оказать, что говорит  правду,  та
сказала - ради этого и пришла, - что он у нее две ночи провел  недавно,  в
августе, после возвращения с юга. Ольга Васильевна ответила твердо:
   - Ты лжешь!
   Не поверила  ни  на  секунду.  Но  та  с  наслаждением  поведала  такую
подробность, о которой знать не могла, если б лгала.
   И все же не верила, такая дура, такая тетеха наивная! И на другой день,
когда бежала под дождем в книжный магазин у "Метрополя", где  договорились
о встрече, - чтоб прогнать его, проклясть, -  на  дне  души  было  нелепое
спокойствие. Втайне верила, что сейчас  он  возмутится,  что-то  объяснит,
оправдается, рассеет этот напавший внезапно ужас. Никогда в жизни ни с чем
подобным она не сталкивалась. Матери не  рассказывала,  отчиму  тоже.  Она
сражалась в одиночку. Надо было решать в течение нескольких секунд. А  он,
потемнев  лицом,  набычившись,  -  тут-то  она  стала  узнавать   странный
характер, - сказал: "Она дрянь, но говорит правду. Только не два раза я  у
нее был, а один раз".
   Боже мой, да зачем же, зачем? Зачем он у нее  был?  Зачем  говорить  об
этом? Даже если правда. "Я ее пожалел. Знал, что расстаюсь, и было жалко".
Ее пожалел, а женщину, которую полюбил, обрекает на страдания, выложил  ей
все как на духу. Тогда, под дождем, возле "Метрополя",  они  бродили,  как
лунатики, наталкивались на людей и говорили, говорили, старались понять  -
что-то там строилось, красилось, дом был в лесах, в трубах,  и  они  то  и
дело, когда дождь припускал  сильнее,  забирались  под  дощатый  настил  и
стояли там, - как жить дальше, надо ли быть вместе или, может,  расстаться
навеки. Она думала тогда то так, то этак. Расстаться и проклясть его  -  с
каждой минутой силы для этого  убывали.  Вдруг  она  подумала:  ниспослано
испытание, если перебороть его, - значит,  быть  счастливой.  И  кончилось
тем, что пошли в ресторан "Метрополь" и хорошо пообедали; в  тот  день  он
получил зарплату в музее, половину ее потратили на обед.
   Свадьба  была  через  месяц.  Конец  октября,  холодный  и   солнечный,
заклеивали окна газетной бумагой, чтоб гостям не простыть, и  принесли  от
соседей радиолу с пластинками. Какая  свадьба  -  обыкновенная  вечерушка,
водка, закуски,  котлеты  по-киевски  из  близлежащего  ресторана.  Сережа
сочинил и напечатал на машинке уморительные пригласительные билеты, что-то
вроде: "Дорогой друг! Если  хочешь  отдохнуть  душой,  забыться  от  тягот
семейной, холостой, производственной, учебной (ненужное зачеркнуть) жизни,
приходи к нам на домашнюю свадьбу-концерт..." В программе было  наворочено
много всякой смешной чепухи,  он  был  мастер  на  такие  штуки,  какие-то
мимические номера в исполнении жениха, чтение  слов  наоборот,  застольные
песни, лекция доктора Полысаева о пользе голодания,  черта  в  ступе,  все
забылось, исчезло, - нет, осталось в  памяти  вот  что:  "Гастрономические
оргазмы. Ответственная -  мать  невесты,  именуемая  в  дальнейшем  теща".
Потому что из-за этой фразы среди ночи, во  время  мытья  посуды  -  мама,
Ольга и еще  одна  женщина,  пришедшая  помогать,  мыли  тарелки,  Георгий
Максимович вытирал, а Сережа, мертвецки пьяный, храпел где-то в  комнатах,
- возникла легкая словесная распря.
