому она может нравиться?  Однако  нельзя,  в
конце концов... Когда твоему отцу... Если бы твой отец...
   Она успокаивала его, постепенно переходя от комиссарского тона  к  тону
доброй бабушки, и даже слегка потрепала его по щеке. Этот  жест  показался
Ольге  Васильевне  фальшивым.  Разговаривала  с  ним  как  с  десятилетним
мальчиком. И он поддерживал этот  стиль.  Ольга  Васильевна  сказала,  что
паники, собственно, нет, надо спокойно  все  обдумать,  учесть  замечания,
переделать, что необходимо и  с  чем  ты  внутренне  согласен,  -  словом,
взяться засучив рукава, но не поддаваться слабости. Сережа хочет уехать  в
деревню, что неправильно, это бегство от трудностей.
   Так сказала Ольга Васильевна, что было, может, верно  по  существу,  но
неуместно именно в  ту  минуту.  Она  не  должна  была  произносить  слово
"слабость". Сережа слушал мрачно, продолжая кидать вещи в чемодан.
   - Нет, вы не  правы,  Оля,  -  сказала  Александра  Прокофьевна,  вновь
переходя от тона бабушки к  металлической  комиссарской  твердости.  -  Вы
глубоко не правы! Если он чувствует, что ему нужно поехать, пусть  едет  в
Васильково. Пусть возьмет книги, тетради, поработает в тишине.
   - Да не будет он работать! Он будет пить водку с Колькой. А  ночью  ему
станет плохо.
   - Папочка, мама не хочет, поэтому не ездий! - сказала Иринка и, подойдя
к чемодану, стала выбрасывать оттуда отцовские вещи.
   Он ее шлепнул,  она  убежала,  схватив  белье  и  машинку  для  бритья.
Разговор - ехать, не ехать - длился до десяти вечера, ничем не кончившись.
Ехать было поздно. Александра  Прокофьевна  продолжала  гнуть  свою  линию
семейного судии, исполненного благородства и справедливости:
   - Не понимаю, почему у вас обоих траур на лицах? Откладывается защита -
откладывается ставка, что  ли?  Ничего,  можно  перетерпеть.  Мы  в  вашем
возрасте о деньгах совершенно не думали. Кто думал о деньгах? Какие-нибудь
нэпманы, кулаки и лишенцы. А у нас не хватало  на  это  времени.  Мы  были
слишком увлечены жизнью, трудом, друзьями, событиями. Да,  да,  событиями!
Ты не улыбайся, Ирина, в твоем возрасте я была в курсе  всех  политических
новостей, знала ход военных действий, делала вырезки из газет, а у тебя на
уме только кино  да  мороженое.  В  двадцатые  годы  Афанасий  Дементьевич
получал очень скромную зарплату, мебель в нашей квартире была  казенная...
И нам ничего не было  нужно,  кроме  книг...  Впрочем,  и  книги  Афанасий
Дементьевич брал в библиотеке... У него никогда не было  черного  костюма,
он не носил галстуков... Ты не беспокойся, сын, я тебе  в  крайнем  случае
помогу, если будет туго. Ты должен работать, не думая ни о чем.
   Через два дня он уехал в Васильково.
   Ее мучило вот что: когда ему бывало плохо, он стремился куда-то уехать,
и не с нею, а один. Это значило  -  она  не  могла  быть  поддержкой.  Так
считала его мать. Это было бессовестно. Так же, как то,  что  она  внушала
ему, будто  вся  беда  с  провалом  диссертации  -  по  мнению  ее,  Ольги
Васильевны, - состоит в том, что кандидатская ставка уплыла. О деньгах она
не думала! Никаких денег не держала в уме!  И  никто  в  их  семье,  кроме
Иринки, которая  копит  то  на  какую-то  пластинку,  то  на  трехрублевое
ожерелье, о деньгах не думает. Не надо так уж кичиться бессребреничеством.
Ольгу Васильевну больно ударило, отчего  она  взорвалась  и  так  постыдно
кричала, то, что его мгновенной реакцией было: _уехать от нее_. Как  будто
в ней - вся беда. А без нее - спасение. Но  потом,  немного  успокоившись,
она смирилась с этим, а он, тоже поостыв и поразмыслив, решил в Васильково
не ехать, но приход Климука опять все нарушил.
