жет,  тоже  грустно  дома
сидеть, и я хочу отвлечься. Каких-то два дня.
   - Дура ты, дура... - слабым голосом сказала Ольга  Васильевна,  вытирая
ладонью глаза. - Я себе в этих командировках места  не  нахожу,  стремлюсь
домой... Каждый  вечер  по  телефону...  Дни  считаю,  когда  увижу  тебя,
бессовестную... А ты - отвлечься...  Неблагодарный  ты  человечек.  Уходи,
видеть тебя не желаю!
   Иринка выбежала.
   Александра Прокофьевна произнесла в пространство:
   - Пускать за город, конечно, не следует.
   - Почему вы это ей не сказали? - спросила Ольга  Васильевна.  -  Хотите
быть хорошей?
   Потом стирала до полночи. Иринка, чертовка, ничего своего не выстирала.
Да все равно перестирывать, только грязь развезет. На  другой  день  перед
школой, уловив минуту, когда бабка отлучилась  из  кухни,  Иринка  просила
прощения. Как обычно, делала  это  казенно-жалобной  скороговоркой:  "Мам,
прости меня, пожалуйста, если хочешь, я не  поеду",  но  Ольге  Васильевне
показалось, что  это  важный  акт  смирения.  Она  простила,  сказав,  что
поговорит с Дашиной матерью по телефону, после чего будет принято решение.
Но главное: опять обволокла  и  обессилила  жалость!  Опять  взглянула  на
девчонку со стороны, и сжалось сердце: сирота,  все  одна,  одна  в  своей
комнатке, отца нет, мать в разъездах... Как не отпустить? И - отпустила.


   Старичок в черных валенках ходил по саду  бесшумно,  даже  листьями  не
шуршал и все улыбался:
   - Бабья лета нынче удалась...
   Ольге Васильевне старичок не  нравился.  Она  думала  с  беспокойством:
"Боже мой, но почему же _удалась_?" В том золотом дне, в глушине  сада,  в
беспамятности старичка была тревога,  она  ощущала  отчетливо,  только  не
могла понять: откуда и почему? Все эти поиски были  ненужной  забавой.  Ну
вот нашел замшелого старичка, когда-то  служившего  в  магазине  "Жак"  на
Петровке, - выдернул его, как туза из колоды, ну, а дальше? Тот ничего  не
помнил, не знал, не желал, не ведал, ибо после магазина "Жак" свалилась на
него громадная жизнь, как гора камней, и все засыпало и задавило, что едва
шевелилось в памяти.
   - А господин Жак был знаете какой? Ого! Чуть что не по-ихому...
   - А конец февраля? Вы помните?
   Нет, ничего не высекалось, не вылущивалось из пещерных недр. Ведь  были
войны, лихолетья, далекие страны, ледяная стынь, смерти  и  погубления,  а
Городец с садиком, с тишиной возник лишь недавно, как поздняя  зарница  на
краю жизни. И то спасибо, господи, за поздноту! Сережа  вынул  тетрадку  с
карандашом, да так ничего путного не записал. Дочка старичка,  приземистая
мрачноватая баба позвала ужинать на терраску. Там же  была  невестка  этой
бабы, медсестра, и двое ее ребят, а вскоре пришел муж медсестры,  стариков
внук, которого звали Пантюшей, это имя хорошо запомнилось.
   Пантюша был сутул, на голову ниже Сергея, черен, броваст, из провальных
глазниц так и зыркали злые, колючие, как у крысака, глазенки. То ли был он
пьян, то ли болен чем-то, то ли просто злоба кипела в нем  и  душила  его,
как иных душит слишком густая кровь. Сначала  молчал  и  все  рассматривал
Сережины брюки, ботинки, часы, свитер, потом  так  же  внимательно  изучал
туфли Ольги Васильевны, ее замшевую курточку, тогда еще  новую,  нигде  не
засаленную и очень красивую. На курточку  смотрел  особенно  долго.  Ольга
Васильевна даже подумала: "Неприятно смотрит". Сережа не  замечал  злобной
внимательности Пантюши - как  вообще  не  замечал  внешности,  взглядов  и
выражений  лиц  людей,  его  интересовали  слова  -  и  продолжал   упорно
добиваться у старичка каких-то  подробностей  насчет  московской  охранки.