   Георгий  Максимович  высказал  недоумение:  что   за   гастрономические
оргазмы? Если это юмор, то  какой-то  антисанитарный.  Если  не  юмор,  то
позволительно спросить, что имелось в виду. Намеки  на  какую-то  болезнь,
что ли? И затем: для чего многократно обыгрывать слово "теща"? Все остроты
вокруг тещи исчерпаны еще в девятисотом году. Мама  иронически  улыбалась,
говоря, что нисколько этим юмором не задета, пожалуйста, продолжайте в том
же духе. Но она никогда бы не призналась, если б была задета. Вообще,  как
обнаружилось позже, мать не хотела ощущать себя тещей, не любила это слово
и  уж  меньше  всего  претендовала  на  то,  чтобы  отличаться  в  области
гастрономии.
   Всякий брак - не соединение двух людей, как думают,  а  соединение  или
сшибка двух кланов, двух миров. Всякий брак - двоемирие.  Встретились  две
системы в космосе и сшибаются намертво, навсегда. Кто кого? Кто для  чего?
Кто чем?  Пришли  его  родственники,  его  _мир_,  и  открыли  в  безумном
любопытстве глаза, и увидели ее родственников, ее мир,  и  хотя,  кажется,
никогда больше за семнадцать лет не было такой  обширной  встречи,  такого
открытого, глаза в глаза, противостояния, но -  сшибка  тогда  началась  и
длилась все годы неотступно, иногда незримо, неведомо ни для кого. И вот -
Сережи нет, а старая война длится.
   Войны-то никакой не было. Все  устроилось  покойно  и  мирно,  если  не
считать слабых подземных  толчков.  А  Ольга  Васильевна  нервничала:  она
угадывала в будущей свекрови  углы  и  колючки,  да  и  сестра,  девица  с
причудами, могла что-нибудь отколоть. Еще боялась за маминого брата,  дядю
Петю: и он сам, и его семейство люди резкие, крикливые.
   Перед тем как сесть  за  стол,  Георгий  Максимович  всех  пригласил  в
мастерскую. Надо пройти длинным  коридором:  справа  двери  в  мастерские,
слева общая ванная, общая кухня, общая уборная для всех  жителей  третьего
этажа. Был такой нелепый дом постройки двадцатых годов. Гости  шествовали,
топоча, по коридору,  а  в  дверях  общей  кухни  и  общей  ванной  стояли
любознательные жильцы  -  жены,  матери  и  дети  художников,  да  и  сами
художники приоткрывали двери мастерских  и  выглядывали  на  шум.  Жены  и
матери художников были не очень-то добры к Ольге Васильевне и  ее  матери,
хотя те жили в этом доме уже восемь лет и можно было бы к ним  привыкнуть.
Но жены и матери художников почему-то хорошо помнили первую  жену  Георгия
Максимовича и его сына Славу, с которыми Георгий Максимович  расстался  за
несколько лет до войны.
   Процессия гостей двигалась в полном молчании, были  тягостные  секунды,
из общей ванной тянуло мыльным паром, там  шла  стирка,  в  общем  туалете
клокотала вода, и вдруг Сережа, сжав  пальцы  Ольги  Васильевны,  громким,
нахальным голосом запел: "Трам-па-пам..." - "Свадебный марш"  Мендельсона.
Кто-то  подхватил,  засмеялись,  зашумели,  и  тягостное  исчезло.  И  тут
появилась рыжая Зика, жена художника  Васина,  с  букетом  роз.  Она  немо
совала букет Ольге Васильевне  и,  нагнувшись  -  длинная,  нескладная,  -
норовила поцеловать Ольгу Васильевну в щеку.  Эту  Зику  Ольга  Васильевна
почти не знала. Зато потом узнала хорошо.
