но
громко хохотала. Вторая  девочка,  Лена  Кукшина,  была  вялая,  анемичная
толстуха из очень обеспеченной семьи, на ней  было  пальто  из  замши,  на
пухлом пальчике кольцо с камнем - безобразие, раньше ни  одна  девчонка  в
школе не посмела бы надеть кольцо! - рядом с нею на столике лежал складной
японский  зонтик,  очень  изящный,  Ольга  Васильевна   видела   такой   у
приятельницы, и вообще от Кукшиной пахло, как иногда  пахнет  от  человека
дешевыми  парикмахерскими  духами,  благополучием  и   богатством.   Ольга
Васильевна этот запах выносила с трудом. Но Иринка говорила,  что  Кукшина
добрая. Правда, Иринке не  нравилось,  что  Кукшина  подхалимничает  перед
Дашей. А уж  эта  Даша  у  них  -  прямо  царица  некоронованная,  великий
авторитет, этакая пигалица. Ольга Васильевна сказала строго:
   - Ира, пойдем домой, будем ужинать. - И взяла ее руку  выше  локтя.  Не
потому, что собиралась потянуть ее от столика, а просто  хотелось  до  нее
дотронуться. - Пора, девочка, пойдем.
   - Мама, я пойду домой, когда захочу, - отчеканила  Иринка  с  внезапной
враждебностью.
   - Что значит: когда захочешь?
   - То и значит: когда захочу, тогда пойду.
   - Нет, ты пойдешь сейчас со мной.
   - Нет, не пойду.
   Ольга Васильевна почувствовала, как  хлынула  изнутри  какая-то  слабая
ярость.
   - Да как ты можешь... со мной... сейчас... - заговорила, задыхаясь.
   - А как ты можешь? У меня тоже  неприятности.  Мне  надо  поговорить  с
друзьями.
   - У тебя тоже! - крикнула Ольга Васильевна. - Эх ты...
   Она повернулась и пошла из магазина. Кто-то догонял, схватил  сзади  за
руку.
   - Ольга Васильевна! Постойте!
   Даша. Опять выражение испуга в карих прелестных глазах.
   - У Ирки правда неудача с одним мальчиком, - да вы знаете, с Борей, - и
нужно поговорить совсем немножко, минут десять. Сейчас все равно  выгонят,
мы по бульварчику погуляем.
   - Она просто дрянь, - сказала Ольга Васильевна.
   Когда поднималась лифтом на восьмой этаж, подумала: вот истина. Одна  в
закрытой коробке. Можно читать надписи, нацарапанные гвоздями.  Но  некому
сказать, какая боль в сердце. Никто  не  услышит.  В  одиночестве  человек
ползет в шахте все выше и выше или  все  ниже  и  ниже,  это  безразлично,
смотря что считать верхом, что низом. "Никто не услышит!" - произнесла она
вслух. "Алло? Говорите громче!" -  рявкнул  над  ухом  гулкий  и  страшный
голос.  Она  вздрогнула:  диспетчер  из  третьего   корпуса.   Обычно   не
докличешься, а тут услышали. Значит, надо  говорить,  надо  кричать,  даже
если голые стены. Кто-нибудь услышит.
   Иринка пришла не через десять минут, а спустя час. Ольга Васильевна уже
простила ее, и когда,  отворив  дверь,  увидела  ее  с  поникшей  головой,
шмыгающую носом, - конечно, прозябла в  тонком  пальтишке,  целый  час  на
бульваре, - увидела детское виноватое выражение ее  лица,  опять  охватило
волною тепла и жалости. "Бессовестная я! Зачем рычала на нее? - пронеслось
в сознании, помутившемся от жалости. - Ведь  она  сирота,  нет  отца,  нет
защитника. Если не я, то кто же..."
