чего  было  кряхтеть,
когда дело абсолютно правое? - и  Сережа,  потеряв  терпение,  сказал  ему
что-то грубое, по-свойски. Что-то вроде: "Брось занудствовать!" или "Брось
пыжиться, Генка!"
   Климук пожал плечами и холодновато ответил:
   - Ты изложи свои доводы, треугольник будет решать. Пойми,  вопрос  этот
не такой простой, как кажется.
   Слово  "пойми"  было  единственным  прежним  и  человеческим  во   всем
разговоре.
   Сережа был подавлен, рассказывая про Климука.
   Она решила, что Сережа, может быть, преувеличил, уязвлен мелочами, и  в
особенности главной мелочью:  тем,  что  Климук  разговаривал  с  ним  как
начальство. А что  делать?  С  этим  надо  смиряться.  Он  начальство,  ты
подчиненный. С этим надо жить. Втайне от него, когда он  ушел  куда-то  из
дому, она позвонила Маре просто как приятельница. Почему не звоните,  куда
пропали, что у вас слышно и так далее. Она поняла, что  надо  действовать.
Сережа был удручен, хотя ничего еще не случилось, а что же будет, когда на
самом деле откажут? Ей хотелось, чтоб он поехал. "Убег"  в  Париж  мог  бы
дать ему силы и стать поворотом. Когда на человека  обрушиваются  одна  за
другой неудачи, даже не обрушиваются, а просто мягко и привычно садятся на
него, как птицы  садятся  на  дерево,  человек  начинает  цепенеть  душой,
становится бесчувственным и сам постепенно  превращается  в  дерево.  Уйма
денег нужна, денег не было. Решили так: половину он достанет сам,  продаст
знакомому книжнику  восьмитомник  Стефана  Цвейга,  издательство  "Время",
великолепный экземпляр  в  любительских  переплетах  с  красной  кожей  на
корешке, когда-то заплатил за него полторы тысячи старых рублей, а  другую
половину достанет она, попросит у матери.
   И вот позвонила Маре и фальшиво-веселым, приятельским тоном  болтала  с
нею, еще не зная, что из этой  болтовни  выйдет.  Хотелось  прощупать,  но
ничего не прощупывалось, Мара разговаривала  таким  же  манерным  и  якобы
приветливым голосом, как обычно,  сообщала  глупости,  хохотала  некстати,
была, в сущности, невыносима, но все это было не ново, и Ольга  Васильевна
слегка успокоилась и решила, что ничего не изменилось и он напрасно впал в
панику. Однако Мара была слишком тяжеловесной и  не  тонкой  организацией,
чтобы  реагировать  чутко,  следовало  поговорить  с  Климуком,  и   Ольга
Васильевна вовсе неожиданно для себя стала зазывать Мару и Гену  в  гости.
На дачу, в Васильково. Было лето в начале,  прекрасная  пора,  покупаться,
позагорать, пошататься в лесу... А? Почему  бы  не  собраться  без  долгих
размышлений - хоть в субботу, хоть в пятницу, когда угодно. Мара  сказала,
что она лично согласна, но не знает, как Гена. Он ужасно  много  работает,
они никуда не ходят, совсем одичали. Гена был  в  другой  комнате,  просил
передать привет и сказать, что как-нибудь приедут непременно.
   Сережа ворчал:
   - Получается нелепо: я вижу его чуть ли не каждый день и не зову, а  ты
не видишь никогда - и зовешь...
   Но, в общем, кажется, был доволен. Нет  ничего  болезненней  треснувшей
дружбы. Каждый вечер она спрашивала:
   - Ты видел Климука? Они собираются к нам?
   - Видел, но не спросил... Навязываться не хочу...
   То, что было раньше естественно и легко,  превратилось  в  проблему.  У
него язык не поворачивался задать простой вопрос: "Гена, когда  вы  к  нам
приедете?" Но однажды вернулся из института возбужденный  и  сообщил,  что
Климук сам зашел к нему  в  комнату  и  сказал,  что  если  приглашение  в
Васильково остается в силе, то в субботу они заедут ненадолго.
   - Ненадолго? - спросила Ольга Васильевна.
   - Ну, не знаю. Он так сказал.