   Климук пришел на другой день после  обсуждения.  Они  пошли  с  Сережей
гулять. Гуляли долго.  Ольга  Васильевна  уже  стала  волноваться.  Сережа
вернулся в половине двенадцатого.
   - Все! - сказал он.  -  Finita  la  comedia!  С  Геннадием  разругались
вдрызг. Он безнадежен.
   В его голосе не слышалось скорби. Случилось то, к чему  дело  шло.  Она
только спросила: из-за чего?
   - А! - Он махнул рукой. - Из-за всего...
   Вид у него был рассеянный, будто рассказывать не хотелось и  не  стоило
труда. Но рассказал в тот же день, вскоре. Была  любовь.  Почему-то  очень
запомнилась любовь той ночью, когда он впервые рассказал про  Кисловского.
Обыкновенно он засыпал сразу, на него действовало  как  наркотик,  а  она,
наоборот, не могла заснуть долго,  и  чем  сильней  было,  тем  дольше  не
спалось, но в ту ночь он был возбужден, ему хотелось разговаривать,  и  он
сказал, что Климук уговаривал его отдать какие-то  материалы  Кисловскому,
которому они нужны для докторской. Он  отказался.  Сказал,  что  не  хочет
лишаться таких ценных материалов, которых нет даже в архиве, а есть только
у него. Климук сказал, что лучше лишиться материалов, чем диссертации.  Ну
и поругались.  Оказалось,  что  это  старая  история.  Климук  назвал  его
идиотом, а он сказал Климуку: "Ты дерьмо!"
   Что это было? Какие материалы? Она помнила только,  что  Сережа,  когда
достал их, - это  произошло  как-то  случайно  и  неожиданно,  -  безмерно
радовался. Списки секретных  сотрудников  московской  охранки  за  десятые
годы, вплоть до Февраля семнадцатого. Конечно, материалы ценнейшие, потому
что архивы охранки были  уничтожены,  сожжены.  Откуда-то  он  эти  списки
раздобыл. Нашел какого-то человека, то ли пропойцу, то ли  жулика,  то  ли
просто опустившегося, несчастного босяка - она  ни  разу  его  не  видела,
звали его странно, Селифон или Селиван, что-то в  таком  роде,  -  который
списки продал Сереже за тридцать рублей. Кажется, его  дед  был  связан  с
охранкой, был там мелким чиновником и сохранил списки, чтобы шантажировать
людей и вымогать у них деньги. Одно время Сережа был  очень  увлечен  всей
этой историей, совершенно фантастической. Какие-то люди Сереже не верили и
говорили, что Селифон его надул, что списки поддельные, кто-то сфабриковал
их если и не теперь, то в двадцатые годы, и, может быть даже, с их помощью
кого-то шантажировали. В институте был такой  профессор  Вяткин,  особенно
горячо возражавший. В споре с Вяткиным Сережа придумал всю эту  поездку  в
Городец. И, конечно, об этих списках - в папке  с  розовыми  шнурочками  -
говорил Безъязычный и хлопочет Климук.
   Зачем? Кисловского уже нет в институте. Она им не даст ничего. Было  бы
странно: чем-то помогать Климуку.
   И вот когда он уехал один в Васильково - был теплый сентябрь, двадцатые
числа, - начались ее страдания. Прошел день, другой, третий... Сначала она
боролась с собой. Хотела победить грызущее беспокойство, тоску  по  нем  и
тревогу о  нем,  что  было  на  самом  деле  _унизительной  и  смертельной
зависимостью от него_, и заклинала себя не думать, не  вспоминать  о  нем,
погрузиться в работу. Он не хотел, чтобы она приезжала. Ему  нужно  побыть
одному. И она понимала это, понимала! Но тревога, или тоска, или бог знает
что это было, какое-то беспощадное, сжигавшее душу смятение  росло  в  ней
неудержимо, и она уже знала, что поедет, должен был только найтись  повод.