   Ничего не сказала, провела рукою по волосам дочери. Та вдруг рванулась,
обняла мать, ткнулась холоднокосой, щенячьей  мордочкой  в  щеку,  в  ухо,
шепча что-то жалобное, и Ольга Васильевна тоже шептала, они друг друга  не
слышали, все произошло в  течение  двух  секунд.  И  обе  вдруг  ослабели,
обнявшись, и, едва сдерживая слезы, пошли на кухню,  чтобы  побыть  одним,
совсем одним, без бабки, потому что ближе их людей  не  было.  Двое  самых
близких на свете. Там долго сидели, пили чай, Иринка рассказывала о  Боре.
Она была скрытной, делилась переживаньями редко, молча вела свою маленькую
житейскую битву.  Но  это  значило,  что  теперь  силы  ее  оставили,  она
нуждалась в помощи. Боря перестал звонить, а в школе совсем  не  подходит.
Она предполагала, что влияет одна девчонка, с которой он отдыхал  на  юге.
Даша  обещала  выведать,  Боря  был  мальчик  из   параллельного   класса,
некрасивый, Иринке он никогда особенно не нравился, но все было похоже  на
настоящее горе.
   Ольга Васильевна шептала какой-то ласковый вздор. Иринка успокоилась  и
ушла в ванную мыть  голову.  Ольга  Васильевна  стала  убирать  со  стола,
грязные тарелки сложила в мойку, горячая вода в этот поздний час шла плохо
и была недостаточно горячей, а  нагревать  воду  в  чайнике  не  хотелось.
Решила: все завтра, завтра, встать  часов  в  семь.  И  тут  позвонила  та
женщина, что приходила с Безъязычным.
   -  Извините,  что  так  поздно.  Пока  доехала  до  своей  деревни,  до
Кузьминок,  пока  вот  дела,  то,  другое...  А  звоню  вот  зачем,  Ольга
Васильевна. Всеволод Борисович вас, наверное, кассой  взаимопомощи  пугал,
долгом Сергея Афанасьевича, а вы не пугайтесь - долг  будет  списан.  Это,
можно сказать, уже решено. Понимаете? И вы, пожалуйста, ни одной  папочки,
ни одного листочка не отдавайте. То, что я вам сейчас звоню, это, конечно,
к моей невыгоде,  но  просто  я  уж  очень  Сергея  Афанасьевича  уважала.
Извините, милая Ольга Васильевна, что  побеспокоила  вас  на  ночь  глядя.
Будьте!
   Этот странный разговор, это "будьте!" озадачили Ольгу Васильевну, но не
настолько, чтобы придать ее мыслям другое течение. Ночью она могла  думать
только о прошлом, но не о будущем.


   Давно надо было взяться. Но не хватало духу. Все его  папки,  блокноты,
тетради толстые и тонкие,  вырезки  из  газет,  аляповато  расклеенные  по
альбомам,  выдранные  из  журналов  страницы,  кипы   исписанной   бумаги,
рассованные по разным местам - часть находилась в ящиках стола,  часть  на
нижних полках в шкафах, какие-то папки пылились на самом верху шкафов, под
потолком, куда месяцами не достигала тряпка, и Ольга Васильевна  сердилась
и во время каждой уборки требовала, чтобы он куда-нибудь  пристроил  "свой
хлам", лучше всего в мусорный бак, именно "хлам",  потому  что,  будь  это
ценное, он не держал бы на верхотуре, в пыли, а еще какие-то бумаги в  дни
ремонта попали на антресоли, - все это еще было его плотью, несло  в  себе
его запах, эманацию его существа, поэтому притрагиваться было страшно. Она
знала, что рано или поздно это пройдет, но пока она не могла. И так же  не
могла видеть и трогать его вещи  в  гардеробе.  Фаина  сказала,  что  надо
продать. Говорила, что так  делают  все  вдовы,  чтобы  не  травить  душу.
Обещала найти покупателя. Жена Феди Праскухина  Луиза,  овдовевшая  восемь
лет назад, сказала, что продала Федины вещи тотчас, единым духом, но Ольга
Васильевна никак не могла решиться.