   В пятницу купили продуктов, две бутылки водки,  две  сухого,  несколько
бутылок пива и на такси поехали в Васильково. Всю неделю там жили Иринка и
свекровь одни, с тетей Пашей. Приезжать  на  дачу  в  будни  было  тяжело:
далеко от станции, рано вставать, электричкою почти час. И все  же,  когда
выбиралась порой после работы, выходила  на  платформу,  как  бы  ни  была
замучена долгим путем,  толкотнею  в  очередях,  по  магазинам,  какой  бы
лошадиный воз свертков, кульков, батонов, банок и книг, набитых в сетки  и
сумки, ни тащила, - сразу орошал ее прохладный лесной воздух, она вздыхала
глубоко-глубоко, как ни разу за целый день не могла вздохнуть в городе,  и
с наслаждением ощущала, как медленно выходит из нее  усталость  и  все  ее
существо полнится новой силой. Было так здорово! Откуда она  бралась,  эта
сила, после изнурительного дня, дробившего без  пощады,  без  роздыху?  От
неба, леса? Оттого, что он шел рядом и  мурлыкал  что-то  задумчиво,  таща
сумки, или рассказывал,  покуривая,  о  деревенских  новостях?  Тетя  Паша
принесла сметаны из сельпо, Рыжик опять гонял курей у соседей...
   У него были присутственные дни в  институте,  остальные  дни  -  иногда
три-четыре кряду - он мог  сидеть  на  даче.  Встречал  ее  на  платформе,
забирал сумки, и они шли сначала в толпе дачников по дороге, вдоль зеленой
ограды, потом сворачивали к дубовому леску, дачники рассеивались, и когда,
миновав лесок, выходили к полю, на васильковский большак, они  обыкновенно
оказывались одни. Дачники селились в домах вблизи станции, а те люди,  что
жили в Василькове, не приезжали поздно из Москвы.  Поле  было  огромное  и
выпуклое.  Деревня  лежала  внизу,  за  увалом,  казалась   провалившейся,
закатившейся как бы за край поля, кое-где торчали из провала крыши  изб  с
высоко вскинутыми телевизионными антеннами, туманными грудами  серебрились
ивы вдоль невидимой речки, мальчик в красной рубахе  ехал  тропою  поперек
поля на велосипеде, и где-то стрекотал в тишине трактор. Небо было светлое
и такое, что хотелось смотреть вверх.  А  в  городе  неба  не  замечали  и
никогда не хотелось смотреть вверх.
   До деревни  было  версты  три,  и  еще  в  городе  мечталось:  лишь  бы
доплестись, дотащить, поесть наскоро, напиться  чаю  -  и  на  боковую,  в
большую тети Пашину комнату с запахом свежего сена и чебреца,  растыканных
пучочками по  углам  для  "духа",  потому  что  никаких  сил  не  было.  А
получалось каждый раз так: после чаю  шли  с  Иринкою  в  рощу,  в  десять
укладывали ее и потом  еще  долго  гуляли  вдвоем,  -  если  привязывалась
Александра Прокофьевна,  то  ходили  недалеко  и  возвращались  скоро,  но
свекровь осмеливалась на этакое не часто, все же соображала,  что  мужу  и
жене надо побыть вдвоем, - а то и купались  в  омуте,  сидели  на  берегу,
болтали с соседями, и все откуда-то брались силы и не хотелось спать.
   Но были, конечно, и дожди, холода, дорога  через  поле  превращалась  в
непролазную  топь,  и  наступала  великая  деревенская  скука.  Александра
Прокофьевна писала кому-то бесконечные письма, Иринка ныла и жаловалась то
на ухо, то на животик, и Сережа бегал под дождем за медсестрой Агнией...
   Климук приехал на своей старой "Победе" и  привез  гостя,  замдиректора
института Кисловского. Этого Кисловского никто не ждал.  Ольга  Васильевна
заметила, как Сережа, увидев выходящего из машины Кисловского, съежился на
секунду и сделал губами хорошо ей знакомую гримасу,  означавшую:  "Вот  те
на!" С Климуком была Мара в сногсшибательном темно-зеленом брючном костюме
- тогда они только входили в моду, привозили их из-за границы, -  в  белых
босоножках, с белой сумочкой, с белыми  клипсами,  ослепительная  модница,
превратившаяся с помощью хны в ярко-рыжую. Все в Маре с головы до ног было
ново и неузнаваемо и поразило Ольгу  Васильевну.  Приятного  мало:  сидишь
дома в фартуке, в затрапезном - и  вдруг  является  твоя,  скажем,  добрая
знакомая в этаких перьях... Но дело было не в Маре. Ничто ее  не  спасало.
Глупость из нее так  и  сочилась.  Если  бы  она,  бедная,  сидела  молча,
задумчиво  улыбалась,  держа  в  тонких  пальцах  сигарету,  она  была  бы
неотразима, но ей хотелось непременно  высказываться.  Она  даже  пыталась
спорить с Ольгой Васильевной по проблемам биологии.  Нет,  Мара  не  могла
испортить Ольге Васильевне настроение.