   В мастерской Георгия  Максимовича  был  необыкновенный  порядок,  чего,
конечно, никто не заметил. Все столпились в середине большой комнаты,  под
сильной, двухсотсвечовой лампой, а Георгий  Максимович  метал  на  кресло,
служившее пьедесталом, одну за другой свои работы.  Ольге  Васильевне  эти
работы не очень нравились. Но, наверно, она чего-то  не  понимала,  потому
что жильцы дома говорили о Георгии Максимовиче с  уважением  и  показывали
ему свои картины, спрашивая совета. А Ольге Васильевне казалось,  что  все
эти писанные маслом прудики, рощицы, речки, овраги,  все  эти  на  больших
листах сангиной старики, дети, собаки, руки и головы похожи  на  множество
других картин и рисунков, сделанных давным-давно  другими  художниками,  и
было непонятно, зачем нужно повторять то, что уже существует в мире.
   Но, по-видимому,  зачем-то  было  нужно.  Потому  что  картины  Георгия
Максимовича принимались  на  совете,  покупались  заказчиками,  и  Георгий
Максимович не бедствовал. Он был добрый, образованный,  учился  в  Париже,
был знаком с Модильяни и Шагалом, любил вставлять в  разговор  французские
словечки, хотя читал и говорил по-французски очень скверно,  когда-то  его
называли "русский Ван-Гог",  но  казалось  странным:  неужели  можно,  так
хорошо все понимая у других, ничего не понимать у себя? Рассказывали,  что
в юности он писал по-другому. Но те вещи почему-то не сохранились. Георгий
Максимович  очень  любил  зазывать  людей  в  мастерскую  и  забивать  их,
заморочивать своими картинами. Очевидно, этими  прудиками  и  рощицами  он
гордился всерьез. Все это было простительно для старика, не  избалованного
ни славой, ни благоденствием, и, кроме того, мать так сильно  его  любила,
но в день свадьбы тащить людей в мастерскую -  это  было  уж  чересчур.  И
Ольга Васильевна немного на отчима сердилась. Он не постеснялся  поставить
на кресло серию рисунков - обнаженная женщина на  диване,  широкие  бедра,
талия, распущенные волосы, лица не видно. Никто не  знал,  что  это  мама.
Ольге Васильевне было неприятно, и она старалась не смотреть  на  рисунки.
Все  было  бы  прекрасно,  гости  одобрительно  кивали  и,  тихо  вздыхая,
говорили: "Да-а..." - но мать Сергея вдруг задала  бестактный  вопрос,  не
относящийся к творчеству Георгия Максимовича.
   "Э-э, скажите, будьте любезны, - сказала она, - что это за картина?"  -
"Это  знаменитая  "Герника",  -  быстро  ответил  Георгий  Максимович,  не
желавший надолго отвлекаться  от  своих  произведений.  -  Не  картина,  а
репродукция". - "Чем же она знаменитая? Я что-то слышу о ней впервые".
   Потом эта фраза Александры Прокофьевны: "Я что-то слышу о ней  впервые"
- стала чем-то вроде девиза или пароля, обозначавшего _систему_ Александры
Прокофьевны. Ольга Васильевна и мать  иногда  переглядывались  и  говорили
друг другу шепотом: "Я что-то  слышу  о  том-то  впервые".  И  принимались
хохотать. Но в тот вечер до хохота было еще далеко, и Георгий  Максимович,
с неохотой оторвавшись от собственных картин, стал добросовестно излагать,
в чем слава и величие "Герники". Гости были озадачены. Георгий  Максимович
объяснял пылко и усердно. Все понемногу склонились перед его авторитетом и
как будто поняли, что хотел изобразить Пабло,  но  Александра  Прокофьевна
упорно гнула свое:
   "Нет, ваши  доводы  я  нахожу  несостоятельными.  Ничего,  кроме  битых
черепков и рваных газет, я тут не вижу". - "Мама, это твое личное дело", -
сказала Сережина сестра. "Я с ней поработаю, она подтянется,  разберется",
- сказал Сережа. Александра Прокофьевна ответила сыну довольно  строго.  И
тут неожиданно ее поддержал дядя Петя, уже под хмельком раньше всех.
