онний, нуждавшийся в _товарищеской помощи_, был для нее  ближе,  чем
мать невестки.
   Вот после той секундной стычки у телефона, ничем не кончившейся,  Ольга
Васильевна,  придя  из  коридора  в  комнату,  и  сказала  про   "показное
человеколюбие". Сережа тут же вскинулся, как зоркий постовой с ружьем:
   - Парень получил вместо семи лет  три!  Это  что?  Показное?  Нет,  моя
милая, это истинное... тебе недоступное...
   Она что-то ответила. Потому что уж очень он вскинулся. Очень  уж  встал
на защиту матери. Ну, может, она была не права, даже наверняка  не  права,
свекровь помогала людям порою от чистого сердца  -  не  могла  иначе,  это
привычка, воспитание, а вовсе не заслуга, - но ведь нужно было  понять,  в
каком состоянии  Ольга  Васильевна  вернулась  с  Сущевской.  А  он  решил
обидеться. Вдруг увидела, что он входит в комнату в пальто, в шапке, с тем
выражением угрюмой окаменелости и стиснутых челюстей, какое  появлялось  у
него в минуты крайней обиды, и кружит по комнате, ища чего-то.
   - Ты куда?
   - К Федорову.
   Нашел, что искал, - портфель, - и бросил туда какие-то бумаги.
   Федоров был его приятель по музею, пустой малый.  Из  тех  болтунов,  к
кому он странным образом лепился и которые его самого тянули  вниз.  Слава
богу, встречаться стали  реже,  потому  что  Федоров  переехал  куда-то  в
страшную даль, за Кузьминки.  Она  спросила:  что  за  срочность?  Никакой
срочности, просто обещал приехать.  Помолчав,  добавил:  там  будет  Дарья
Мамедовна. Оказывается, Федоров ее прекрасно знает.  Она  приедет  поздно,
после  лекции.  Это  известие  произвело   на   Ольгу   Васильевну   такое
впечатление, будто в соседнюю комнату  влетела  шаровая  молния,  и  стало
видно, как комната озаряется светом, и слышно потрескиванье.
   Ослабшим голосом - ей показалось, что все кончено, он уходит  навсегда,
- она спросила, как он  думает  возвращаться.  Был  одиннадцатый  час.  Он
сказал, что останется там ночевать. Он говорил  спокойно,  даже  несколько
ворчливо, как будто она приставала с  пустяками,  и  у  нее  сил  не  было
возмутиться и закричать: да что это, черт возьми,  за  бардак?  Почему  ты
уходишь из дома ночевать черт знает куда?
   Он  держался  как  человек,  делающий  нечто  совершенно  естественное:
разумеется, ехать в половине одиннадцатого  куда-то  за  Кузьминки  -  это
значило остаться там спать. Что странного в том, чтобы  переночевать  иной
раз у приятеля? Да ничего странного, боже мой!  Но  в  _их  жизни_  такого
заведения не было. Никогда еще не было. И вот он, воспользовавшись обидой,
как-то спокойно и нагло вводил это новшество. Она  молчала,  ибо  все  это
ошеломило ее, в особенности Дарья Мамедовна.
   Он сказал: "До свиданья!" - и вышел.
   Раньше, бывало, ругались, ссорились из-за чего-то отчаянно, он  уходил,
уносился или она уносилась к матери, но такого - чтоб тихо, без шума, взял
портфельчик, сказал "до свиданья"... Как разлука чужих людей: на часок или
на всю жизнь, это безразлично.
   На  похоронах  Георгия  Максимовича  она  рыдала  неудержимо,  почти  в
беспамятстве - холодная весна, орали галки над крематорием, - ее  держали,
чтоб не  упала,  упасть  хотелось,  продолжение  жизни  не  имело  смысла,
накануне он сказал "может быть" и опять ушел до ночи. Он  требовал,  чтобы
она _прекратила его мучить_. Нельзя было сказать  простой  фразы,  сделать
ничтожное замечание: тут же схватывался и уходил. Она спросила всего лишь:
   - Может, у тебя роман с этой Дарьей?
   То уходил к Федорову,  то  еще  куда-то.  Говорил,  что  парапсихология
интересует его всерьез, и верно, читал старые книги, какую-то чепуху вроде
"Голоса безмолвия"  Блаватской,  журналов  "Ребус"  и  "Вестник  загробной
жизни" - кто ему давал? - и новые американские, английские журналы,  сидел
со словарем, делал выписки и сам шутил над собой, но ей было не до  шуток.
Она, как биолог, прекрасно знала цену всем этим бредням. А его  запутывала
женщина. Она хотела получить над ним власть.