Пантюша вдруг спросил, притрагиваясь к рукаву замшевой курточки:
   - И где же такие пиджаки берут?
   - Это из Венгрии, - объяснила Ольга Васильевна.
   - А! Не наш, значит? Ишь ты, как бархат...
   - Да это замша, - сказала медсестра. - Что ж ты, не видишь?
   - Я вижу. Я-то вижу.
   - Ну и сиди молчи. Руками не трог. Рук  не  отмыл  небось,  а  на  него
всякая грязь садится, на замшу. Ах ты горе! Вроде чуток загрязнил!
   Она схватила платок, бросилась к  рукаву  замшевой  курточки  оттирать.
Дети тоже подскочили, сгорая от желания потрогать необыкновенную курточку.
Пантюша скрипел зубами. Старичок, как будто занятый беседой с Сережей и  к
тому же крепко недослышавший, внезапно и очень кстати вступил в разговор о
курточке:
   - Почему у нас нет? В Камергерском  переулке,  магазин  братьев  Шульц,
"Земиш-ледер" называется... Перчатки, кофры...
   Пантюша махнул на деда рукой.
   Принесли   картошку   в   чугуне.   День   неожиданно   смерк,   зажгли
электричество. Сережа начал что-то записывать. Он все  старался  разузнать
насчет пожара в Феврале семнадцатого: кто приказал, да кто тушил,  да  кто
тогда командовал. Старичок был ничтожно мал в ту  пору,  пылинка  в  бурю,
однако  прошло  пятьдесят  три  года  -  пылинка  странным   образом   еще
существует, еще пляшет в луче солнечного света,  хотя  все  вокруг  смыто,
унесено...  И  Ольга  Васильевна  понимала,  отчего  с   такой   жадностью
вслушивается Сережа в полувнятное бормотанье. Одно  изумляло,  и  хотелось
спросить: как же уцелел? Неужто никогда ничего... не тягали?
   - Как не тягать? Это беспременно... - говорил старичок, улыбаясь. -  То
на войну, то излишки... У нас, конечно,  специальность  хорошая,  так  что
нигде не пропасть... Мы начальство обшивали, всегда с  куском  хлеба...  И
даже на другой пункт затребуют,  а  наш  начальник,  товарищ  Гравдин,  не
отдает, так что ссорились из-за нас...
   И старичок подмигивал, радостный.
   Пантюша, уходивший куда-то, опять возник за столом.
   - Вы чего у деда пытаете?
   - У вашего деда богатейшая жизнь, - сказал Сережа.  -  Разговариваем  о
жизни...
   - А записываете на кой?
   - Я историк, мне это важно для истории.
   - Какой еще истории?
   - Истории Февраля семнадцатого года. Февральской революции и всего, что
с нею связано. Это сложный, еще не полностью изученный  период,  и  каждое
новое свидетельство для нас ценно. Так что вы извините за то, что  мы  вам
надоедаем, мы скоро уйдем.
   Сережа говорил спокойно, терпеливо, но тот хотел ругаться.  Стал  вдруг
кричать:
   - Не хрена выпытывать! Будя! Историки, туды вас! - И тряс  перед  лицом
Сережи узластым пальцем. - Я вам не дозволяю!
