ть...
   - Правильно, руби меня сплеча! Все не важно и не имеет значения,  кроме
исторической  целесообразности,  -  запомни  это,  тетя  Паша,  и  плесни,
пожалуйста, еще чайку. Моя мать, кстати, такая же тетя  Паша,  вроде  вас,
только  зовут  ее  тетя  Павлина  и  живет  она  в  Белгородской  области,
Шебекинском районе...
   - Историческая целесообразность,  о  которой  ты  толкуешь,  -  говорил
Сережа, - это нечто расплывчатое и коварное, наподобие болота...
   - Это единственно прочная нить, за которую стоит держаться!
   - Интересно, кто будет определять, что целесообразно и что нет?  Ученый
совет большинством голосов?
   Он настолько  зарвался,  что  забыл  о  том,  что  Кисловский  как  раз
председатель ученого совета. Ольга Васильевна надеялась, что люди,  пившие
целый день и моловшие ерунду, позабудут, кто, что и зачем говорил всерьез,
но, как оказалось, те запомнили Сережины выкрики хорошо. Люди обижаются не
на смысл, а на интонацию, потому что интонация обнаруживает другой  смысл,
скрытый и главный.
   Когда Сережа браво шутил: "Ученый совет, что ли, большинством голосов?"
- и презрительно усмехался, эта усмешка оскорбляла сильней, чем  слова.  И
уж Кисловский вряд ли ее забудет. Сережа был болтлив, неосторожен  и  сеял
себе врагов. Скольких он  наплодил  -  шуточками,  спорами,  ядовитостями,
неумением вовремя сдержаться и сообразить. Чего стоит кличка,  которую  он
налепил Климуку в ту пору, когда они еще не стали окончательно врагами, но
к  этому  шло:  Геннадия  Витальевича  прозвал  Генитальич.  В   институте
подхватили с восторгом. А зачем это нужно - так  озлоблять?  Было  поздно.
Они все сидели  и  сидели.  Мужчины  спорили,  галдели,  дымили,  допивали
остатки - Кольку опять гоняли  к  Кренделихе,  -  женщины  клевали  носом,
Иринку  давно  уложили  спать,  Ольга  Васильевна  зевала  и  всем   видом
показывала, что смертельно устала, и в  открытые  окна  глядел  из  темной
синевы высокий месяц.
   Нет, не уезжали! Тоже зевали, потягивались и тоже всем  видом  выражали
смертельную усталость и желание где-нибудь прикорнуть до утра.  Потом  был
разговор между Сережей и Климуком - мужчины ходили в домик на другой конец
двора и когда вернулись, гости сразу  стали  прощаться.  Ольга  Васильевна
поняла, что между мужчинами что-то произошло: после нового вечернего хмеля
оба  как-то  угрюмо  протрезвели.   Кисловского   втащили   в   машину   в
летаргическом состоянии. Мара села за руль, она  нарочно  не  пила,  чтобы
дать возможность гульнуть мужчинам. Странно:  глупенькая  Мара  показалась
Ольге Васильевне единственным нормальным человеком  среди  этой  четверки.
Чмокнув Ольгу Васильевну в щеку, она шептала, довольная:
   - Правильно, что он их не оставил! Ну их... Подумаешь, персоны граты!
   Колька свистел в бригадмильский  свисток  и,  размахивая  руками  перед
фарами машины, орал:
   - Эт-та почему такое - выпимшие за рулем? Кто разрешил? А ну,  вылазть,
машина не пойдет!
   Сережа рассказал, что Климук просил оставить  на  ночь  Кисловского  со
спутницей. Собственно, ради этого они и приехали. Он разозлился и отказал.
Климук уговаривал, убеждал всячески:
   - Ты меня приглашал с ночевкой, я имею  право  на  два  койко-места  на
твоей даче, ну, так я уступаю эти места  своим  друзьям...  -  Потом  стал
угрожать: - Старик, ты поступаешь  опрометчиво.  Пеняй  на  себя...  -  И,
наконец, едва не со слезами в голосе умолял: -  Старик,  сделай  это  ради
меня! Я твердо обещал! С твоих слов! Как я  буду  выглядеть  после  такого
обмана?
   Сережа сказал, что почувствовал внезапное и непреодолимое отвращение.
   - Я вдруг догадался, что передо мною торгаш. Наша дачка была товаром  в
каких-то его операциях. Ему он обещал это, а тот обещал ему что-то другое,
и вот вся сделка рушилась... Какую он мне закатил истерику! Как шипел, как
клокотал в ярости! "Ты негодный товарищ, на  тебя  нельзя  положиться.  Ты
ненавидишь людей". И этот неподдельный гнев не оттого, что он сочувствовал
приятелю,  а  оттого,  что  у  самого  что-то  отнимали.  Я  его  ограбил,
понимаешь?