   - Зачем тебе это нужно?
   - Не зачем. Я хочу понять, чем люди занимались в  течение  тысячелетий.
Кроме того, мой полковник Мартынов был спиритом и состоял  членом  тайного
кружка. В связи с этим имел даже неприятности в шестнадцатом году...
   Когда он как бы шутя рассказал, что был  у  Федорова  на  спиритическом
сеансе и они вызвали дух Победоносцева, который сказал темную  фразу:  "Не
сим победиши" - и они спорили два часа  люто  о  том,  что  бы  это  могло
значить, его мать наконец не выдержала и устроила  скандал.  Кричала,  что
отец умер бы от стыда, если бы такое началось при его жизни. Сын  Афанасия
Троицкого - спирит! Сын участника революции, соратника Луначарского!  Если
бы отец встал из гроба... Он заметил ядовито:
   - Ага, ты допускаешь такую возможность?
   Разумеется, тут была во  многом  игра,  шутовство  -  он  пока  еще  не
превратился в полного кретина,  -  и  тут  были  неудачи,  угнетавшие  его
постоянно, и тут было то самое ужасное, о чем  Александра  Прокофьевна  не
догадывалась: Дарья Мамедовна. Сначала он ездил  к  Федорову  к  черту  на
кулички, звал с собой Ольгу Васильевну, но не было никакого желания  ехать
в такую  даль  слушать  глупости,  и  она  отказывалась,  высмеивала  его,
издевалась над ним. Все впустую. Как-то потратила целый  вечер  на  чтение
журнала  "Спиритуалист"  за  1906  год,  оборванные  брошюрки  в  бумажных
обложках валялись у него  на  столе:  что-то  потрясающее  по  жалкости  и
провинциализму! Иногда  она  смеялась,  иногда  злилась,  но  более  всего
изумлялась тому, что чепуха на постном масле - все эти медиумы, планшетки,
низшие духи, высшие духи, загробные голоса -  дотащилась  до  наших  дней.
Начитавшись журнальчика, она пришла к двум выводам, сильно ее  испугавшим.
Первый - ярыми энтузиастами во всей этой музыке были женщины. Тут  крылась
какая-то приманка для них. Знаменитая Блаватская,  авторы  "Спиритуалиста"
Быкова, Сперанская, Щеголькова, какая-то очень активная  Капканщикова.  "С
жиру бесились, что ли? Им бы помотаться по магазинам, по ателье,  постоять
бы в ГУМе в очереди за сапогами..." И второй вывод, страшноватый:  пустота
всего, что касалось вызова духов и якшанья с загробным миром,  была  столь
очевидна, что, если  он  продолжал  отдавать  этой  дребедени  время,  это
значило - тут были _другие причины_. Вот почему, когда  он  сказал  "может
быть" и ушел, сердце ее упало оттого, что было готово  упасть:  она  ждала
такого ответа. И никто так не  рыдал  над  гробом  Георгия  Максимовича  у
Донского монастыря, как Ольга Васильевна.
   Сережа держал ее с одной стороны, Влад с другой. Она ощущала  гранитное
Сережино спокойствие. Однажды он прошептал холодно:
   - Надо взять себя в руки!
   Потом Влад повел ее осторожно в сторону - это было в тот момент,  когда
заиграла музыка, -  и,  отведя  к  стене,  достал  из  кармана  пузырек  с
лекарством, стаканчик и дал ей выпить. Она сказала,  глядя  в  его  старое
рябое лицо:
   - Георгий Максимович тебя любил, Владик...
   Влад кивал скорбно, но с  оттенком  какой-то  тайной  начальственности.
Черный казенный автомобиль ждал его на площадке перед входом в крематорий.
Ольга Васильевна подумала: все могло быть иначе, если бы  Влад  не  привел
тогда Сережу, она бы не мучилась. Прошла очень быстро жизнь. Сережа  стоял
не оглядываясь, теперь он держал под руку мать  Ольги  Васильевны.  Музыка
убивала все. Потом поехали на Сущевскую,  там  хлопотали  соседки,  добрые
женщины, распоряжалась незнакомая дама по  имени  Генриетта  Осиповна,  из
московской организации, энергичная и деловая, как раз такая, как нужно,  -
она называла мать "моя дорогая", - художники быстро перепились,  криком  о
чем-то  спорили,  про  Георгия   Максимовича   говорили   с   невозможными
преувеличениями,  и  поэтому  казалось,  что  лицемерят,  и  все  вещи   в
мастерской - картины, багеты, гипсовые модели, банки,  кисти  -  выглядели
осиротевшими, никому не нужными и  чужими.  Дядя  Петя,  превратившийся  в
белого тощего старичка, весь вечер кашлял трубно и кричал на кого-то:  "Да
бросьте вы!"