   Мать и жена успокаивали Пантюшу,  но  как-то  робко.  Ольга  Васильевна
испугалась. Надо было уходить. Но Сережа никогда не мог уйти вовремя,  ему
все казалось, что надо что-то доделать: допить, доесть, дообъяснить или же
доругаться. И он вдруг, побагровев  шеей,  надувшись,  пустился  с  пьяным
дураком объясняться, что есть история и зачем она  нужна.  Пантюша  слушал
усмешливо и враждебно и, возражая, тряс пальцем:
   - Да мы в школе эту историю читали. Зна-аем! Чего вы мне мозги пудрите?
История, история... Хватит, есть одна история, а больше не нужно.
   - Послушайте, Пантелей, вы кем работаете, собственно?
   Когда Сережа  разговаривал  с  простыми  людьми,  в  особенности  когда
затевал с ними спор, у него  возникал  почему-то  неприятный  высокомерный
тончик, по-видимому невольно, но людей раздражало. Пантюша грубо  ответил:
какое, мол, дело, где работает? Может, на Богородском  кладбище  за  трояк
могилы копает. А вы, случаем, не из милиции или из ОБХСС  проверщики?  Все
это говорилось с угрозой и с трясением уже не пальца, а кулака перед носом
Сережи. Ольга Васильевна тянула Сережу из-за стола. Но тот  упорно  сидел,
втягивался в скандал.
   - Нет, послушайте, я вас, кажется, ничем не обидел... Просто  интересно
- за что вы на меня взъелись?
   - Да на хрена мне твоя история! Нечего выпытывать!
   - История не моя, она и ваша тоже, и вашего деда. Она принадлежит всем.
Вот, к примеру, село Городец очень древнее...
   Медсестра шептала Ольге Васильевне,  чтоб  на  мужа  не  обижались,  он
чумовой, у него голова слабая, и, если выпьет,  обязательно  начудит  и  к
людям пристанет, за что его бьют тяжелым боем, а работает он механиком  на
элеваторе  и  вообще  хороший  человек.  Старичок   Кошельков,   давнишний
сотрудник  московского  охранного  отделения,  столь  давнишний,  что  это
потеряло теперь всякий  запах  и  цвет,  перегорело  и  выдохлось,  дремал
безмятежно, опустив на грудь голову в венчике младенческих белесых  волос.
Сережа что-то рассказывал о здешних князьях, о татарах. Ребятишки слушали.
Пантюша щурил бешеный, неподкупный глаз.
   - А ежели по шее? А? - Скрипел зубами. - Во будет история.
   До автобусной станции идти, было долго, шли впотьмах. Ольга  Васильевна
дрожала то ли от страха, то ли от холода. Золотой  день  сменился  осенним
ледяным вечером. Она Сережу торопила, а он еле шкандыбал, разморившись  от
водки, и благодушествовал, и болтал, радуясь своей удаче со старичком.  Ей
это казалось  вздором.  Кому  все  это  нужно?  Лаяли  собаки,  некоторые,
особенно  злые,  выскакивали  на  дорогу  и  бежали  следом,  он  на   них
замахивался, швырял камни, они свирепели пуще.
   - Перестань! - просила она.
   Но он как будто получал удовольствие от войны с собаками. Каждую минуту
могли появиться из темных дворов какие-нибудь парни с батогами, с  вилами.
Ох, как она на него сердилась! Все было  нелепым  мальчишеством:  поездка,
сидение до ночи, разговоры со стариком, выжившим из ума.
   - А-рр! А-рр! - дразнил он собак и хохотал, слушая лай.
   "Боже мой, - думала  она,  -  и  этот  человек,  почти  пожилой,  почти
кандидат, почти ученый... Нет, ничего не добьется". Эта догадка, смешанная
со страхом, пронзила ее в тот вечер на черной улице,  где  он  сражался  с
собаками. Их окружала уже целая свора, от здоровенных  псов  до  визгливых
малявок, которые прыгали вокруг них, как блохи. И вдруг спасение  -  треск
мотора, и, разгоняя псов и  слепя  фарой,  подкатил  сзади  и  остановился
мотоцикл.