   Испортила  другая.  Та,  что  приехала  с  Кисловским.  Имя  ее  теперь
забылось. Эта молодая особа, какая-то развинченная, цыганистая  смуглянка,
худая и ломаная, сразу не понравилась Ольге Васильевне.  Она  была  вся  в
бренчащем серебре, в браслетах, бусах, дорогих и красивых. Но нелепо  было
надевать эту сбрую для поездки в деревню и  говорило,  конечно,  о  дурном
вкусе.
   Ольга Васильевна сразу же, улучив минуту, спросила у Мары тихонько: чем
занимается _жена_ Кисловского? На  что  Мара,  как  и  предполагала  Ольга
Васильевна, сказала, что она такая же его жена, как "я твоя бабушка".
   Словом, очередная климуковская наглость.  Однажды  он  привел  каких-то
сомнительного качества девиц будто бы с телевидения,  причем  без  звонка,
без спроса, на городскую квартиру, и Сережа,  слегка  спятивший  на  долге
товарищества, уже готовился поить  их  остатками  французского  коньяка  и
угощать печеньем, но  Ольга  Васильевна,  вернувшись  с  работы  и  быстро
разобравшись в  ситуации,  твердой  рукою  все  это  пресекла  и  незваных
спровадила.  Климук  был  тогда  очень  зол.  Но  теперь  чувствовал  себя
хозяином: ведь его так зазывали! И кроме того, теперь он явился с Марой.
   - Мы на одну минуту... Мы по дороге на водохранилище... Просто  секунду
передохнем... - говорили они, как бы прося извинения  за  свой  налет,  за
чужих  людей,  которых   привезли,   и   одновременно   выказывая   легкое
пренебрежение, ибо визит, стало быть, случаен,  мимоездом,  и  не  следует
принимать его всерьез.
   Ольга  Васильевна  сбивалась  с  ног,  Иринка   помогала,   тетя   Паша
содействовала, таскала из  погреба  то  капусту,  то  огурцы,  то  грибков
соленых, гоняла сына Кольку в сельпо за хлебом - тот мчался на  мотоцикле,
радостно всполошенный от  предвкушения  выпивки,  -  и  только  Александра
Прокофьевна не подходила к плите, не притрагивалась к посуде и  занималась
на терраске, разгороженной куском холстины надвое,  своей  писаниной.  Она
отвечала на письма читателей для какой-то газеты, где вела в  общественном
порядке рубрику "Наша юрконсультация". Ведь  когда-то  работала  в  судах,
была адвокатом. Ольге Васильевне не верилось, что она могла быть хорошим и
справедливым адвокатом. Нет, не верилось нипочем, но с Сережей она об этом
не говорила.
   Обедали в садике за домом. День был жаркий, под  яблонями  душил  зной.
Больше всего пили ледяную колодезную воду, Колька носил ведрами,  бегал  к
колодцу - а вода в Василькове была в самом деле удивительная! Нигде  слаще
и холодней Ольга Васильевна не пивала... В Ереване хуже, там они хвалятся,
что у них какая-то особенно замечательная... Ах,  что  вспоминать!  Томило
что-то, раздражала та девица,  что  приехала  с  Кисловским,  задевали  ее
поглядыванья на Сергея, и  кокетливые  переспросы,  и  то,  что  он  глупо
хмурился и отвечал неловко, и болтовня  Мары,  и  беспокоило  то,  что  не
хватит еды, вина и Сережа не успеет поговорить с Климуком насчет  Франции,
и как себя вести с этим Кисловским, прилизанным,  каучуковым,  похожим  на
циркового артиста, - а все-таки  было  такое  истинное,  летнее,  молодое,
неповторимое - ну, ну, что же? - счастье, наверно... Тогда оно и было,  на
деревенском дворике, где пахло землей, навозцем,  сладким  духом  июньской
пылающей зелени, где за спиной что-то хрюкало, а впереди что-то ломилось с
мыком и топом узкой улочкой -  Матильда,  умница,  сама,  треща  воротами,
заваливалась  в  свой  загон,  а  пьяненькая  тетя  Паша  махала   задорно
коричневым кулачком: "А ну ее к богу в рай, шалопутку!" -  потому  что  их
"секунда" давно отлетела, и день  отлетел,  и  настал  вечер,  а  они  все
сидели, пили, бубнили, болтали, давно уж опорожнились бутылки, и Колька на
мотоцикле гонял к какой-то бабке Кренделихе  на  другой  край  деревни  за
самогоном.