   Мать в этой суматохе и тесноте потерялась, вид у нее был  такой,  будто
она тут случайно. Ольга Васильевна думала о матери  со  страхом:  как  она
будет жить? Осталась ночевать с матерью, а Сережа с Иринкой и  Александрой
Прокофьевной ушли домой.
   Первая жена Георгия Максимовича была в крематории и приехала  после  на
Сущевскую, но  не  пришла  в  мастерскую,  хотя  приглашали,  а  устроила,
комедиантка несчастная, свои поминки - на том же этаже,  в  комнате  одной
художницы. Некоторые гости ходили от одних  блинов  к  другим.  Дядя  Петя
иногда распахивал дверь и кричал в пустой коридор грозно:
   - А вот пойти сейчас - и всю посуду в черепки! Поминальщики нашлись!
   Из комнаты художницы что-то  отвечали,  но  не  было  слышно.  А  Ольга
Васильевна сидела на кушетке  рядом  с  бородатым  стареньким  Лихневичем,
который все не уходил, подливал то чаю, то наливки и рассказывал, плача, о
житье на Муфтарке сто  лет  назад,  когда  они  с  Георгием  Максимовичем,
молодые нахалы, задумали покорить Париж, и еще Марк Шагал был  с  ними,  и
что из этого вышло - поминальные блины на Сущевской,  -  и  советовал  два
рисунка сангиной, церковь  на  Монмартре  и  автопортрет  с  кривым  лицом
продать, а все остальное подарить кому угодно,  кто  возьмет,  потому  что
лучшее Георгий Максимович сжег  собственными  руками  в  тридцатых  годах,
такая дурость, минута слабости, и жизнь раскололась,  как  этот  гипс,  ни
собрать, ни склеить, пошла какая-то  труха,  заседания,  комиссии,  заказы
("Не подумай, Оля, что я завидовал, я его жалел, бедного Жоржа"), но Ольга
Васильевна, уже оплакав отчима и разорвав  сердце  сочувствием  к  матери,
оглушенной и не понимавшей  будущего,  думала  о  том,  почему  Сережа  не
остался с нею, Иринка уехала бы со свекровью. Так должно было быть. Но  он
не захотел. "Ну, мы пошли, - сказал он. - Отвезу Иринку. Ей пора спать".
   Он жил отдельной жизнью. Работа перестала интересовать его, диссертация
не  двигалась.  Зато  рассказывал  о  забавных  ответах   и   удивительных
пророчествах,  которые  получались  на  "вечерах  со   стаканчиком".   Она
продолжала во весь этот  вздор  не  верить,  -  ну  можно  ли  поверить  в
серьезность рассказа о том, что удалось наладить  связь  с  некиим  братом
Арнульфом, монахом-францисканцем, жившим в шестнадцатом веке в  Швейцарии,
и теперь он ведет с этим Арнульфом регулярные  беседы?  -  и  все  сильнее
крепло убеждение в том, что Дарья околдовала его.
   Первый раз увидела ее случайно  в  театре.  Были  в  "Современнике"  на
премьере. Гуляли в антракте в фойе на втором этаже,  и  вдруг  он  стиснул
очень больно ее руку - было потом неопровержимой уликой, уж очень  больно,
как тисками, чисто рефлекторный жест - и шепнул:
   - Там в углу Дарья Мамедовна!
   Прежде чем посмотреть в  угол,  она  посмотрела  на  него.  Он  залился
краской. Дарья Мамедовна  была  смугла,  худощава,  с  серебром  в  черных
волосах. Она смотрела на Сережу, когда он подходил,  без  улыбки  и  даже,
пожалуй, неприветливо. Рядом с нею сидел молодой человек, плохо  выбритый,
в белой грязноватой водолазке.  Сережа  поздоровался  и  познакомил  Ольгу
Васильевну. Молодой человек был моложе Дарьи лет на двадцать. Она  его  не
представила. Никакого  разговора  не  произошло,  хотя  Сережа  потоптался
два-три лишних,  неловких  мгновенья  -  в  ту  секунду  Ольга  Васильевна
испытала мучительный стыд, - и они отошли.
   - Мне тебя очень жаль, - сказала Ольга Васильевна.
   - Почему жаль? Что за ерунда! Не понимаю, что ты плетешь! - хорохорился
он и, обидевшись, не разговаривал с нею до конца антракта.
   Спектакль был веселый. Они не смеялись. Тогда обдало,  внезапно  -  как
холодом, - предвестьем беды.
