с одним из  которых
Сережа затеял скандал и даже  ударил  его  резиновым  надувным  дельфином,
нанеся легкое повреждение типа царапины, отчего был  шум,  крики,  явилась
милиция, и Сережу спас от беды Порфирий. А тот, что пристал в лесу,  когда
ездили на озеро Рица? Был еще  смешной  человечек,  пожилой,  с  оливковым
лицом, тоже из гостей Порфирия, который ухаживал одновременно за  Ритой  и
Ольгой, где выгорит, был деликатен, услужлив,  ходил  поутру  на  базар  и
приносил зелень, кислое молоко и ягоды,  к  Владу  и  Сереже  относился  с
отеческой  благожелательностью  и,  кажется,  не  считал   их   серьезными
соперниками для себя, увязывался на пляж и донимал нудными разговорами, не
знали, как от него отделаться, уж очень был хорошо воспитан. Но однажды он
под  секретом,  потребовав  сохранения  тайны,  показал  Рите  медицинскую
справку, где говорилось: такой-то, обладая нормальной  половой  потенцией,
лишен  способности  к  деторождению,   что   подтверждает   главный   врач
поликлиники имярек. Рита, разумеется, поделилась  новостью,  веселья  было
много. Оливковый человечек куда-то исчез, пропал навсегда.
   Сережа учил ее плавать. Им так нравилось это учение!  Было  бы  скучно,
если бы она умела плавать так же хорошо, как он. Он держал  ее  на  руках,
она барахталась, висла у него на шее, хохотала, тонула, слепла от брызг  и
все время чувствовала его руки, которые были очень  смелые  в  воде.  Влад
поглядывал на них, напрягая зрение - в море он был без очков,  -  стараясь
разглядеть, что же там  происходит,  в  этом  хохоте,  в  брызгах,  иногда
предлагал:
   - Если хочешь, могу тебя поучить. Если Сереже надоело...
   Бедный, он сам держался в воде ненамного лучше. Но он был  рыцарь.  Его
вводили в заблуждение грубоватые, будто  бы  раздраженные  окрики  Сергея:
"Как ты непонятлива, матушка! Ногами делай вот так, как лягушка!" Тогда он
любил это "матушка", "мать", словно  прожили  вместе  целую  жизнь.  Потом
явились другие ласковые слова, - например, "слоненок", "слониха". Знакомым
казалось странным, что она  терпит  такое  неэстетичное  обращение,  а  ей
нравилось: она знала, в какие минуты это возникло. Влад подплывал, пытался
учить, они хохотали. До чего все казалось смешным! И Влад, который надувал
щеки от добросовестного желанья помочь, мозолил глаза, ничего не  понимал,
и Рита, которая все понимала, тихо злилась - она решила,  что  Сережа  был
приглашен на юг для нее, и теперь все происходящее расценивала как измену,
- и они сами казались друг другу  радостными  источниками  веселья,  любое
слово, всякая глупейшая детская шутка вызывали хохот.
   Рита ночью затеяла ссору: требовала закрыть окно.  Ольга  протестовала.
Было очень душно.
   - А мне холодно! - упорствовала Рита.
   - Дышать же нечем.
   - Я не желаю по твоей милости получать воспаление легких!
   - Мы спать не сможем при закрытом окне.
   - Ты будешь спать прекрасно. Я за тебя не волнуюсь...
   Так препирались долго, и Рита,  разумеется,  взяла  верх  -  окно  было
закрыто. Ольга чувствовала себя сильной и счастливой. Озлобление  Риты  не
иссякало, она стала упрекать Ольгу в эгоизме:
   - Какая я дура, что согласилась с тобой поехать! Ты  думаешь  только  о
себе. Жить с тобой и десять дней невыносимо, ты законченная эгоистка.
   Ольга слушала оскорбления, но  не  испытывала  ни  вражды,  ни  желания
отвечать: в глубине души даже жалела Риту. Но чем могла ей помочь? Если бы
Влад хоть слегка стал приударять  за  ней,  было  бы  прекрасно,  но  Влад
относился к Рите с непрошибаемой товарищеской добротой, что было совсем не
то.
   - Не знаю, почему я эгоистка, - говорила Ольга, зевая и улыбаясь сквозь
дрему. - Давай спать, мне спать охота.
   - Конечно, тебе охота, ты напрыгаешься, наорешься, - ворчала Рита. - Ты
потому эгоистка, что все себе, себе. О других не думаешь... Ужасней отдыха
не было в моей жизни... Какой-то кошмар, какая-то мука...