   Да и времени не было на такие дела. Луиза не  работала  -  это  сейчас,
кажется, пошла работать страховым агентом, - а то сидела дома с детьми.  У
нее и нянька была и бабушка, ее мать. Сидеть дома - с ума сойти.
   И еще непереносимое: фотографии. На стене висела  одна  очень  хорошая,
юных лет, он улыбался  мягко  и  задумчиво,  с  травинкой  во  рту,  Ольга
Васильевна любила эту фотографию, повесила ее давно, при Сережиной  жизни,
и привыкла к ней. Но  даже  на  нее  Ольга  Васильевна,  когда  входила  в
комнату, старалась не смотреть или - как-то бегло,  секундно.  Про  альбом
говорить нечего. Спрятала его подальше. Всякое  прикосновение  -  боль.  А
жизнь состоит из  прикосновений,  потому  что  -  тысячи  нитей  и  каждая
выдирается из живого, из раны.  Вначале  думала:  когда  все  нити,  самые
крохотные  и  тончайшие,  перервутся,  тогда  наступит  покой.  Но  теперь
казалось, что этого никогда не будет, потому что нитей - бессчетно. Каждый
предмет, каждый знакомый человек, каждая мысль и даже каждое  слово,  все,
все, что есть в мире, нитью связано  с  ним.  Разве  хватит  жизни?  Вчера
ездила по делам на Ново-Басманную, вышла из метро "Лермонтовская", и сразу
- укол в сердце, вспомнила, как зимою, в сильный мороз, бежали  отсюда  по
Садовой вниз, в гости к кому-то. Седьмой месяц, но легче не делается. Люди
говорят, что должно пройти пять лет, но Луиза  сказала:  что-то  непохоже,
она бы почувствовала, ведь у нее прошло уже больше.
   Видела Луизу недавно на улице, случайно. Так обрадовались  друг  другу,
так много хотелось сказать, спросить: ну как ты? что  ты  чувствуешь?  что
происходит с тобой? Стало ли... вот хоть на столько, хоть на крупицу?
   Луиза смотрела серыми, вымершими глазами:
   - Я не знаю, чем измерять. Нет инструмента...
   Ольга Васильевна еще хотела спросить: "Есть у тебя кто-нибудь?" - но не
осмелилась. В этой битве все сражаются в одиночку. Выглядела Луиза  хорошо
в своей старой дубленке, но уже чищенной, отчего коричневый цвет посветлел
и приобрел пошлый розоватый оттенок. Ольга Васильевна спросила: как дети?
   - Очень хорошо, - ответила Луиза. На все вопросы она  отвечала:  "Очень
хорошо".
   Восемь лет назад в сентябре ранним утром - Иринка еще не ушла в школу -
трезвонили в дверь. Ольга Васильевна поразилась,  увидев  Гену  Климука  -
тогда еще Гену, старого приятеля, - который обязан был в этот  час  делать
утреннюю гимнастику на каменистом  коктебельском  пляже  перед  завтраком.
Лицо Климука было в багровых  пятнах.  Не  здороваясь,  он  спросил:  "Где
Сергей?" - шагнул в прихожую и привалился плечом к стене. Сережа вышел  из
ванной, намыленный для бритья.
   - Сережа, ты должен ей все рассказать...  Я  не  могу...  У  меня  нет,
нет...  -  И  этот  гигантский  мальчик  со  старообразным  круглым  лицом
качнулся, ноги его согнулись, и он легко сполз по  стене  на  пол.  Он  не
упал, а как-то вдруг оказался на корточках и сидел  так  секунды  две  или
три, тяжело дыша.