   "Вы,  милая,  совершенно  правы  в  этом  вопросе!  -   заговорил   он,
наставительно поднимая палец. - А тебя, Егорша,  лупцевали  за  формализм,
да, видно, мало. Зачем ты эту дребедень сюда вывесил?"
   Александра  Прокофьевна  добавила:  "Вы   сами,   Георгий   Максимович,
работаете как реалист. У вас женщина - это женщина, голова - голова,  нога
- нога, это - это... - При этом Александра  Прокофьевна  смело  показывала
пальцем на рисунок, изображавший обнаженную мать Ольги Васильевны. - Все у
вас на месте. Как же так: проповедуете одно, а творите другое?"
   У Георгия Максимовича  было  трудное  положение.  Он  побледнел,  вынул
большой фиолетовый платок, стал сморкаться. Что он мог объяснить гостям за
пять минут до закусок, до водок, до криков  "горько"?  Мог  ли  рассказать
жизнь? Ольге Васильевне стало его жаль. Но  не  успела  она  открыть  рот,
чтобы выручить отчима, как  мать  уже  бросилась  ему  на  помощь.  "Петя,
дорогой  мой,  -  сказала  она,  -  ты,  кажется,  всю  жизнь  занимаешься
станкостроением. Что бы ты сказал, если бы Егор вздумал  учить  тебя,  как
строить станки?" - "Что бы сказал? Да я бы его в порошок стер! - Дядя Петя
гоготал, свирепо мотая лохматой седой  башкой.  -  Я  бы  из  него  котлет
наделал! Я бы его в капусту  порубал,  нахала  этакого!"  Все  засмеялись,
лукаво поглядывая на Александру Прокофьевну. Тогда сестра Сережи  сказала:
"Знаете  ли,  будет  тоска,  если  все  станут  высказываться  только   по
специальности".
   На этом, кажется, дискуссия кончилась. И все-таки это  были  два  мира,
два клана, уходящие корнями в им самим неизвестную глубь, и, столкнувшись,
они стремились - невольно  -  пообмять  и  потеснить  друг  друга.  Сестра
свекрови Вера Прокофьевна тоже что-то бормотала по поводу  живописи.  А  у
Ольги Васильевны осталось отчетливое ощущение  счастья  и  страха:  кто-то
кому-то не то скажет, обидит... Наконец  был  торжественный  миг,  -  ради
которого все и приглашались в мастерскую, - и Георгий Максимович достал  с
антресолей  большую  картину  в  громоздком  золоченом  багете,  свадебный
подарок жениху  и  невесте.  Подлинник  французского  художника  Дювернуа,
изображавший старый Петербург. Потом, в тяжелые минуты, на этого  Дювернуа
не  раз  покушались,  однажды  даже  вызвали  оценщика  из   комиссионного
магазина, но, пораженные малой суммой, - не малой, но значительно  меньше,
чем та, которую долгие годы лелеяли в мыслях, - решили оставить. Висит  до
сих  пор.  Когда  гости  выходили,  подталкивая  друг  друга,  из   дверей
мастерской в коридор, Александра Прокофьевна  сказала  вполголоса  Георгию
Максимовичу (в тоне ее прозвучало торжество, Ольга Васильевна услыхала,  и
сердце  ее  екнуло):  "А  все-таки,  дорогой  сват,  я  с  вами  не   могу
согласиться..."
   Ночью в общей кухне, где, стараясь  не  шуметь,  мыли  посуду,  Георгий
Максимович шептал: "Родственница у  тебя  -  ой-ой!  С  характером...  Это
хорошо, что вы первое время у нас... - И, помолчав, добавил великодушно: -
У нее интересное лицо. Было бы интересно ее  написать".  Они  были  совсем
разные люди. Из разных недр земных.