   А почему нельзя было  оставить  парочку  ночевать?  Цыганистая  девушка
была, конечно, мерзка, но если Кисловский столь  важная  фигура  и  Климук
просил... Уложить их в комнате, самим на  терраске...  Но  у  Сережи  было
несуразное, _вкусовое_ отношение ко всему, даже  к  серьезным  делам  и  к
собственной судьбе. Он делал то, что ему нравилось, и не делал  того,  что
не нравилось. Кстати, тут крылись причины его вечных недоразумений.
   - Вдруг чувствую, что я тоже  торгаш  и  принимаю  участие  в  какой-то
длинной и скучной сделке. Стало тошно, и я отказал.  Сославшись  на  тебя.
Дескать, ты у меня строгих правил... Да ну его к бесу!
   Боже мой, теперь очевидно, какая  это  была  цепь  глупостей  и  жалких
изобретений! Не надо было зазывать их на  дачу.  Не  надо  было,  коль  уж
зазвали, фордыбачить и обижать. И не надо было так уж рваться в прекрасную
Францию...
   Разумеется, в Василькове Сережа не сказал ему  ни  слова,  и  правильно
поступил, но - зачем тогда это судорожное гостеприимство? Прошло два  дня.
Он поехал в институт. Вернувшись вечером домой, на Шаболовку, в  радостном
возбуждении   рассказал:   Генка   был   очень   приветлив,    дружелюбен,
расспрашивал, как самочувствие Ольги Васильевны,  свекрови,  Иринки,  тети
Паши и бригадмила Коли и не набедокурили ли гости в пьяном  угаре.  Сережа
отвечал, что все было высокохудожественно, претензий у хозяйки  нет.  И  в
том же полушутливом тоне:
   - А Эдуард Николаевич не говорил каких-нибудь слов? В связи с нехваткою
мест в гостинице?
   Нет, никаких слов, потому что говорить было нечем: до самой Москвы язык
у Эдуарда Николаевича не шевелился. А лишь только  въехали  в  Москву,  он
произнес  хриплым  голосом  первое  слово.  Это  был   почему-то   вопрос:
"Принесли?" Так никто и не понял, что это значило.
   Постояли, похохотали в коридоре и разошлись. А что насчет Франции? Пока
ничего. Полная неясность. Вообще-то  Климук  поговорит  с  кем  нужно,  он
обещал.
   - Старуха, не суетись! Генка сделает, это не проблема...
   В ту минуту он, кажется, искренне в это верил.
   Проблема  была  -  добыть  деньги.  Сначала  Ольга  Васильевна   втайне
поговорила с матерью, которая часто выручала  ее,  давая  небольшие  суммы
взаймы и просто так, без отдачи, но тут мать заколебалась: сумма ошеломила
ее. Таких денег у матери не было, Георгий Максимович давал ей  на  расходы
помесячно.
   -  Неужели  этот  вояж  так  уж  необходим?  -  Мать   слабо   пыталась
сопротивляться. - В вашем доме столько дыр. Тебе  нужна  шуба,  Иринка  из
всего выросла... И потом: если бы уж вдвоем!
   Ольга Васильевна объяснила, что вдвоем совсем невозможно, да и никто не
предлагает вдвоем, а ему такая поездка была бы полезна  во  всех  смыслах.
Мать не вполне понимала, о каких смыслах речь, растолковать  было  трудно,
речь шла о понятиях  таинственных,  -  например,  о  присутствии  духа,  о
самоутверждении, - но она поверила Ольге Васильевне. Мать всегда верила ей
в конце концов. Обещала поговорить с Георгием Максимовичем. На другой день
позвонила и сказала, что Георгий Максимович просил Сережу зайти.
   Были уверены, что "зайти" значило просто зайти, чтобы взять  деньги.  В
субботу поехали втроем. Мать и Георгий Максимович уже  три  года  жили  на
новой квартире, недалеко от  прежнего  дома  на  Сущевской,  где  осталась
мастерская. Дела у Георгия Максимовича шли теперь очень хорошо, он занимал
какие-то выборные должности,  чем-то  распоряжался,  где-то  преподавал  и
работал слегка. Много работать запрещали врачи.  Но  он  все  равно  любил
уходить с утра в мастерскую, и если не писал и не рисовал,  то  потихоньку
возился с  картинами,  маленьким  молоточком  вбивал  в  багеты  гвоздики,
укрепляя картон, перебирал листы, кое-что поправлял, не  напрягая  зрения,
или же приглашал какого-нибудь приятеля со второго или  первого  этажа,  и
они  согревали  чай  на  плитке,  обсуждали  дела,  вспоминали  прошлое  и
одновременно  рассматривали  репродукции,  богатейшую  коллекцию   Георгия
Максимовича, разложенную по громадным папкам.