   - Садись! История! - гаркнул Пантюша. Белый мотоциклетный шлем и  белые
перчатки с крагами, как у милиционера, светились  в  темноте.  -  Айда  до
электрички, до Вороновской, докачу! Семь километров, это мы счас.
   Ольга Васильевна колебалась - все-таки чумовой, да и пьян, - но  Сережа
уже толкал силой в коляску,  сам  влез  на  багажник,  обхватил  недавнего
супротивника  под  мышками,  как  лучшего  друга,  -   мужчины,   конечно,
поразительны в том смысле, как легко их мирит и  сплачивает  хмель  и  как
быстро они прощают друг другу оскорбительное, - свистнул по-бандитски, как
не  свистел  много  лет,  и  -  помчались.  Путешествие   было   недолгое,
каких-нибудь четверть часа, но незабываемое.  Ольга  Васильевна  полагала,
что живыми из этой переделки не выйти.  Бросало,  кренило,  дергало,  зубы
колотились, хотела крикнуть, но не могла разжать рта и набрать  достаточно
воздуху, и  самым  ужасным  был  страх  за  Сережу,  который  все  норовил
приподняться на своем багажнике и, выкидывая вверх руку, кричал  громовым,
парадным  голосом:  "Славным  труженикам  Городца   -   ура-а!"   -   или:
"Героическим колхозникам села Барановка - ура-а!" Пантюше эти лозунги, как
видно, нравились, он тоже кричал "ура", а дорога  была  мутна,  призрачные
избы летели навстречу, мелькали столбы, озаренные на  миг,  какие-то  тени
шарахались в кювет. "Одиноким прохожим - ура-а!" -  орал  Сережа  и  махал
шарахающимся рукою с кепкой.
   Ольге Васильевне было страшновато,  но  она  смеялась  про  себя,  даже
плакала от смеха, а может быть, от того, что переполняло ее тогда.  Она  и
сердилась на  него,  и  любила  его.  Недолго  этому  крикуну,  неизжитому
мальчику оставалось шуметь на земле. Климук вдруг потребовал, чтоб  Сережа
подтвердил, что Кисловский просил у него документы для своей  диссертации,
а взамен обещал поддержку во время защиты - так оно и  было,  наверно,  но
ведь Сережа знал об этом только от самого Климука, тот был посредником,  а
теперь почему-то перевернулся на сто восемьдесят градусов и плел  сеть  на
Кисловского. Сережа не умел интриговать, его это отвращало и злило,  и  он
от  злости  совершал  нелепейшие  поступки.  Господи,  если  бы  он  тогда
объединился с Климуком! Тот его так просил! Все могло бы сложиться  иначе.
Он бы остался жить. Он бы прекрасно жил, работал,  шутил,  катался  бы  на
лыжах до глубокой старости и двигался по  лестнице  вверх.  Но  неизвестно
отчего умирают  люди.  Неожиданно  что-то  иссякает,  _благо  жизни_,  как
говорил Толстой. _Благо_ его жизни еще длилось,  он  еще  тормошился,  еще
чего-то хотел, стремился куда-то.
   Он еще мог знакомиться с новыми людьми и приобретать, как ему казалось,
новых друзей. Вдруг появилась Дарья Мамедовна. Вспоминать о ней  тягостно.
Но и отвязаться нельзя. Эта женщина впервые и по-настоящему напугала Ольгу
Васильевну, потому что вдруг отчетливо представилось, как Сережа  исчезает
- с ней. Он и исчез потом, и она оказалась дальней виновницей, той  точкой
несчастья, из которой размоталось  потом  все  непомерное  несчастье,  как
буран в "Капитанской дочке", разросшийся из чуть заметного облачка. Люди в
долгой  жизни  окружают  нас  какими-то  скоплениями,  друзьями:  внезапно
кристаллизуются и внезапно пропадают, подчиняясь неясным законам. Когда-то
были друзья юности вроде  Влада,  студенческие  компании,  -  сгинули  без
следа; потом Сущевская, художники, старики,  пьянчужки,  Валерка  Васин  с
Зикой, - тоже канули в  воду;  потом  люди  из  музея,  те,  другие,  Илья
Владимирович, - точно не было никогда! Потом институтские,  васильковские,
- теперь уж и эти провалились в тартарары... А потом  Дарья  Мамедовна  со
своими умниками...