   Единственный раз,  когда  Георгий  Максимович  напомнил  всем,  что  он
ответственный съемщик, и проявил неуступчивость, случился в мае:  решалась
судьба Иринки. Была первая весна их жизни. Ничего еще  не  устоялось,  все
было непрочно, зыбко. Она еще работала педагогом, но искала  место,  чтобы
уйти. Работа в школе была тяжела, ездить далеко. Подруги  по  университету
обещали найти что-нибудь получше, но пока не находилось, и она тянула  эту
лямку: каждое утро в полседьмого на другой конец города.  Сережа  испортил
отношения с директором музея и тоже намеревался менять службу. С  деньгами
было худо. И тут обнаружилось, что будет  ребенок.  Матерям  не  говорили.
Решили срочно что-то предпринимать, потому что - невозможно, нельзя никак.
Знакомых докторов по этой части не было,  вообще  никаких  медиков,  кроме
Влада. Да и с тем полгода не виделись. Он уже окончил, работал ординатором
в клинике.
   Не хотелось Сереже к нему идти. Она тоже колебалась, но  так  как  Влад
всегда был  для  нее  _ничего_,  очень  верное,  древнее,  с  детских  лет
испытанное _ничего_, она все-таки решила плюнуть на Сережу, которому  было
неприятно - ей-то самой было вполне _ничего_, и даже  почему-то  казалось,
что Влад обрадуется, - и позвонила старому другу. Влад, к ее удивлению, не
обрадовался, даже как-то растерялся и обомлел, но затем  с  горячностью  и
быстротой стал действовать. Приехали к нему, он сделал укол. Сережа  стоял
рядом с диваном, держал ее за руку и смотрел в сторону.
   Признавался  потом,  что  в  какую-то  минуту  почувствовал   к   Владу
ненависть:  тот  должен  был   отказаться!   Но   Влад   с   его   ослиной
добросовестностью... Укол не помог. Влад рекомендовал  знакомого  доктора,
старичка, тогда это запрещалось.  Нужно  было  делать  дома,  втайне,  при
закрытых дверях и занавешенных окнах.
   Пришлось сказать матери, та сказала Георгию Максимовичу -  скрыть  было
нельзя, да и мать перепугалась, не знала, как быть. Сама она никогда этого
не делала. Ей казалось, что это какая-то невероятно постыдная,  преступная
и к тому  же  смертельная  операция.  Она  смотрела  на  Ольгу  Васильевну
глазами, полными паники, в слезах, и шептала: "Девочка  моя,  что  же  нам
делать?" Во многом  она  осталась  наивной  до  конца  своих  дней,  когда
превратилась в старуху. Ольга Васильевна делала это  потом  несколько  раз
дома и в больнице и поняла, что это не самая страшная боль на свете.  Хотя
бы потому, что у этой боли есть конец.
   Но тогда, в мае, было еще  все  неизвестно.  Георгий  Максимович  вдруг
ошеломил всех: "Я, как ответственный съемщик, запрещаю!"  Так  и  осталось
неведомо: то ли  действительно  боялся  нарушить  закон,  то  ли  поддался
паническому настроению матери...
   Иринка появилась на свет благодаря фразе Георгия Максимовича:  "Я,  как
ответственный  съемщик..."   Когда-то   Ольга   Васильевна   мучила   себя
нестерпимыми воспоминаниями. Дочка не знала, что ее не хотели. Все  успели
забыть - Сережа, мать, Георгий Максимович и,  наверное,  Влад.  Но  она-то
знала, помнила. И когда  осенью  слякотным  днем  бежала  по  Гоголевскому
бульвару в сторону Арбата, спешила в магазин  и  вдруг  что-то  сжало  низ
живота с такой силой, что она качнулась, едва не упала,  какой-то  человек
подхватил под руку и повел на бульвар, чтобы посадить на скамью,  она  тут
же подумала: "Это мне  за  то..."  Иринка  родилась  семимесячная.  Только
приехали из роддома, она развернула пеленки, Сережа подошел посмотреть,  и
она крикнула, заслоняя собой: "Не смотри,  не  смотри!  Потом!  Уйди!"  Не
могла, чтоб увидел такое жалконькое, тщедушное. Дня через три показала ему
это тельце,  уже  напоминавшее  ребенка.  Теперь  Иринка,  кажется,  самая
высокая в классе. А Сережи нет на земле.