   Ольга Васильевна зашла в горницу и увидела,  как  Кисловский,  обхватив
свою спутницу  за  талию,  норовил  опрокинуть  ее  на  высокую  хозяйскую
кровать. Спутница, бренча серебром, сопротивлялась.
   Ольга Васильевна  вернулась  во  двор  и,  подойдя  к  Сереже,  который
беседовал с Климуком о чем-то совершенно пустом и несущественном,  сказала
ему на ухо, что видела сейчас в горнице нечто маловысокохудожественное.
   - А если это любовь? - спросил он, глядя осоловелым взором. Он  не  был
так пьян, как прикидывался. В его взгляде была покорность судьбе.
   - Ну, для такой любви есть определенные заведения, - сказала она,  -  а
не изба тети Паши.
   Тетя Паша, не поняв, о  чем  речь,  но  уловив  свое  имя,  воинственно
ерепенилась:
   - Чего тетя Паша? Ты тетю Пашу не трог! Тетя Паша - я те  дам!  Я  вас,
ребяты, всех тут раскурочу... - И трясла  пальцем.  -  Все  ваши  тайности
разберу... Коль, ты там этого, скажи...
   Колька был бригадмилом, чем немало чванился, всем об этом  сообщал  под
секретом. Вообще-то он работал плотником в совхозе. Был невысок,  худощав,
с чахловатой бледностью на мягком, девическом лице, волосы носил  длинные,
как семинаристы в Загорске, играл посредственно на  гитаре,  и,  помнится,
девушки его осаждали вечерами. Тетя Паша огорчалась, что вот, черт  такой,
не женится и "только силу свою переводит". А в армию Кольку  не  брали  по
здоровью, из-за слабого сердца, пить ему было запрещено - не больше стопки
в день, как он рассказывал со слов врача, сокрушаясь и в то  же  время  не
без некоторой гордости, как о необычной особенности своего организма, - но
запрет, разумеется, нарушался, и чуть ли не ежедневно.
   Александра Прокофьевна очень следила за здоровьем  Кольки,  всегда  его
корила, когда видела пьяным, и,  надо  сказать,  ее  одну  он  выслушивал.
Странное свойство у старухи! Близкие люди ее в грош не ставят, - да  и  не
за что  ставить,  близким  людям  ее  качества  хорошо  ведомы,  -  а  вот
посторонние уважают и даже побаиваются. По-видимому, там  есть  неодолимая
потребность властвовать, чему люди простые, невысокого  интеллекта,  сразу
подчиняются, а люди мыслящие органически этому противятся.
   И в тот вечер, когда после затянувшегося обеда в сумерках пошли  гулять
в рощу - Кисловского едва выманили из горницы,  -  Александра  Прокофьевна
завела  придирчивый,  похожий  на  судебное  разбирательство  разговор   с
Климуком, с которым вообще была  крайне  непочтительна.  Она  его  помнила
совсем юным, по студенческим временам, когда он приходил, драный, тощий  и
голодный, из общежития ("Всегда был голоден, когда бы ни пришел, и  всегда
мог съесть столько, сколько было, и еще сверх того,  пять  котлет,  восемь
котлет, двенадцать котлет, что-то фантастическое") и Сережа  оставлял  его
ночевать, они играли в шахматы  до  полуночи,  дымили  папиросами,  вместе
готовились к экзаменам,  ссорились,  мирились,  она  называла  его  Гешей,
считала добрым малым, но  несколько  лопухом,  Сережа  натаскивал  его  по
диамату и языку, и вот он так выдвинулся, стал Сережиным начальником.  Она
замечала, как отношения сына с Геннадием  переменились  незаметно  ни  для
кого, и для Ольги Васильевны тоже, но  она-то  застала  все  это  вначале,
когда мальчики в ковбойках пили чай на  кухне,  намазывая  огромные  куски
хлеба яблочным джемом, и был еще третий  мальчик  в  ковбойке,  говоривший
баском, раньше всех обзаведшийся женой и сыном, несчастный Федя,  которого
она любила. А теперь, замечала она, сын держится с  этим  дубоватым  Гешей
как-то скованно  и  даже  немного  стеснительно,  как  положено  держаться
подчиненному в присутствии начальника, и  это  было  несносно,  за  Сережу
обидно. Если Климук важничает, превратился в надутого совбюрократа из тех,
над которыми смеялись еще в двадцатые годы, то Сереже  ни  в  коем  случае
нельзя поддерживать этот стиль, надо  сшибать  с  него  спесь,  учить  его
уму-разуму,  этакого  дурачка  долговязого!   И   Александра   Прокофьевна
подчеркнуто говорила Климуку "ты", называла  его  Гешей,  как  в  старину,
всячески сшибала с него спесь.