   Два дня назад Климук и Федя поехали вдвоем на юг на неделю. Федя только
что купил нового "Москвича". Они  иногда  устраивали  холостяцкие  побеги,
или,  как  Климук  любил  выражаться  в  старославянском  стиле,  "убеги",
заманивали и Сережу, но она  делала  все  возможное,  чтобы  его  от  этих
вылазок отклонять. Не то чтобы ревновала к мужской  дружбе,  не  то  чтобы
беспокоилась о его нравственности в  компании  старых  приятелей,  еще  не
утративших навыков студенческой вольницы, - когда собирались  втроем,  эти
навыки как бы гальванизировались, они начинали чудить, хорохориться и  бог
знает о чем мечтать, - и не то чтобы заботилась о его здоровье: ведь  там,
где Климук, там выпивка. Она просто не любила, когда он исчезал из поля ее
зрения. Он должен быть всегда  рядом,  поблизости,  лучше  всего  в  одной
комнате с нею. Это было, наверно, большой неправильностью в ее  жизни,  но
переделать себя она не могла, да и не пыталась.
   Всегда противодействовала Климуку, Феде и кому  бы  то  ни  было  в  их
кознях  отнять  у  нее  Сережу!  Иногда  ловко  находила  причины,  удачно
присочиняла,  -  например,  ссылалась  на  недомогание,  требовавшее   его
неотлучного присутствия, - а иногда грубо и  прямолинейно  взывала  к  его
совести, великодушию. Собственно говоря, тут сталкивались два эгоизма.  Он
любил эти "убеги", отрыв от ежедневной мороки, от дел, от  дома,  особенно
любил "убеги"  к  "музейному  другу"  Федорову  или  куда-нибудь  с  Федей
Праскухиным на машине, даже просто в "Севан", и  она  знала,  что  он  это
любит, что ему это, может быть, необходимо по многим причинам,  но  ничего
не могла поделать с собой: когда он исчезал, она становилась как  больная.
Иногда даже начиналась крапивница. Но он был непримирим в своей борьбе  за
независимость и уступал редко.  Этот  редкий  случай  был  в  сентябре.  В
институте заканчивался ремонт, занятия прекратились, все торчали по домам,
и Федя с Климуком замыслили  проветриться  недельку  у  моря  и  подбивали
Сережу. Была такая неразбериха, что никто бы не хватился. Кому  хвататься?
Федя Праскухин сам хозяин, ученый секретарь.
   Сережа очень хотел поехать. А ей чутье подсказывало: не  пускай  ни  за
что! Ах, никакого чутья, просто обидно  было,  что  покатит  на  юг  один,
станет там веселиться, хорохориться и  пить,  конечно.  Она  ссылалась  на
отсутствие денег, на то, что у него ничего не двигается - ни  диссертация,
ни книга с тем жуликом Ильей Владимировичем,  -  и  что  хорошо  прожигать
жизнь Феде Праскухину и Гене Климуку, у  них  прочное  положение,  а  куда
он-то, как рак с клешней?
   - Тридцать рублей, которые я тебе могу дать на дорогу, - говорила  она,
- сделают тебя прихлебателем. Тебя это не пугает?
   Он сказал: не пугает. Сказал, что у них здоровые мужские отношения,  не
то что жалкая дамская дружба, когда считаются друг с дружкой копейками. Он
даже позволил себе этак высокомерно:
   - Ты этого не поймешь!
   Бедный, как он ошибался. Ольга Васильевна сказала, что если он поедет с
ними, тогда - развод. Кто-то звонил, то ли Луиза, то ли эта  дурочка  Мара
Климук, но наущению мужиков, уговаривали ее смягчиться и разрешить. Но она
была непреклонна. Если уедет - развод. Пожалуйста, уезжай, тебя не держат,
но когда вернешься, ее здесь не будет: она переедет на Сущевскую.  Неужели
было подсказано провидческим голосом из  тех  неземных  пространств,  куда
Сережа углубился потом и где ждала  его  гибель?  Сережа  рассвирепел,  не
разговаривал с нею несколько дней, но поехать  все  же  не  осмелился.  На
рассвете  на  Симферопольском  шоссе,  южнее  Харькова,  старик  переходил
дорогу, не слышал сигналов, а Федя не мог погасить скорость и выскочил  на
левую сторону, где его ударил "МАЗ". Федя умер  в  сельской  больнице,  не
приходя в сознание, а Климук отделался ссадинами. Он как-то уперся  руками
в стенки кабины  -  руки  у  него  сильные  -  и,  хотя  машина  два  раза
перевернулась, остался цел.