   Так быстро все это пронеслось.
   Ведь была долгая жизнь, необозримая памятью, - отчего  же  так  быстро?
Все перепуталось. Оно и быстро, и кратко.  То,  что  было  долгим,  теперь
похоже на миг, а нынешний миг тянется без  конца,  без  смысла.  Как-то  в
декабре, вскоре после того дня, разрубившего жизнь, она сказала  дочери  -
минута отчаянья, ведь ближе нет никого, хоть  от  кого-то  получить  каплю
утешения, но было слабостью  ждать  этой  капли  от  девочки,  -  сказала,
впрочем, больше для себя и для кого-то, кто не мог слышать: "Какая у нас с
отцом была хорошая жизнь!" В этом вздохе была, конечно, не вся  правда.  В
этом вздохе была ложь. Просто жизнь, хорошая ли, не очень хорошая, плохая,
скверная, не имело значения, жизнь - этим все сказано. Жизнь есть, и жизни
нет, промежуточного не существует. Все в мире относится туда или сюда,  и,
может, в этом в единственном скрыто не только вечное ее, Ольги Васильевны,
страдание, но  и  надежда.  Тогда  она  этого  не  понимала,  теперь  лишь
догадывается, и то смутно.
   Девочка почувствовала ложь фразы, сказанной "для кого-то,  кто  не  мог
слышать", и, посмотрев косо, произнесла: "Хорошенького понемножку".
   Ольгу Васильевну это сразило. Не нашлась, что ответить. Фаина, умнейшая
женщина, старинная подруга, еще с детства, с довоенных лет, сказала:  "Она
у тебя, конечно, эгоистка каких мало, тут уж вы с Сережкой постарались,  а
особенно бабка. Но дело не в этом.  Она  сейчас  за  тебя  боится,  вот  и
предупреждает: "Хорошенького  понемножку"..."  Фаина  считала,  что  нужно
срочно искать мужа: "Не будь дурой. Сергея не вернешь,  а  себя  погубишь.
Имей в виду, у тебя времени в обрез: год, два, потом пиши пропало". Еще  и
двух месяцев не прошло, она звала в какую-то компанию, но Ольга Васильевна
отказалась - какие там компании, когда от чужих  людей  тоска  еще  жутче,
потом звала в Новгород на рождество, тоже отказалась, поехала с Иринкой  в
пансионат "Березки", но и там тоска, сбежала  оттуда,  Иринку  оставила  с
молодежью, а Фаина  не  отвязывалась,  упорная  девка  -  сорокатрехлетняя
девка, мужем брошенная, сын в армии, мать в богадельне, - звала на  старый
Новый год к знакомым архитекторам, милым, интеллигентным: не бойся,  дура,
никто на тебя не посягнет, просто отдохнешь, музыку послушаешь.  Не  могла
ни к милым, ни к грубым, ни к интеллигентным, ни к каким.
   Не почему-либо, не в силу каких-то принципов, а просто - нет охоты.
   Тогда, после  безжалостных  слов  дочери,  Фаина,  поколебавшись,  тоже
высказала некую правду, не слишком усладительную,  -  наверное,  полагала,
что дает лекарство, горчайшее, но нужное: "А ты на  самом  деле  считаешь,
что жизнь у вас была хорошая?" Ольга Васильевна  ответила:  да.  Что  было
отвечать? Не знаю? Вам видней? Долгие годы бок о бок  с  лучшей  подругой,
лучшей советчицей, лучшей завис