   Второй раз - на набережной,  в  доме  с  кариатидами,  с  комнатушками,
напоминавшими давнишнюю комнату-обрубок на  Шаболовке.  Там  жил  какой-то
федоровский приятель, инженер-автодорожник, спирит и  собиратель  книг  по
магии и оккультизму. Показывал старинную книгу под названием  "Чаромутие".
Сережа звал несколько раз посмотреть, как все это  происходит,  но  ей  не
хотелось,  ужасно  не  хотелось:  она  чувствовала,  что   он   приглашает
неискренне. Он лгал, приглашая:
   - Пойдем, сходим... Посмеемся.
   А на самом деле _не желал, чтобы она там появлялась_. Поэтому надо было
себя  пересилить.  _Их  жизнь_  распадалась,  превращалась  в  осколки,  в
мозаику, и это было похоже на сон,  всегда  отрывочный,  мозаичный,  в  то
время как явь - это цельность, слитность. Она пришла с головной  болью.  В
коридорчике висел плакат: "Тишина - ты лучшее из всего, что слышал". Стоял
сладковатый, как в церкви, запах свечного  дымка  и  горячего  воска.  Все
разговаривали едва слышно, бросали как попало пальто и шубы в коридоре  на
сундуки.
   Она заметила: давно не тертый, серый от грязи паркет.
   Ее полнила тупая решимость, какая бывает только во  сне:  поговорить  с
этой женщиной. Но той не было.  Она  пришла  часа  через  два,  когда  все
кончилось. У людей, которые усаживались вокруг стола,  был  напряженный  и
скрытно сконфуженный вид. Никто не шутил, не  улыбался,  но  старались  не
смотреть друг на друга, а смотрели на середину стола, где на листе  бумаги
с нарисованными по кругу буквами алфавита стоял небольшой стаканчик.  Было
пять женщин и четверо мужчин. Сережа сказал, что они из технического мира,
а одна женщина, как выяснилось потом, была театральной кассиршей.  Тут  же
был Федоров, неестественно молчаливый и  сумрачный.  Руководил  действиями
инженер-автодорожник,  бледный  человек  с  русой   шкиперской   бородкой,
говоривший отрывисто и быстро. Каждая его фраза имела оттенок команды, это
было неприятно. И сам этот человек, манерно  одетый,  в  красном,  толстой
вязки  шерстяном  жилете,  с  шнурком  вместо  галстука,  показался  Ольге
Васильевне неприятным. У него были  длинные  пальцы  с  беловатым  налетом
вокруг ногтей. За вечер он ни разу не посмотрел на Ольгу Васильевну, хотя,
она ощущала, он всеми органами чувств как бы следил за ней. Кто-то сказал,
что необходимо открыть окно, другие возражали, из-за  этого  возник  спор.
Две женщины, требовавшие открыть окно, спорили необыкновенно горячо и  яро
и даже угрожали, если  не  будет  по-ихнему,  покинуть  собрание,  которое
потеряет будто бы всякий смысл. Было ясно, что  тут  вопрос  не  о  свежем
воздухе, но  о  чем-то  высшем,  глобальном.  Хозяин,  на  короткое  время
заколебавшийся, затем решительно нашел  выход:  открыл  дверь  в  соседнюю
комнату, а в той комнате растворил окно.
   Сережа сидел напротив. Выражение лица его было непроницаемо. О  чем  он
думал? У нее сжималось сердце от тревоги и от жалости  к  нему:  ведь  ему
было худо, как и ей. Дома ждали дела, уборка, магазин, отнести белье -  до
девяти вечера, но каждый день  что-то  мешало,  то  усталость,  то  другие
заботы, - и надо писать отчет, а его ждали  выписки  в  толстых  тетрадях,
книги, папки, все то, что застыло на полпути  и  не  двигалось,  а  вместо
этого... Человек в красном жилете командовал:
   - Левую руку на правую руку соседа... Ступней на  ступню...  Образовать
цепь...
   Стаканчик действительно как бы оживал под  руками,  сначала  неуверенно
дергался, затем шаркал по бумаге конвульсивно и резко от буквы к букве,  и
из невнятицы, сумбура возникали фразы. Отец  Паисий  сказал:  "Не  скупись
творить добро, отплатится  тебе,  дураку,  сторицей".  Недоумение  вызвало
слово "дураку". Почему же презрительно сказано о делающем добро? Одна дама
объяснила: дух отца Паисия, по-видимому, иронизирует над  земной  моралью,
где творящие добро считаются по нашей циничной житейской логике  дураками.
Дух Торквемады разговаривал  долго  и  путано,  но  фразы  были  почему-то
газетного типа, что вызвало разочарование.