И тут как раз пришло письмо с казенным штампом из  института,  официальное
уведомление из сектора: состоялось обсуждение, такие-то поправки,  длинный
перечень, срок защиты отодвигается до такого-то месяца  будущего  года.  С
этим письмом, даже не дождавшись субботы, а взяв на работе отгульный  день
в пятницу, она помчалась.
   Васильково возникло в _их жизни_ давно. Иринке было годика  четыре  или
пять, дача на Клязьме отпала, бросились искать, им  посоветовали  Северную
дорогу, и вот однажды поехали безо всякого адреса, сошли  через  пятьдесят
минут - просто понравилась безлюдная  платформа,  купы  деревьев,  луговой
простор - и пошли к деревушке на горизонте.  Дом  тети  Паши  был  украшен
табличкой с топориком. Этот топорик и остановил их. Зачем топорик?  Отчего
топорик? Стояли, рассуждали вместе с Иринкой, и тут  вышла  тетя  Паша  во
двор,  они  ее  спросили:  вот,  мол,  девочка  интересуется.  Тетя   Паша
объяснила: когда пожар, надо, значит, топор  тащить.  А  на  других  домах
другие таблички - где ведро, где багор. Так и  остались  у  тети  Паши,  в
"доме с  топориком".  Потом,  спустя  годы,  когда  прожили  у  тети  Паши
несколько жарких и хмурых, гнилых и солнечных лет - а мужик ее, дядя Ваня,
Иван Пантелеймонович, был невидный и тихий, малого роста,  плотник  и  без
конца разъезжал с артелью, так что дома его по летам не  бывало,  и  никто
его хозяином не считал, а все  тетя  Паша  да  тетя  Паша,  баба  могучая,
рослая, работящая, крикунья и добрая душа, - и вот потом уж, распознав  их
хорошенько и сына Кольку, бригадмильца, Сережа часто возвращался в  мыслях
и разговорах к началу, к топорику. В особенности любил рассуждать  на  эту
тему, подвыпив: "Дом с топориком! Это, мать,  неспроста...  Тут  символ...
Тут заложено ой-ой сколько..."
   Иногда философствовал будто всерьез, а иногда, в присутствии  забредших
на чаек  или  на  грибки  дачников  вроде  Льва  Семеновича,  физика,  или
Горянского, артиста эстрады, милейшего старика,  болтал  насчет  топорика,
дурачась,  подделываясь  под  некий  высокопарный   старорежимный   стиль:
"Господа, а знаете ли вы, где водку пьете? Это ведь изба с топориком... Вы
тут поосторожнее..." Дурачился-дурачился, а потом и вышло: накаркал.
   День был отчетливо ясный, но уже с  прохладцей,  небо  высокое,  дорога
через лес пахла опавшим листом, любимый запах Ольги Васильевны, похожий на
запах прогорклого, отстойного вина, - и она бежала,  торопясь,  ничего  не
замечая вокруг, вдыхая этот запах и опьяняясь им. Так спешила увидеть  его
скорей, будто не виделись много лет! А прошло лишь четыре дня. Он сидел на
терраске с книгой, увидев ее, сказал:
   - А, это ты...
   Он не улыбнулся, не вскочил со стула, не поцеловал ее и даже не взял  у
нее из рук тяжелых сумок  с  продуктами,  с  банками,  коробками  и  двумя
бутылками красного венгерского вина "бикавер" -  их  симпатия  к  красному
сухому, зародившаяся бесконечно давно, все еще как бы  продолжалась,  хотя
теперь это была скорее традиция, гнездившаяся  в  сознании  как  память  о
лучших временах, особенно бережно хранила  память  о  красном  вине  Ольга
Васильевна, и то, что она тащила из города  две  бутылки,  значило  на  их
языке много, - он сделал слабое движение рукой, которое могло означать  то
ли полуприветствие, то ли жест "все  пропало...",  и  ушел  с  терраски  в
комнату. Так он ее встретил. Она решила все прощать. Взяла книгу,  которую
он читал: Пушкин. Книга была довольно потрепанная и грязноватая. Вероятно,
из Колькиной библиотеки.