   Как только Ольга Васильевна увидела  в  первый  раз  зеленовато-смуглые
щеки, белки с синевой, смоляные гладкие волосы без  единого  завитка,  без
волнистости, как облитую водой маленькую, змеиную голову, сердцем почуяла:
беда! Сорок с небольшим, а фигура двадцатилетней девицы. Но не фигура  тут
была страшна, не смуглота, не ноги стройные, а та слава, что шла о  ней  и
раздувалась подпевалами и дружками, шарлатанами разных мастей: о том,  что
будто бы умна необыкновенно. Чепуха это! Выдумка! Ольга Васильевна  видела
ее несколько раз, в гостях, в театре,  и  у  Лужских,  и  однажды  даже  в
собственном доме, и разговаривала с нею на всякие темы, от ее  излюбленной
парапсихологии до современной поэзии, и поняла скоро: королева-то голышом.
Все  показное,  нахватанное,  приблизительное,  но  при   этом,   конечно,
самоуверенность адская и манера выражаться твердо и  категорично,  как  бы
вынося приговор, который обжалованью не подлежит. Неприятнейшая особа.  Но
какие-то дураки на нее клевали.
   Ну, подумаешь, кандидат наук, почти доктор, - забавно, что про нее  так
и говорили, вероятно, сама такую аттестацию про себя распускала: "без пяти
минут доктор" - ну, философ, психолог, передрала массу книг,  язык  хорошо
подвешен, но ведь это не все. Можно нафаршировать себя информацией, но ума
не прибавится.
   Было шесть лет со дня Фединой смерти. Луиза пригласила друзей - Лужских
Борю и Верочку, Щупакова с его Красивой, еще кого-то из института и  Генку
Климука с Марой. Сережа с Климуком уже были  почти  врагами.  Луиза  из-за
этого нервничала, советовалась с Ольгой Васильевной по телефону: как быть?
Не позвать Климука было невозможно. Он  ведь  изменился  как  раз  _после_
Фединой смерти, а при жизни Феди вел себя сносно, и Луиза  знала  его  как
доброго малого, старого приятеля. Сережа сказал:
   - Черт с ним, пусть приглашает, я его трогать не буду.
   Луиза Сережу любила, и, разумеется, он был для нее самым дорогим гостем
- потому что и Федя его любил, - Климук тоже был товарищем Феди, спутником
в последней поездке и, кроме того, организовал Луизе  какую-то  помощь  от
института. Устроил единовременную  безвозвратную  ссуду  -  и,  как  Ольга
Васильевна потом узнала,  сумма  была  не  маленькая,  вдвое  больше,  чем
получила она, - и каждое лето отправлял  Фединых  детишек  в  институтский
пионерлагерь. В общем, не пригласить его она не могла.
   - Я знаю, его многие не любят, считают подонком, но ко мне он хорош. Не
могу же я быть свиньей, - объясняла она Ольге Васильевне. -  Каждый  Новый
год присылает открытки. И в Федин день рождения  поздравляет,  даже  цветы
привозил. А Сережа забывает...
   Сережа забывал. Были случаи, забывал даже Ольгу Васильевну поздравить с
днем рождения, а  уж  путал  день  -  вместо  четвертого  июня  поздравлял
третьего - постоянно. Климук ничего не перепутает. Зачем-то ему было нужно
быть с Луизой хорошим. Кажется, Луиза надеялась, что Климук  поостережется
садиться с Сережей за один стол, пить  с  ним  водку  и  под  каким-нибудь
предлогом не явится. Но тот  явился.  Маре  хотелось  покрасоваться  перед
бывшими подругами, рассказать о новой квартире, голубом кафеле, обоях  под
дуб, о причудах спаниельчика Рэди и, конечно, о зарубежных впечатлениях  -
много всего накопилось, пока не виделись. А не  виделись,  правда,  давно.