   Теперь он едва шевелил белыми губами:
   - Тело везут автобусом... Я дал сто двадцать рублей...
   Он умолял Сережу пойти к Луизе. Сережа  пошел.  Он  умел  быть  другом.
Поэтому его _многие любили_, и кидались к нему, когда им  было  плохо,  и,
пожалуй, эксплуатировали это его уменье.
   Ночью она не выдержала - этого ни в коем случае не следовало  говорить,
но ее распирало - и сказала ему тихо на ухо:
   - Сережа, ведь я тебя спасла... Ты видишь, какая я пророчица?
   Он, ни слова не говоря, отодвинул ее и повернулся к стене.
   И она сразу почувствовала, что сказала нехорошее. Но уж очень сильно ее
распирало: и страх, и жалость к Феде,  которого  она  любила,  и  какое-то
странное,  непобедимое  внутри  себя   чувство   тайного   самодовольства.
Наверное, думала она,  похожее  испытывали  люди  на  войне,  когда  рядом
убивали товарищей, а они почему-то оставались живы и  невредимы.  Говорить
не нужно было.  Как  раз  та  минута,  когда  мысль  изреченная  неминуемо
оказывалась ложью.
   Он, помолчав, сказал:
   - Я все-таки надеялся, что ты прикусишь язык... Нет, сказала...
   Конечно, не следовало говорить. Но и ему не следовало быть с нею  таким
злым. Ведь и в самом деле: спасла жизнь. Он говорил о  Феде,  о  том,  что
другого такого товарища в его жизни не будет. Верно,  они  были  приятели,
учились все трое на одном курсе - когда-то, страшно давно, - Сережа,  Федя
и Гена Климук. Ну и что? Ее удивляла эта наивная  привязанность  к  старым
друзьям, то ли школьным, то  ли  институтским.  Старался  не  замечать  их
недостатков, не видеть их смешного, неприятного. "Парень из  нашей  школы"
или "парень с нашего курса" - для него  это  звучало  высшей  аттестацией,
включало  в  себя  все  добродетели.  Дружба  не  по  выбору,  а  по  воле
обстоятельств: с кем оказался за партой, с тем и дружу.  Впрочем,  у  всех
мужчин  эта  странность.  Не  могут  жить  без  старых  дружков.  А  Ольга
Васильевна отлично обходилась  без  подруг  и,  когда  был  Сережа,  могла
месяцами не видеть ни Фаинку, никого. Ей  нужен  был  он  один.  Ну,  и  с
Луизой, с Марой виделась по необходимости, потому что мужики очень  любили
"обща": "Давайте обща!", "Что-то мы давно не обща!"
   Теперь их объединяли одни интересы: институт и все, что там  творилось.
Гена Климук шутил, подмигивал.
   - Давайте сколотим свою группку, свою кликочку, свою маленькую,  уютную
бандочку!
   А Федя не болтал, он делал. Он помогал по-настоящему: втащил  Сережу  в
институт,  всячески  продвигал,  добился  повышения   оклада,   переубедил
пучеглазого Ивана Евдокимовича Демченко, директора, насчет  перемены  темы
диссертации и умаслил Сережиного руководителя, профессора Вяткина, который
был вовсе не рад этой перемене. Все было нелегко. Но Федя сделал. Если  бы
Федя был жив и оставался ученым секретарем, он,  конечно,  никогда  бы  не
допустил всей этой пакости, что повалилась на Сережу  год  назад  по  вине
старого друга Климука и его "маленькой бандочки".