   И в довершенье всего разревелась. Ольга бегала в  дом  за  каплями,  за
водой, будила людей. Рита  лежала  бездыханная,  с  мокрым  полотенцем  на
голове, жалким голосом просила достать ей билет в Москву, проклинала  свою
судьбу, Ольга говорила  какой-то  успокоительный  вздор,  а  сама  думала:
завтра, в море... И ничьи слезы, никакие беды не могли омрачить радости.
   Потом Рита встретила какую-то приятельницу в Ахали-Гаграх и переехала к
ней. Однажды ее видели с этой приятельницей, толстой соломенной блондинкой
среднего возраста, они шли под руку, рядом шагали двое мужчин в пижамах  -
тогда была такая мода на юге, в полосатых пижамах мужчины гуляли по городу
вроде как бы в летних костюмах, - все четверо  шумно  разговаривали,  Рита
поглядела мельком и прошла мимо,  едва  кивнув.  А  первую  ночь  спать  в
хибарке одной было неуютно. Ольга и не спала почти  до  рассвета,  слушала
гул  моря,  томилась  то  тревогой,  то  радостью,  то  не  поймешь   чем:
неизвестностью. Какие-то люди  ходили  по  саду.  Скрипели  цикады.  Гудел
автомобиль. Кто-то выезжал за ворота. Ольга думала:  куда  это  они  среди
ночи? К духанщику за вином, что ли? Утром жаловалась ребятам,  что  совсем
не спала от страха. Говорила неправду:  неуютность  была  от  непосильного
ожидания, от смутных мыслей.
   А верно: с первой же ночи, как осталась в хибарке одна, ждала,  что  он
придет. Ребята сказали, что будут ее охранять. И ночью пойдут купаться.
   Ночь была темнейшая, в двух шагах ничего не  видать.  Южная  ночь,  без
звезд. Облака нависли, дышать было трудно. На пляже  слышались  разговоры,
гремели шаги по камням,  много  людей  купалось  ночью,  тоже  не  дураки.
Разговаривали вполголоса, иные шептались, в воздухе была разлита  какая-то
таинственность, и Ольга с волненьем это почувствовала,  но  подумала,  что
это ей мнится, что  тайна  в  ней  самой.  Потом  обнаружилось,  что  люди
действительно шептались и тайна была истинная, не имевшая к ней отношения.
А тогда кружилась голова и ноги  подкашивались  от  душности,  от  тьмы  и
предчувствия тайны. Мрак был такой, что можно было купаться голыми.  Ольга
подходила к морю, не видя воды. Никогда в жизни, ни до, ни после той ночи,
она не купалась в  такой  теплой  воде.  В  ней  было,  наверно,  градусов
двадцать шесть. И никакой волны, совершенное спокойствие  и  беззвучность,
моря не существовало, просто теплая вода, как в  бассейне,  и  в  потемках
тихий плеск и неясный говор людей.
   Она поняла, что будет необыкновенная ночь. Влад куда-то ушел. Может, он
был поблизости, но молчал, не выдавал себя. Сережа тянул  ее  за  руку  на
глубину, и она его не видела. Остановились, когда вода стала ей  до  плеч.
Он сказал, что похоже на священное купание то ли в водах Ганга,  то  ли  в
Иордане, где-то в тропических реках, где вода как парное  молоко.  Русский
князь Владимир крестил в Днепре, там все-таки попрохладней. Она посмеялась
над ним:
   - И все-то ты знаешь!
   А он спросил:
   - Хочешь, буду учить тебя плавать?
   Она удивилась: днем только этим и занимались. Подошла  к  нему,  обняла
его за шею, и стояли так долго,  целовались,  это  было  впервые  и  вышло
совсем просто, как будто много раз целовались до этого,  но  странно  было
одно: кругом люди, и никто не видит. Влад издалека звал их.  Ей  сделалось
неловко, стала вырываться, они боролись, выбежали из воды и повалились  на
камни.
   Камни были теплые. Но ей стало зябко, она дрожала.
   - Где вы тут, чертушки? - кричал Влад.
   Сережа зажал ей ладонью рот. Не выдержав, оба прыснули смехом и упали с
большого камня, на котором сидели.
   - А, вот... замаскировались... - Влад тяжко сел рядом. - А  я,  братцы,
договорился насчет билета.
   Ее бил озноб, она боялась спросить, какого  билета,  чтобы  голосом  не
выдать, как она дрожит. Нелепо дрожать  в  душную  ночь.  Все-таки  ей  не
хотелось, чтобы Влад догадывался, что с ней  происходит.  Он  сказал,  что
условился с клиникой  Первого  мединститута,  что  будет  там  работать  в
августе. Ведь он был тогда еще студентом, пятикурсником, хотя старше ее  и
Сергея года на три. Позже начал учиться.