   Сережа относился к Георгию Максимовичу неплохо, считал  его  порядочным
человеком и даже испытывал к нему нечто вроде благодарности: не за то, что
тот творил на полотне и бумаге, а за то, как вел себя  в  качестве  отчима
Ольги Васильевны. Но однажды он сказал Ольге Васильевне:
   - Есть такие детские картинки: смотреть на них сквозь розовую пленку  -
видишь одно, сквозь голубую - совсем другое. Вот твой отчим, прости  меня,
напоминает такую картинку. То вижу его художником,  настоящим,  жертвующим
ради искусства всем, а то дельцом, гребущим заказы...
   Ольге Васильевне не понравилось, ей показалось,  тут  унижение  матери.
Она  не  могла  бы  полюбить  дельца.  В  том-то  и  дело:  она   полюбила
несчастного, неустроенного, голодного и нищего, но чистого  человека...  А
кто процветал в эвакуации? Если б он был дельцом, он бы процветал.  Он  не
умел зарабатывать на хлеб. Не умел ничего, кроме  мазюканья  кисточкой  по
бумаге.  Единственную   пару   ботинок,   высоких,   черных,   с   тупыми,
расплющенными носами, - они хорошо ей запомнились, -  он  утром  обвязывал
шнурком, потому что отлетала подошва. Это потом, спустя годы, десятилетия,
дела его изменились и он стал легко зарабатывать деньги.
   Мать как-то шепнула ей, что  денег  у  Георгия  Максимовича  на  книжке
довольно много. Конечно, это было  хорошо.  Ольга  Васильевна  могла  быть
спокойна за мать, да и ей самой в худую минуту было куда ткнуться...
   Но Сереже не хотелось в ту субботу идти к  тестю.  Он  как  будто  чуял
неприятное.
   - Пойди одна. Я тебя прошу...
   - Нет, Сережа, неудобно. Деньги просишь ты для своей поездки.  Если  ты
не пойдешь, это будет воспринято как барство. Ты и так ходишь к ним редко.
   - Скажи, что я заболел. Я действительно плоховато себя чувствую.
   - Нет, если не пойдешь, я не пойду тоже. Тогда все отменяется.
   Его нежелание идти к родственникам показалось ей  чрезвычайно  обидным.
Те  делали  благородный  жест  -  у  кого  бы  он  занял  такую  сумму?  у
дружков-приятелей? черта с два! - а от него требовался  минимум  внимания;
посидеть, выпить чайку, поговорить со стариками. Ну, и,  конечно,  сказать
"спасибо" или "я вам благодарен", два слова в знак признательности. Неужто
трудно? Нет, не трудно, даже приятно поболтать  с  Георгием  Максимовичем,
который столько знает и жил в том же Париже, на рю де  Муфтар,  о  чем  мы
много наслышаны, но... Э, да что говорить!  Если  непонятно  сразу,  тогда
нечего объяснять. Тошнотворная невыносимость - вот что  такое  просьбы,  и
это делает все разговоры, чаепития и родственные встречи фальшивыми.
   - Поэтому я тебя просил, - видишь, опять просьба, опять  невыносимость!
- если можно, избавь меня от этого испытания. А  если  нет  -  пожалуйста,
идем...
   Она должна была понять его, но - не поняла, потому что  мысли  ее  были
заняты матерью, которой тоже было непросто и, может быть,  невыносимо,  но
она пересилила себя и _попросила_.
   - Приходится иногда делать неприятное, - сказала она непреклонно. -  Ты
этого не любишь, я знаю. Теперь решай: пойдем или останемся дома?
   Всю дорогу ехали молча. Она еще разжигала себя: интересно,  почему  это
он считает себя вправе обижаться? На что, собственно? На то, что  едет  во
Францию, а она остается? Иринка тоже молчала. Она чутко улавливала трещины
и размолвки, возникавшие между родителями, и реагировала по-своему, - нет,
не пыталась рассеивать, веселить или мирить,  как,  по  рассказам,  делали
другие дети, а вела себя точно так  же,  как  родители:  если  они  угрюмо
молчали, и она тотчас замыкалась, если были сварливы и  раздражительны,  и
она разговаривала точно так же  раздражительно,  ворчливо,  как  маленькая
старушонка.