   Потом был сделан опыт психографии: одна из женщин села с  карандашом  к
листу бумаги, остальные сидели как прежде, вокруг стола, пытались  вызвать
дух Герцена, тот упорствовал, не являлся, капризничал, - кто-то  предлагал
оставить его в покое, не соглашались, хозяин дома злым шепотом потребовал,
чтоб прекратили спор и продолжали дело, -  свет  был  погашен,  напряжение
росло, и наконец все услышали в полной тишине  скрип  карандаша.  Женщина,
сидевшая за отдельным столом, _писала_! Никто не сомневался в том, что  ее
карандашом водила рука Герцена. Когда зажгли свет, бросились  к  бумаге  -
женщина сидела, откинувшись на спинку стула в изнеможении,  лицо  в  поту,
страшно бледно, ей тут же налили валерьянки, - увидели громадные, во  весь
лист, каракули.
   Хозяин дома, схватив бумагу, прочитал сдавленным от волненья голосом:
   - "Мое... пребежище... река..."
   Ольга Васильевна услышала, как Сережа хмыкнул. Прекрасно знала это  его
ехидное хмыканье, не могла ошибиться, но когда взглянула на него,  увидела
все ту же непроницаемость. Раздались голоса:
   - А что дальше? Больше ничего?
   - Больше ничего, только эти три слова, - ответил  хозяин  дома  быстро,
все еще во власти волнения.
   Рассматривали бумагу, изучали каракули  и  опять  спорили.  Что  значит
"река"? И почему "пребежище"?  Согласились  на  том,  что  "река"  -  это,
вероятно, символ времени, река времен, и дух Герцена, стало быть,  уповает
на время.  Это  сообщение  показалось  значительным  и  глубоким.  Что  же
касается "пребежища", то тут стали в тупик. Мог ли дух  Герцена  совершить
столь грубую орфографическую ошибку? С пристрастием  допрашивали  женщину:
твердо ли знает она, как пишется слово "прибежище"? Женщина - это  и  была
театральная  кассирша,  отличавшаяся  особой  _сенситивностью_,  то   есть
чувствительностью, что определяло ее медиумические способности, - нервно и
возмущенно отвергала предположенье о том, что могла совершить ошибку.
   - Неужели вы думаете, я такая неграмотная?  -  говорила  она,  едва  не
плача.
   Сережа  заметил,  что  в  таком  случае  неграмотным  следует  признать
Александра Ивановича. Это вызвало  новый  спор,  все  говорили  разом,  но
хозяин внес ясность: орфографические ошибки не имеют значения, важна  суть
сообщения, а не форма. Когда  на  пиру  Балтазара,  сказал  он,  появились
мистические письмена "мене, текел,  фарес",  никому  не  пришло  в  голову
рассуждать, правильна ли орфография. Всех охватил ужас.  Кстати,  в  книге
пророка Даниила сказано, что письмена были "мене, мене, текел, упарсин"  -
обычная при психографии тавтология и перестановка букв... Ольга Васильевна
почувствовала, что головная боль  усилилась,  не  могла  больше  сидеть  и
встала. В соседней комнате легла на диван. Было темно  и  холодно.  Кто-то
прошел вслед за ней и закрыл окно.
   Был приступ, как в худшие времена, до  тошноты.  Сережа  принес  стакан
горячего чая и лекарство. Накрыл ее чем-то. Ей хотелось, чтоб  он  посидел
рядом, - чтобы побыть одним, в темноте, -  и  она  взяла  его  за  руку  и
спросила:
   - Ты понимаешь, что все это чушь?
   Он сказал, что понимает. Сквозь страшную боль, стиснувшую виски,  иглою
просунулась другая боль: зачем же приходит, если понимает? Но не  спросила
об этом. Чувствовала себя слишком слабой.
   - Все это идеомоторика... На пятом курсе на занятиях по психологии... -
шептала она.
   Спустя минут двадцать или  полчаса  вошла  женщина,  зажгла  настольную
лампу.
   - Как себя чувствуете? - спросила женщина, и Ольга  Васильевна  увидела
Дарью Мамедовну.
   Через силу заставила себя подняться и сесть. Сережи в комнате не  было.
Голову ломило, как прежде.
   - Лучше, - сказала она.
   На женщину со смуглым остроконечным лицом смотрела с изумлением.  Зачем
пришла? Не раз думала об этом: поговорить с нею наедине, слова подбирались
язвящие, ненавистливые, но теперь слова вдруг пропали,  злобу  как  выдуло
сквозняком, и единственное, что испытывала Ольга Васильевна,  была  слабая
астм