   По его голосу она поняла, что он догадался. Было его очень  жаль.  Язык
его не слушался, он бормотал невнятицу, какие-то жалчайшие поручения перед
отъездом. Часов до двух ночи тягостно разговаривали на берегу,  потом  она
призналась, что хочет спать.  Ей  не  так  уж  хотелось  спать,  мозг  был
воспален, но что-то побудило ее так сказать: просто сидеть  дольше  втроем
было  невозможно.  Влад  спросил:  нужна  ли  охрана?  Оставался  рыцарем,
несмотря ни на что. А каким бы он был  исключительным  мужем,  если  бы...
Мать Ольги Васильевны считала, что в нем есть "какая-то долька"  от  Пьера
Безухова. Пьер - ее любимый герой, потому "какая-то долька" значило  в  ее
устах  много.  Георгий  Максимович  говорил,  что  у  Влада  лицо  как   у
мордовского бога Кереметь и что его интересно  писать,  -  писал  и  мучил
Влада многократно, - и очень хотел, чтобы у Ольги с ним все сладилось: "Не
будь вороной, лучшего друга тебе не найти".  Сейчас  он  доцент,  заведует
отделением, у него трое детей, жена - добродушная бесформенная толстуха  с
широкой жирной спиной, врач-рентгенолог. А тогда был раздавлен, несчастен,
спрашивал убитым голосом: нужна ли охрана?
   Оба  ушли,  она  осталась  одна,  мокрый  купальник  лежал  на  дощатом
подоконнике в ожидании солнца, Спать не хотелось, не было страха, не  было
шагов, голосов, ничего. Она лежала с открытыми глазами, сердце колотилось,
она знала, что ночи осталось мало и он скоро придет. Спустя минут двадцать
он пришел. Снова ее  тревожил  Влад:  вдруг  заметил,  как  он  уходил,  и
догадался куда; и она спросила, почему он не подождал до завтра, пусть  бы
Влад уехал. Он спросил:
   - А что тебе Влад?
   В самом деле, Влад был для нее ничто.
   - Я не мог ждать до завтра.
   Не было разговоров, обещаний, клятв, она ему просто поверила навсегда.
   Потом было много, бессчетно, других ночей в городе и на даче, летом,  в
дождь, холодной осенью, когда еще не работало отопление и комнату согревал
рефлектор, почти каждую ночь  они  становились  женой  и  мужем.  Это  был
редкостный дар, подруги иногда делились интимностями, она - никогда,  если
бы когда-нибудь рассказала, они бы не поверили и сочли бы такой же  ложью,
какую сочиняли сами, но суть заключалась в простом: то,  чего  не  хватало
одному, находилось у другого, а то, что было у них  обоих,  соединялось  в
целое слитно и полно, но это сделалось понятно не сразу, не в первую  ночь
и не в первый год. Потом она поняла, что ни с кем  у  нее  не  могло  быть
того, что было с ним. А тогда, в хибарке, - что ж? Душная, забытая ночь...
   И еще один день болтался с ними ненужный Влад. В море Сережа не подошел
к ней ни разу, все время был с Владом, даже как будто сторонился  ее.  Она
пугалась, успокаивала себя: делает так нарочно, хитрец, ведь и он  знал  и
она знала, что ночью он придет снова. Потом какой-то человек отозвал Влада
в море, они отплыли от берега, и человек передал новость. Тогда было много
разных слухов и новостей. Она забыла, что именно. Помнила только:  Влад  и
Сережа  необычайно  возбудились,  побежали  к  Порфирию,  но  домработница
сказала, что хозяин уехал в Москву, хозяйка  больна  и  никого  видеть  не
может, а гости разъехались. В саду не было ни одной машины.
   Пошли в город, на базар, по магазинчикам. Когда  Влад  отходил  куда-то
или отворачивался, Сережа брал ее  руку,  сжимал  пальцы,  норовил  как-то
прижаться к ней, прикоснуться. Влад и Сергей много  спорили  в  тот  день,
шумели, рассуждали, а она все время думала о  том,  как  будет  ночью.  На
базаре продавали ранний виноград.  Она  понимала,  конечно,  что  новость,
может быть, интересна, но ее переполняло  другое  событие,  и  она  слегка
недоумевала: как мог Сережа в _такой день_ увлекаться чем-то иным  и  даже
мог, например, не слышать ее, когда она о чем-то спрашивала?