   Ольга Васильевна сидела на терраске, не зная, куда и зачем он  ушел  от
нее и что ей теперь делать.  Но  она  твердо  решила  все  прощать.  Сумки
положила на пол.
   Через короткое время он вернулся и спросил, глядя зло:
   - Зачем ты приехала?
   Она должна была объяснить, что просто не вынесла жизни  без  него,  нет
сил для такого испытания, это глупо,  ведь  они  не  в  ссоре,  расстались
по-хорошему, и она понимает, что ему необходимо побыть одному,  но  -  что
делать, если нет сил? Вместо этого она размахивала письмом  из  института,
говоря казенным тоном какую-то чепуху. Он закричал:
   - Зачем ты приехала? - И затряс кулаками перед своим лицом.
   Она испугалась, что сейчас он заплачет и упадет,  и  побежала  в  избу,
зовя тетю Пашу. Дом был пустой. Она зачерпнула  кружкой  воду  в  ведре  -
колодезная вода в Василькове изумительная! - прибежала на терраску. Сережа
лежал на топчане, отвернувшись к окну.  Она  присела  рядом,  гладила  его
волосы и говорила вполголоса, что беспокоилась за него, он уехал  в  таком
дурном состоянии. Все беспокоились, и мать, и Иринка. Упоминание о  матери
и дочке должно было смягчить его, по он вдруг выкрикнул:
   - Не ври! Не впутывай Иринку и мать!
   Она пыталась объяснить, но он не хотел слушать.
   - Не ври! Не ври, тебе  говорят!  -  повторял  он.  -  Ты  приехала  по
собственной воле и, конечно, только  оттого,  что  тебя  гложут  идиотские
подозрения...
   - Ничего подобного! Какой вздор!
   Она  искренне  отрицала,  потому  что   в   подозрениях,   которые   ее
действительно мучили, она не признавалась себе. Ей казалось, что ее мучает
что-то другое. Поэтому подозрений как бы не существовало  и  она  могла  с
честным выражением гнева на лице отрицать эти обвинения. Но, боже мой, как
стало вдруг тепло и покойно, когда она увидела, что он сидит  на  терраске
один и читает книгу.
   - О чем ты говоришь? Какие подозрения? Успокойся, мой милый, это не для
нашего возраста... Ты уже опоздал, да и я тоже...
   А ей было тогда тридцать восемь. Ему сорок. Но она не  упускала  случая
внушать: твой, мол, поезд ушел,  не  заглядывайся,  не  тормошись.  Всегда
смешило: сядет в метро и пялится на какую-нибудь девицу напротив. Затевала
иногда разговоры по этому поводу, он сердился... Опять стала говорить  про
письмо из института, все еще держа его в руках. Он вырвал письмо,  смял  и
выбросил в окно.
   - Не хочу читать, все мне известно... К черту... - бормотал он. -  Тоже
умница! Надо забыть, отсечь, не  помнить  всей  этой  дряни,  а  она,  как
нарочно... На черта оно мне нужно, это письмо!
   Ей хотелось помочь ему, она не знала  как.  Пришли  тетя  Паша  и  Иван
Пантелеймонович,  копали  картошку   где-то   на   дальнем   поле.   Очень
обрадовались, увидев ее:
   - Батюшки! Васильевна! А твой-то совсем счах без тебя...