   - Что-то я позабыла, память стала изменять, - говорила она.  -  Кстати,
странно, памятью я всегда гордилась, с гимназических лет... В каком  году,
Геша, приезжал твой брат из Кременчуга? Он  у  нас  жил,  я  ему  адвоката
нашла... Какое-то дело, связанное с хищением...
   - Александра Прокофьевна, что за охота вспоминать допотопные истории? -
вступила Ольга Васильевна, догадавшись, что Климук  надулся  и  раздражен,
что, конечно, не поможет предстоящему разговору.
   - Нет, я хорошо помню,  что  звонила  Елизавете  Марковне  в  городскую
коллегию, а если Елизавете Марковне - это значит дело  хозяйственное,  она
такие  дела  любит,  не  то  что  любит,  а  разбирается  в   них,   знает
бухгалтерию... Ведь там что важно?  Сумма  хищения.  Надо  каждую  копейку
отбивать...
   Сила старухи была такова, что пьяный  люд  как-то  притих  и  несколько
протрезвел,  прислушиваясь  к  рассказу,  который  она  завела  на  правах
старшинства. Напрасно жаловалась на память, все  помнила  отлично.  Климук
мрачнел, напрягался, вдруг стал хохотать:
   - Слушайте, это же театр абсурда! Какой-то гиньоль! Бог мой, зачем  все
это помнить - мне,  вам,  кому  бы  то  ни  было?..  Есть  такое  понятие:
историческая целесообразность... Вы знаете, кто сейчас мой брат?
   Хохоча и  хвастаясь,  рассказывал  что-то  о  своем  брате.  Все  стали
почему-то смеяться. И так, беспричинно смеясь, подошли  к  излучине  реки,
где был песчаный бережок, место купанья.  Днем  тут  бултыхалась  детвора,
загорали дачники, деревенские  мальчишки  прыгали  солдатиком  с  железной
стойки, а теперь было пустынно, белели в сумерках газеты на  сером  песке.
Вода была холодная и пахла тиной.  Мужчины  купались,  женщины  сидели  на
травяном склоне и  разговаривали,  но  для  Александры  Прокофьевны  такое
занятие - сидеть на траве  и  разговаривать  -  было  чересчур  женским  и
мещанистым, и она сообщила, что тоже будет купаться, в стороне от мужчин и
вдали от женщин, и просила за ольху  не  заходить.  Минут  через  двадцать
из-за ольхи  раздался  зов  о  помощи:  Александра  Прокофьевна  не  могла
выбраться из воды на глинистый скат и просила, чтоб Сережа подал руку.
   Мара,  при  всей  ее  недалекости,  кое-что  поняла  и  шепнула   Ольге
Васильевне:
   - Я тебе сочувствую!
   Тот вечер запомнился другим. Сережа прицепился  к  климуковским  словам
насчет исторической целесообразности. Тут было что-то больное. Сначала они
мирно перебранивались в воде, дурачились и  брызгали  друг  в  друга,  как
мальчишки, потом спор стал тяжелеть, и на обратном пути в деревню  спорили
вовсю, хмель после холодной воды исчез, они начали  говорить  резкости,  в
спор впутался Кисловский. Это было связано с работой Сережи,  с  какими-то
другими работами, вообще со взглядом на историю.
   Может, с того пьяного вечера в Василькове, - на самом  деле,  наверное,
раньше, но в сознании Ольги Васильевны тот  вечер  отпечатался  началом  -
затеялась долгая  распря  между  Сережей,  Климуком  и  всеми  остальными,
которая так мучила его и кончилась печально. Когда пришли  в  тети  Пашину
избу, сели на терраске пить чай, Сережа и Климук уже кричали друг на друга
в озлоблении. Она не думала, что Климук может быть таким злым.
   Про Сережу-то знала: когда влезал в спор, его  охватывала  неистовость,
он забывал о правилах приличия, о  великодушии.  Ему  нужно  было  одно  -
доказать.
   - Вот у тети Паши в горнице старинные часы в деревянном футляре! Откуда
они у вас, тетя Паша? - кричал Климук,  выбрасывая  правую  руку,  как  на
трибуне.
   - А я знай! Отец откель приволок, наменял, говорит, в голодные года...
   - Наменял, приволок - все едино. И все не важно, а важно лишь  то,  что
время показывают верно  и  каждые  полчаса  играют  Штрауса.  Правильно  я
говорю, тетя Паша?
   Тетя Паша чопорно поджимала губы:
   - Мне ни к чему, милый человек, только я вам не  дозволяла  меня  тетей
Пашей зва