   Гена  впрыгнул  в  кресло  ученого  секретаря  так  быстро  и  с  такой
готовностью, что можно было  подумать,  будто  он,  подобно  булгаковскому
Воланду, подстроил катастрофу нарочно.
   С его приходом на должность что-то неуловимо нарушилось. Она  долго  не
замечала. Когда Гена звонил, он был так же бодро-шутливо приветлив с  нею,
как раньше, иногда и Мара звонила, делилась с Ольгой Васильевной новостями
по части трикотажа  и  косметики  -  она  работала  в  золотом  месте,  на
Петровке, рядом с Пассажем, - но  прошло  несколько  месяцев,  прежде  чем
Ольга Васильевна сообразила, что она совсем не видит  ни  Гену,  ни  Мару,
общение ограничивалось звонками.  Давно  не  раздавался  радостный  Генкин
клич: "Будем обща!" Сообразивши, она отнесла этот  факт  на  счет  Фединой
смерти. Все-таки чаще собирались у Феди. Кроме них троих  там  бывали  еще
Федины друзья - физик Щупаков с женой-болгаркой по имени  Красина  и  чета
врачей  Лужских,  она  рентгенолог,  он  психиатр,  из-за  Лужских   Ольга
Васильевна, собственно, и ходила к Феде и Луизе, потому что медицина очень
интересовала ее и она любила разговаривать с врачами.
   Но Луиза после смерти Феди не собирала друзей, были у нее лишь  однажды
на поминках и потом еще раз в шестилетие Фединой  гибели.  Гена  Климук  и
раньше-то  не  особенно  звал  к  себе,  вечно  он  что-то   перестраивал,
ремонтировал или же менял квартиры, неуклонно расширяя площадь и переезжая
во все более фешенебельные районы. Теперь, кажется, обосновался  на  новом
Арбате, в небоскребе, где магазин "Мелодия".
   Сережа как-то сказал, посмеиваясь:
   - А наш Гена действительно стал важной птицей. Даже бросается в  глаза.
Когда Федя был на этом месте, я почему-то не замечал...
   Она спросила: что именно важное и  птичье  проявилось  в  Гене?  Сережа
похмыкивал, отмалчивался. Она знала, что рано или  поздно  не  выдержит  и
расскажет. Так и вышло: через  несколько  дней  "раскололся".  В  профкоме
возникли туристские путевки  во  Францию,  одиннадцать  дней,  шесть  дней
Париж,  пять  -  Марсель,  Ницца  и  прочее,  мечта  жизни  стоимостью   в
кругленькую сумму. Так как путевок было всего четыре, в профкоме решили не
рекламировать, а  распределить,  что  называется,  втихаря.  Сережа  узнал
случайно, и вовсе не от друга Гены, а от  секретарши  Ивана  Евдокимовича,
которая к Сереже благоволила. Желающих поехать было много. Сначала профком
нацелился кинуть жребий, но затем тот же Климук проявил  осмотрительность,
сказав, что  жребий  внесет  ажиотаж  и  опасную  бесконтрольность,  выдав
путевки тем, кому вовсе _не нужно_ ехать во Францию, и  обойдя  тех,  кому
это настоятельно _нужно_. Собственно, тут была  разумная  логика,  как  во
всем, что отстаивал Климук. Но вот загвоздка: кто будет решать, кому нужно
и кому не нужно?  Сережа  как-то  прямо  сказал  Климуку,  что  Париж  ему
необходим не для прогулок  и  развлечений  -  тут  была  капля  лицемерия,
конечно, - а для того, чтобы порыскать там  за  материалами,  нужными  для
работы. Всякий знает - и Климук знал  прекрасно,  -  что,  изучая  русскую
охранку,  историк  непременно  сталкивается  с  Францией,  с   эмиграцией,
русскими агентами. Можно было все это внятно объяснить, потому что  Сережа
был прав, имел полнейшее законное основание претендовать  на  поездку,  но
Климук как-то кряхтел, переспрашивал, уточнял - хотя