   Так, в молчании,  доехали  до  Сущевской,  прошли  мимо  старого  дома,
углубились  в  переулки,  где  все  теперь  было   неузнаваемо,   сломано,
перестроено.  Удивительная  загадка:  почему   у   нее   было   мрачнейшее
настроение, когда подходили к дому  матери?  И  у  него  тоже?  Ведь  были
молоды, здоровы, занимались делом, он собирался за границу, она  надеялась
за это время сделать небольшой ремонт в квартире, а  еще  рассчитывала  на
то, что он привезет какие-нибудь парижские тряпки, и,  порасспросив,  даже
наметила, какие именно... И они все трое были вместе, вместе! Это была _их
жизнь_.
   Но они мрачно вошли в подъезд, мрачно погрузились в лифт.  Единственная
фраза,  которую  произнесла  Ольга  Васильевна,  было  строгое  приказание
дочери:
   - Не трогай грязную стенку!
   Квартира  родителей  была  небольшая,  удобная,  прихожая  в  красивых,
карминного цвета, венгерских  обоях,  в  большой  комнате  обои  были  под
дерево.  Здесь  Георгий  Максимович  со  вкусом  расставил  обломки  своей
антикварной мебели, развесил разные полочки, расставил  этажерки,  и  все,
что в старом доме казалось  хламом,  здесь  приобрело  особый,  дорогой  и
старинный вид. Кроме того, на  стенах,  конечно,  было  множество  картин,
гравюр и рисунков под стеклом, не только Георгия Максимовича, но и  других
художников, среди этих вещиц были два этюдика Левитана и Коровина, рисунки
еще каких-то знаменитостей  и,  гордость  Георгия  Максимовича,  волнистый
прочерк карандашом Модильяни, изображавший нечто неясное и эротическое. На
всех этажерках, полочках и на книжном  шкафу  стояли  свечки,  свечечки  и
толстые, узорчатые, необыкновенных  форм  и  оттенков  свечи  для  запаха,
купленные за границей знакомыми Георгия Максимовича - сам он за границу не
ездил, запрещали врачи, - и все это теперь  курилось,  мерцало,  горело  и
пахло благовонно и сладко.
   - Иллюминация в  вашу  честь,  медам  и  месье!  -  Георгий  Максимович
парадным жестом приглашал в комнату.
   Французские слова были сказаны не без смысла, и это Сереже, как  видно,
не понравилось: она заметила, как его  губы  слегка  надулись  в  знакомой
гримасе.  Благородный  поступок  -  дача  ссуды   родственникам   жены   -
производился хотя и в домашней,  но  в  торжественной  обстановке.  И  сам
Георгий Максимович выглядел торжественно: в широкой, из черного  вельвета,
художнической  куртке,  недавно  пошитой  в  ателье  МОСХа,  с  фиолетовым
фуляровым платком на шее, в белоснежной рубашке, в брюках  модного  серого
цвета "гудрон", но, правда, внизу у него были старые шлепанцы  со  смятыми
задниками.
   Сначала пили чай, ели торт. Иринка  рассказывала  о  школьных  делах  -
Ольга Васильевна слушала с  большим  интересом,  потому  что  дома  Иринка
никогда ничего  не  рассказывала,  негодница,  а  в  присутствии  бабушки,
дедушки  или  каких-нибудь  не  самых  близких  людей,  но  и  не  слишком
посторонних в ней открывался дар рассказчицы, и она им щеголяла, - а затем
мать увела Ольгу Васильевну и Иринку к себе в комнату, а мужчины  остались
для беседы.
   Георгий Максимович заговорил о своей жизни в Париже, на рю  де  Муфтар,
которую они, русские парижане, называли  "Муфтаркой",  о  своих  тогдашних
приятелях, двое были из Одессы, один из Елизаветграда и один из  Витебска,
тот, что потом прославился на весь мир. А про остальных Георгий Максимович
ничего в точности не знал: кажется, кто-то уехал в Америку, другие  умерли
в безвестности, одного убили немцы, когда вошли  в  Париж.  Все  это  было
чудовищно давно. Это была юность века, юность  эпохи,  юность  аэропланов,
кинолент, игры в футбол, разложенческой  живописи,  всего  того,  от  чего
теперь сходит с ума мир, и -  совпадение!  -  это  была  его  собственная,
Георгия Максимовича, юность. Поэтому он запомнил  девушек,  их  шутки,  их
жесты, то, как они сбрасывали платья и закрывали глаза, и что они при этом
говорили, он запомнил голод, он  запомнил  кафе,  он  запомнил  радостную,
неутомимую работу по ночам неизвестно для кого  и  зачем,  не  приносившую
заработка. Вспоминая, Георгий Максимович стал волноваться, и  его  крупное
мягкое лицо с большим носом покраснело,  и  он  вынул  из  кармана  куртки
шелковый фиолетовый платок и вытирал лысую голову и щеки.