   Усатая гречанка-домработница шаркала по саду  с  граблями,  да  овчарка
Титан тосковала на  крыльце,  положив  морду  на  лапы.  Все  разбежались,
исчезли, и статная дама с синими губами, похожая на гоголевскую покойницу,
тоже куда-то сгинула. А хорошо было тогда в доме,  в  саду!  Прожили  дней
пять на втором этаже, на веранде,  гречанка  страшилась  одна  ночевать  и
позвала.  Все  там  было  исполинских  размеров,   диван   -   как   будто
приспособленный для свального греха, и в комнатах  стоял  не  выветриваясь
кислый винный запах с оттенком псины, а на  веранду  втекал  изнуряющий  и
заново придающий силы воздух моря. Ночи  и  дни  шел  разговор,  ненасытно
узнавали друг друга. И уже тогда было так, будто все  давно  решено.  А  в
октябре Влад поразился, когда его пригласили на свадьбу.  Все-таки  он  не
думал, что дело зайдет так далеко и, главное, так быстро.
   Ведь только что познакомились - и вот уже веранда  над  морем,  никаких
тайн, нет человека ближе, август, его мать с тяжелыми разговорами, но  это
уже ничего не меняло. Перхушково, осень, вечерние  электрички,  встречи  у
пригородных касс, и  тут  же  возникла  Светланка,  этот  кошмар,  который
рассеялся не скоро и едва не задушил ее.
   Когда она впервые услышала это имя? От его матери?
   Нет,  его  мать  произнесла  это  имя   так,   что   Ольга   Васильевна
содрогнулась: оно было  знакомо.  Оно  уже  сидело  в  сознании  ничтожной
занозой,  воспаляя  ткань,  набухая  медленной  болью.  Он   был   честен,
легкомыслен, болтлив, пробалтывал многое, и она слышала про  ту  очкастую,
которая  не  гнушалась  ничем,  чтобы  удержать  его,  но  сначала   Ольга
Васильевна не относилась к ней чересчур всерьез, ибо не могло же  не  быть
прошлого, и  у  нее  тоже  было  прошлое:  например,  Гендлин.  Совершенно
вытеснилось, погребено тысячелетиями, вроде фараона Тутанхамона.  Кажется,
познакомились в консерватории. Кажется, он был  инженер,  высокого  роста,
ходил как-то странно, чуть приседая на  каждом  шагу.  Укоризненный  голос
мамы: "Опять звонил Гендлин". И след виноватого чувства - не к Гендлину, а
к маме. Расправиться с Гендлиным не составляло труда, он сам  отпал  тихо,
как отпадает лист от осеннего ветерка, но она, однако же, говорила гордо и
в поучение: "Вот я: сказала прямо, чтоб не звонил больше,  потому  что  не
нужно, и он понял - и все. Надо рвать, как  больной  зуб,  сразу".  Сережа
соглашался: да, да, разумеется. Как больной зуб. Тогда еще  она  не  знала
этот характер, исполненный зыбкости и причуд,  и  в  покорном  кивании,  в
незамедлительном и легком согласии находила покой, длившийся, впрочем,  не
так уж долго: до первого разговора с будущей свекровью.
   Комната на Шаболовке удивила: какая-то  шестигранная,  обрубок  зала  с
потолком необычайной  высоты,  лепные  амурчики  беспощадно  разрезаны  по
филейным частям. Одна ножка и крылышко  осеняли  шестигранную  комнату,  а
другая ножка и ручонка,  держащая  лук,  висели  над  коридором.  Голов  у
амурчиков не было. Они приходились на перегородку.  На  стенах,  оклеенных
темно-вишневыми  обоями   в   белых   корзиночках,   развешано   множество
фотографий. На одну Сережа тут же обратил  ее  внимание:  пирамида  усатых
мужчин во френчах, папахах, шинелях и сбоку едва заметная, с  неразличимым
лицом фигурка в белом платке.
   - Это мать в политотделе армии. Двадцатый год.
   Было обозначено сразу: не чета другим  матерям,  не  просто  начинающая
старуха, а делательница истории. Но Ольга Васильевна  и  так  смотрела  на
остроглазую скуластую женщину, очень морщинистую, тонкогубую, с  громадной
симпатией и честным желанием полюбить ее - не потому что делательница:  ко
всяким  реликвиям,   развалинам,   свидетелям   старины   она   относилась
равнодушно, но потому что - его мать. Пили чай из дешевейших  чашек,  чуть
ли не детских. Пришла его сестра, закутанная в старушечью  шаль,  толстая,
нескладная девушка, совсем на него  не  похожая,  с  какой-то  блуждающей,
многозначительной улыбкой. Разговаривая,  улыбалась  криво  и  смотрела  в
сторону. Она была старше его года на три.