   Все перепуталось. Эти люди не понимали, что с ними происходит. Ей  было
безумно жаль его и хотелось помочь. Что его загнало  сюда,  в  эти  черные
доски старенькой деревенской терраски с вязками лука на рамах, с какими-то
банками и мешками на полу? От рук тети  Паши,  когда  она  собирала  ужин,
пахло землей. Иван Пантелеймонович  крутил  транзистор  и  разговаривал  с
Сережей об американском президенте и Суэцком канале, тетя Паша с истовым и
горячим волнением выспрашивала про  Иринку  и  Александру  Прокофьевну,  а
также про мать Ольги Васильевны и про Георгия Максимовича, которые, хоть и
редко, наведывались в Васильково, и Георгий Максимович говорил, что у тети
Паши "интересное лицо", и заставлял ее позировать. Потом тетя Паша и  Иван
Пантелеймонович жаловались на  то,  что  картошка  уродилась  мелкая,  что
копать припозднились, лошадь с телегой никак  не  выпросишь,  а  на  горбе
таскать далеко, нынче  картофельное  поле  "на  столбах":  это  где  линия
высоковольтной передачи, там с обеих сторон  раскопали  да  засадили.  "На
столбах" называется. Ольга Васильевна слушала,  глядела  на  тетю  Пашу  и
Ивана  Пантелеймоновича  и  думала:  ведь  старые  люди,  тете   Паше   за
шестьдесят, ему под семьдесят, но они трудятся, напрягают все силы, копают
землю, таскают мешки  с  картошкой,  и  делают  все  остальное  бесконечно
тяжелое изо дня в день, и не считают  свою  жизнь  особенно  трудной.  Она
сказала вдруг просто так, ради шутки:
   - Сережа, ты книжки читаешь, а старые люди надрываются, картошку копают
- пошел бы да помог...
   Тетя Паша на нее накинулась, Иван Пантелеймонович рукой махал:
   - Это зачем? И не думай, и  пускай  отдыхает!  И  никогда  чтоб  такого
разговору!
   Зарыкал мотоцикл под крыльцом, приехал Колька. Оба мужика, отец и  сын,
были невысоки, худощавы, с бледноватой тонкостью в лицах, оба голубоглазы,
светловолосы, у старика седина впрожелть, и манера была у обоих  плутовато
тянуть губы, улыбаясь, а Колька еще  и  глаза  отводил  в  разговоре,  как
девушка. Только подвыпивши он становился смел и горласт.
   Хлебая щи, которые заедал то ломтем серого, то  сосиской  -  он  привез
сосисок громадный куль, килограмма два, тетя Паша тут же  бухнула  десяток
варить и была очень довольна Колькиной добычей, - он рассказывал,  как  на
лесоскладе в Истомине, где он и  сосисками  разжился  в  буфете,  появился
штакетник, прожилины и брус для ворот и он хотел с дедом договориться,  но
тот почему-то не соглашался. Говоря все это, Колька странно  конфузился  и
на Ольгу Васильевну не глядел. Она давно уже замечала,  что  парень  в  ее
присутствии робеет. Однажды не удержалась, сказала об этом Сереже:
   - Ты знаешь, мне кажется, что Колька... ко мне...
   - Ну?
   - Я ему немного нравлюсь...
   Он посмотрел с удивлением:
   - А зачем ты мне это говоришь?
   Нарочно напускал на себя холодность и равнодушие, когда  возникал  хоть
малейший повод для ревности. Да поводов-то...  откуда  им  быть?  Не  было
никаких. Иногда она придумывала что-нибудь, чтоб его  подразнить,  вызвать
его волнение, и он привык, разгадывал, перестал обращать  внимание.  Но  с
Колькой было что-то похожее на правду. Она это чувствовала.  Может,  и  он
чувствовал? И все равно -  наплевать?  Мысли  его  были  увлечены  другим.
Понемногу он примирился с ее приездом, а к концу дня - после  прогулки  на
речку - даже радовался, говорил, что она молодец, что приехала. Ночью было
хорошо. Они совсем не спали. Заснули к утру. Он рассказывал о своей работе
все-все, с подробностями. Советовался с нею: как быть? Главное вот что: он
безнадежно испортил отношения с людьми. Климука  обхамил,  сделал  врагом,
причем  оскорбительные  слова  сказал  в  присутствии  посторонних,   что,
разумеется, не простится. Но  с  Климуком  все  уже  шло  к  разрыву,  тут
неизбежность, а вот зачем говорить резкости профессору  Вяткину,  человеку
влиятельному? Ах, неумно,  неумно!  А  с  Кисловским?  С  этим  хитрейшим,
каучуковым,  который  Ольге  Васильевне  представлялся  человеком   крайне
опасным и готовым на все? Черт бы  с  этими  несчастными  материалами,  за
которые плачены тридцать рублей, отдал бы их - и дело с концом.  Тридцатку
спас, а диссертация завалилась. Теперь была  очевидна  суть  неудачливости
этой стран