Все как-то пожухли, потускнели. Красавица болгарка Красина, жена Щупакова,
пожелтела лицом. Боря Лужский, врач-психиатр, с которым  Ольга  Васильевна
так любила разговаривать, превратился в подсохшего пожилого  человечка,  к
тому же в тяжелых американских очках, которые  его  старили.  Борина  жена
Верочка жаловалась на печень и ничего не ела. Но заметней всех  изменилась
Луиза, похудела, ссутулилась,  и  платье  на  ней  было  такой  чудовищной
пошлости и дешевизны, что Ольга Васильевна ужаснулась: женщина махнула  на
себя рукой! Было ее очень жалко. Она,  конечно,  натужилась  из  последних
сил, чтобы пригласить людей и угостить как следует, стол был  богатый,  но
по жадным глазам детей, по тому, как они таскали потихоньку с  тарелок  то
кусочек ветчины, то сыр, видно было, что едят такое не часто.  Водки  было
две бутылки, раньше бы вмиг осушили и уже гоняли бы за добавкой, а  теперь
насилу за вечер "усидели" одну, и  ту  без  охоты:  у  одного  гипертония,
другому ночью доклад писать, Климук  и  Боря  Лужский  за  рулем.  Сережа,
конечно, не отказывался, но больше всех налегала Мара. Она была,  кажется,
единственной, кому шестилетие пошло  впрок:  налилась  соком,  раздобрела,
стала плотной, холеной дамочкой, ее круглое,  малиновое  от  водки  личико
сияло,  выражая  полное  удовольствие   жизнью.   Ольгу   Васильевну   она
раздражала. Не хотелось с нею разговаривать, а уж  тем  более  слушать  ее
хвастовство.
   Как только та заводила что-нибудь про  спаниельчика  Рэди,  понимающего
сто сорок слов, или про свои путешествия:  "Представляете,  ужас,  идем  в
Ницце по бульвару..." - Ольга Васильевна  нарочно  громко  перебивала  ее,
прося передать блюдо, или включить телевизор, или еще что-нибудь. Конечно,
это было грубо, но  Ольга  Васильевна  не  могла  себя  побороть:  слушать
самодовольную Мару было несносно.  И  она,  и  Климук  как  будто  напрочь
выкинули из головы, что Сережа долго добивался  поездки  во  Францию,  она
была ему необходима, но у него  почему-то  не  вышло,  а  эта  трясогузка,
ничтожество, нигде не работающее, уже побывала и в Ницце, и в Париже, и  в
Риме, черт знает где. Ну, хорошо,  исхитрились,  словчили,  но  имейте  же
чувство такта, не хвалитесь на всех углах, тем более при Сереже.
   Сережа, впрочем, как будто не  слушал  всей  этой  заграничной  брехни,
думал о своем, но Ольга Васильевна на Мару злилась. Люди, которые по  мере
житейских  успехов  обрастают  все  более  толстой  кожей,   были   всегда
неприятны,  и  она  старалась  держаться  от  них  подальше.  Раньше   она
относилась к Маре терпимо, даже  добродушно.  Та  казалась  жизнерадостной
полудурой, далекой от фокусов и интриг, которыми  занимался  муж.  Но  вот
обнаружилось: с каким аппетитом пожираются плоды этих фокусов и интриг!
   - Луизочка, киска, у тебя все очень вкусно, -  снисходительно  одобряла
она, беря из вазы фрукты. - Почему мы перестали обща? Давайте обща!
   Дети с тоской смотрели на то, как  сочные  груши  конвейер