   Все в этом доме - стены, потолок, посуда, мебель и люди, тут обитавшие,
- отличалось какой-то тайной несуразностью. И, однако,  как  она  это  все
полюбила! Он побежал в магазин  за  красным  грузинским  вином.  В  Гаграх
пристрастились к красному! И вот когда сестра  ушла  в  другую  комнату  и
Ольга Васильевна осталась с будущей свекровью наедине, та вдруг спросила:
   - Вы что-нибудь знаете о Светлане?
   Ольга Васильевна призналась, что знает. Но смутно.
   - Так вот вам не смутно. - И глаза, синие щелочки со стальным  зрачком,
впились в глаза. - Эта Светлана,  о  которой  я  слыхом  не  слыхивала  до
позавчерашнего дня, ждет ребенка от Сергея.
   Оказывается, та особа приходила сюда, рассказала, взвинтила (потом  все
прояснилось как обыкновенный шантаж, расчет  на  дураков),  и  вот  теперь
допытывали - плохонькая гостиная вдруг превратилась в комнату  призрачного
трибунала, не хватало кожанки и маузера в деревянной коробке:
   - Вы  уверены,  что  можете  быть  счастливы  ценою  несчастья  другого
человека?
   Ольга Васильевна лепетала:
   - Я не знаю... А вы уверены, что это правда?
   Женщина со стальными зрачками кивала холодно.
   - Но ведь любовь... если любят...  если  бросают,  уходят...  -  жалким
голосом пыталась сопротивляться Ольга Васильевна.
   - Вы говорите о подлецах. Мой сын не подлец. Он просто безответственный
тип.
   Внезапно возникла сестра, все слышавшая, и, кривя рот улыбкой,  нервно,
с напором, произнесла:
   - Не обращайте внимания на ее разговоры, она, как обычно, все  низводит
до схемы! - И, повернувшись к матери, очень зло и отчетливо:  -  Ты  опять
говоришь вздор! Уши вянут тебя слушать.
   Старая женщина  сникла.  Прибежал  Сережа  с  вином.  Ольга  Васильевна
крепилась изо всех сил, чтобы не  расплакаться,  Сережа  все  понял,  стал
допрашивать мать, снова появилась сестра и теперь взяла мать  под  защиту;
как они относились к этой змее, к Светланке, было непонятно, ее как бы  не
существовало,  был  важен  принцип,  из-за  которого  все   трое   жестоко
ссорились, каждый отстаивал какую-то  свою  правоту,  и  Ольга  Васильевна
ничего не понимала. Но одно, казалось ей, она понимала: _они ее не хотят_.
Несуразность сидела в натуре этих людей,  делать  выводы  по  их  речам  и
поступкам было опрометчиво. Сережа говорил, что Светланка  лжет.  Она  ему
верила. Но  почему-то  было  очень  трудно  порвать  с  ней,  она  грозила
самоубийством, он мучился, ездил  к  ее  родственникам,  встречался  с  ее
братом-боксером,   ходил   к   врачам,   в   лабораторию,   анализы   были
отрицательные, та действовала, как  настоящая  аферистка,  а  на  свекровь
всегда влияли фальшивые люди,  хотя  -  Ольга  Васильевна  догадывалась  -
Светланку свекровь _не хотела_ еще сильней, чем ее.
   Весь кошмар длился недели три в сентябре, и в какой-то миг  показалось,
что та своего добилась: оторвала Сережу, хоть и не к себе, но -  от  Ольги
Васильевны. Решила  с  ним  рассчитаться  -  таков  был  удар  этой  суки,
убийственно рассчитанный, - но что-то спасло ее, она устояла.
   Звонок в двенадцатом  часу  ночи.  Плюгавая,  взъерошенная,  на  тонких
кривых ножонках девица в очках. Вы Ольга? Да, я. Сразу все поняла, и кровь
хлынула в голову. Ненависть к  мозглячке  была  страшная:  схватить  бы  и
сбросить с лестницы,  чтоб  руки-ноги  переломала!  Но,  конечно,  вежливо
пригласила  зайти,  разговаривали  в  коридоре.  Та  убеждала,  что  Ольгу
Васильевну он не любит и любить не может, пусть она  не  обманывается,  он
"таких, как вы", вообще не выносит, нашло затмение,  пройдет,  "вы  будете
несчастны" и еще что-то бредовое. Ольга Васильевна чувствовала, как внутри
у нее все сдавилось. Онемев, глядела в худое, треугольное личико с  острым
подбородком, который дергался, а  в  глазах  под  стеклами  очков  дрожали
громадные зрачки, как у больной. И чтоб д