   Все это Ольга Васильевна представляла себе очень отчетливо, потому  что
Сережа потом подробно и красочно - подражая  движениям  и  голосу  Георгия
Максимовича, совершенно по-актерски, как он умел, - изобразил разговор.
   - Собственно говоря,  я  был  в  Париже  дважды...  Первый  раз  совсем
мальчишкой, в десятых годах, но тогда я ничего не понимал... Второй раз  -
в  двадцатых,  был  послан  в  командировку,  тогда  я  понимал  несколько
больше... Ну что вам сказать? Второй раз мы жили на улице  Вожирар...  Это
самая длинная улица Парижа...
   Сережа думал: вступление затянулось.  Когда  же  он  перейдет  к  делу?
Георгий  Максимович  еще  некоторое  время  что-то  говорил  с  затухающим
энтузиазмом, потея и обмахиваясь платком, что-то про свою первую  жену,  с
которой жил на улице Вожирар, она работала машинисткой в нашем посольстве,
а он делал эскизы к большой картине о  Парижской  коммуне.  Почему-то  эта
картина так и не была закончена.
   - Ну что вам сказать о Париже? -  неожиданно  вялым  голосом  промямлил
Георгий Максимович. - Париж, конечно, красив... Но не  более  красив,  чем
Одесса, чем Киев... И ведь там нет ни Черного моря,  ни  Днепра,  а  Сена,
честно говоря, довольно  неказистая  и  грязная  река...  Лето  там  очень
тяжелое, попросту нечем дышать...
   Сережа спросил: не намекает ли Георгий Максимович на то,  что  ехать  в
Париж не имеет смысла?
   Георгий Максимович покачал головой и улыбнулся хитро и  значительно.  О
нет! Совсем нет. Как старый и  много  видевший  на  своем  веку  господин,
Георгий Максимович хотел  сказать  вот  о  чем:  в  прежние  времена  люди
стремились в Париж в двух случаях.  Во-первых,  когда  были  очень  бедны,
надеясь переломить судьбу и там  разбогатеть,  и,  во-вторых,  когда  были
очень богаты, желая получить удовольствие и промотать денежки.  А  о  том,
кес-кесе современный туризм, Георгий Максимович не имеет  представления  и
не берется судить... Сережа смеялся: вас понял! Я не отношусь ни к первой,
ни ко второй категории и, стало быть... Бог с вами,  дорогой  зять,  я  не
отговариваю вас и даже приготовил по просьбе Галины Евгеньевны некую сумму
"аржан" для приобретения...
   Из кармана вельветовой куртки появилась пачка десятирублевок.
   - Пожалуйста, - сказал  Георгий  Максимович,  очень  радостно  и  добро
улыбаясь всеми своими пластмассовыми зубами, и протянул пачку Сереже.
   - Спасибо, - сказал Сережа. Но пачку не взял. По его словам, он испытал
в ту секунду какой-то странный сдвиг: точно все побежало вдруг в  обратном
направлении.
   Георгий  Максимович  положил  пачку  на  стол  рядом  с  Сережей.   Они
продолжали разговор. Георгий Максимович расспрашивал о работе, о том,  как
подвигается диссертация.
   Диссертация подвигалась плохо. Сережа не любил  говорить  об  этом.  Он
стал  отвечать  отрывисто  и  небрежно,  а  на  какой-то  вопрос   Георгия
Максимовича не ответил вовсе, замолк, отключился и,  замурлыкав  мотивчик,
глядел в окно, размышляя о постороннем.
   - Не могу ли я чем-нибудь вам помочь? - спросил Георгий Максимович.
   Сережа, поблагодарив, сказал, что помочь ему не может никто. Да и  как,
собственно, помогать? Это ведь не забор красить и  не  огород  копать.  Он
стал  понемногу  накаляться.  Ему  показалось,  что   Георгий   Максимович
проявляет к нему сочувствие, а сочувствие было нечто особенно  ненавистное
ему, и тут он решил окончательно, что денег не возьмет.
   - Вы знаете, как я поступал,  когда  работа  не  ладилась?  -  бормотал
старик, не догадываясь, что в эту минуту ему  надо  было  помолчать.  -  Я
находил в себе силы уничтожить начало и начать снова...
   - Да, да, понимаю... - кивал Сережа, улыбаясь.
   - Вы зашли в тупик. Так?  -